In vino veritas

Кожаные ботинки, упирающиеся лишь носами, оторванные каблуки, трогательно вздернувшиеся штанины укороченных брюк обнажают круглую косточку на тонкой лодыжке — умилительная, черт бы ее побрал, складывалась картина. Складывалась бы, если бы не все обстоятельства и не дубовая табуретка — он вскрикнул, когда обхватили под коленями и за поясницу, но мгновенно разжал — в чернилах от ручки, серьезно? — пальцы и даже не попытался вырваться. Такие вырваться не пытаются, только смотрят обреченными честными глазами, как будто это ты собрался их вешать. Еле затянутая петля качнулась из стороны в сторону и устаканилась, словно маятник, отбивший час. 
— Сдурел?
 Обреченные глаза явили миру со дна чернеющей радужки уязвленность, обиду и ни намека на муки совести. В обзор бокового зрения ещё лезла петля, и можно было плюнуть, развернуться и уйти — второй раз, как правило, не решаются — но что-то подсказывало, что этот конкретный полез бы и второй раз, и третий, и двадцать пятый. Так что совесть уйти не позволила. 
— Ну, рассказывай. Несчастная любовь, проблемы в семье? А, нет, дай угадаю, сессию не сдал, и теперь тебя отчислят, а позор хуже, чем смерть. Придурок.
 — Позор хуже, чем смерть, — прошипел неудавшийся суицидник, в защитном жесте запахнув гигантский пиджак. Шипел он внушительно и мрачно, сверкая чернотой из-под ресниц и вырисовывая слова с безупречной артикуляцией филолога. На каком конвейере только штампуют — ни на что не годных, кроме картинок из пабликов про учебу? 
— Первый курс. — (Утверждение, не вопрос). 
— Магистратуры, — поправил он. Поправил — и поправил сползшую на глаза челку, будто не вешаться собирался минуту назад, а покорять вечерние питерские бары. — Древние языки и культуры. А ты? Дай угадаю. Политология? Нет, юриспруденция. Вы там все такие. 
— Международное право.
 — Я был близок. 
 А потом они действительно пошли в бар.
 Так Сергей познакомился с Рылеевым. Если, конечно, ситуацию «не дал залезть в петлю и споил в ближайшем баре» можно было подвести под размытое понятие «познакомился» — но это, во всяком случае, было менее предосудительно, чем если бы он тем же вечером увез Рылеева к себе. Не сказать, что мысли не было. Хрупкий юноша с кафедры древних языков, обладатель гигантского пиджака и бездонных обреченных глаз, через пленку коктейльного опьянения незримо прибавил в привлекательности. Его губы, темные и манящие в тусклом барном свете, очаровательно выговаривали слова и в ответ на шутки образовывали притягательную улыбку. У него были грязно-золотые, как корочка учебника по латыни, волосы, и — некстати вспомнились тонкие лодыжки — наверняка костлявый скелет, выступающий эстетически совершенными признаками студенческой худобы как раз так, как надо. Сергей мог бы с легкостью протянуть руку, собрать в горсти золото на затылке, привлечь его к себе и прервать на полуслове, запечатывая смеющийся рот поцелуем. Что-то подсказывало: он не оттолкнет и не вывернется, и не будет протестующе упираться руками, а темнота углового столика и подпитость остальных посетителей скроет их от чужих глаз; можно будет огладить худые коленки, влезть ладонями под пиджак и ощупать ребра. И все-таки — остановленный неясной, но не терпящей возражений силой, Сергей попросил еще два шота — себе и ему — подтолкнул стопку костяшкой и, перестукнув по столу пальцами, с ухмылкой спросил: — Какие мы «все» на юрфаке, м? — Вы все — благородные, где не надо. И вечно все знаете лучше. Как будто вокруг одни дебилы и малолетки. (Он почти сказал, что так и есть: вокруг, как правило, одни дебилы и малолетки — в лучшем случае одно из двух, в худшем и то, и другое. Но не сказал. Первокурсник магистратуры филфака К. Ф. Рылеев, вручивший ему свою визитку, кто, господи боже, знакомится, вручая визитку, по меркам Сергея несколько лет назад перестал попадать под категорию малолетки — и на дебила, в общем-то, при ближайшем рассмотрении не тянул.) — Ну, извини, если это задевает твои нежные литературоведческие чувства. — Ладно, — махнул рукой Рылеев, — забей. Откуда тебе было знать, что у меня есть причины. Он опрокинул подвинутый Сергеем шот — красно-белый, в меню называлось «Виктори дей» и обещало головокружение от побед, — Сергей засмотрелся на дернувшийся кадык и снова блеснувшее в полумраке золото волос. Он был еще не пьян, но уже подпит, а Рылеев — Рылеев, кажется, сам вряд ли поднялся бы из-за стола. Мысль о том, что придется везти его — куда, в общагу? — вызывала мутную тоску: Сергей почти был уверен, что ему предложат остаться, и на сто процентов — что отказаться его единственный вариант. А Рылеев, тем временем, стукнул стопкой о стол и сказал неожиданно трезво: — Спасибо. — Немного помолчал, покручивая пустую стекляшку на месте, после чего прицельно уставился Сергею в глаза и заверил так, что сомнений на этот раз не осталось: — Ты и твой комплекс спасителя можете спать спокойно. Обещаю. Но если тебе это надо для успокоения совести, можем встретиться завтра в библиотеке часов в двенадцать.