In vino veritas

Под желтым фонарным светом блестят небольшие сугробы и островок гололедицы на дорожке — это днём раскатали дети. В детстве все было проще, хоть и беднее, просто бедность тогда не замечалась: варежки на резинке, мамин суп, красивая девочка из параллельного класса. Вдох. Выдох. Слипшийся снег под ботинками поскрипывает, как газета по вымытому стеклу. Как ту бедность советской жизни, сейчас тоже некоторые мелочи хотелось бы просто не замечать: случайные прикосновения к рукаву, с вечной тоской смотрящие глаза. Тоску видно, к сожалению, через все улыбки — не вытравишь, не развеешь шутками. Сколько ни шути. — Ноги промочишь. Замечание получается мрачным и ворчливым. Сергей злится сам на себя — куда правильнее было бы разбежаться и проехаться следом по скользкой поверхности, может, чуть не упасть, с непривычки потеряв равновесие. Но вместо смеха получается только снисходительная улыбка, горечь на языке — это все он виноват, глупый мальчишка, даже слова другого не подберешь. Ведет себя, как ребенок, только смотрит навылет вовсе не так, как смотрят глупые дети. Мудро. И еще иногда — уничижительно. — Ну ты сегодня зануда. — Кондратий то ли не замечает, то ли игнорирует подтекст («Обожгись уже и больше не подходи»), а когда разбегается снова, падает и остаток раскатанной проталины проезжает на коленках. Тут же вскакивает — на джинсах снег, мокрое пятно и немного песка. Трубецкому больно вместе с ним, только не ссадиной, а пониманием, что ото всех ссадин — не уберечь. Можно вообще стоять в двух шагах и ничего не сделать, чтобы поймать. — Извини. Он извиняется не за занудство (этого Рылеев точно не понимает — поэтому можно). И дальше: — Сильно? — Нормально. Трубецкой чувствует вину за то, что даже не попытался. А потом — за то, что Кондратий прекращает совсем, перестает так делать или перестает так делать при нем, и снова злится на себя: разве не предполагалось, что от этого ему станет легче?  Тот вечер под жёлтым фонарем — последний и больше не повторяется; теперь скользкие дорожки они неизменно обходят стороной, замёрзшие качели и запорошенные скамейки — тоже. Сергей тратит кучу времени, чтобы убедить себя в том, что так правильно, и кучу денег на свидания с кем попало. У его новой девушки совсем другие глаза — намного светлее, намного… спокойнее. Взгляд понятней и проще. Эта дорожка тоже проходит через парк: она умиляется играющим детям, и Сергей не придаёт этому значения — совсем нет, ровно до того момента как снежок ненароком прилетает туда, где должно быть сердце.  — Не надо. — Он пресекает затеянную шалость неожиданно жестко, морщась и отряхивая с теплого пальто снег. Все нутро выворачивается наизнанку, в ее светлых глазах — непонимание и невысказанный вопрос. Не обманешься. А ведь так хотелось. Позже Сергей решает, что всё это блажь. У электрических чайников нет свистка, но вода закипает с шумным бульканьем, на сковородке шкаврчит под крышкой масло — под эти классические утренние звуки он выходит в начале восьмого на кухню, потирая лицо, и даже не пытается объяснить себе, что происходит. — Доброе утро. — Рылеев выключает конфорку, перекладывает в тарелки красивый омлет и разливает по кружкам кипяток. Пакетики всплывают и снова тонут. Движения у него немного суетливые и неловкие — есть такие люди, которые неуместно смотрятся в быту. Сразу хочется подкрасться к ним тихонько из-за спины, отобрать у них половник и вручить вместо бокал вина. Ну, теоретически. — Спасибо. Сергей решает, что это блажь, а значит, надо просто найти, чем — кем — заменить, утолить желание, мешающее спокойно жить. Кем-нибудь чужим, которого не жаль и которому от него ничего не нужно. В глубине души он предполагает, что Рылееву тоже ничего от него не нужно, и это пугает больше, чем все остальное вместе взятое. Уже у входной двери Кондратий надломленно-нежно улыбается ему — кто бы знал, что Кондратий умеет так улыбаться, — и еле сдерживается (это видно), чтобы не погладить по плечу, словно… — Удачи, — вздыхает он вместо этого. Когда говорят «уходить с тяжёлым сердцем» — наверное, что-то такое имеется в виду: по крайней мере, неприятный осадок никуда не девается и становится только горче, когда вечером Сергей возвращается в ожидаемо пустую квартиру. Гениальная идея сделать ему дубликат больше не кажется такой уж гениальной, но умная мысль, как известно, всегда приходит с некоторым опозданием. Неизбежное случается еще через пару недель — Кондратий напивается у него дома, глушит чистую водку (страшно на него непохоже и просто — страшно): первые три рюмки — молча, морщась и отворачиваясь к стене, на четвертой кашляет и глухо шепчет: — Это должно было сработать. Но не сработало. Что с тобой не так? Он обидчиво дуется и тычет Трубецкому пальцем в грудь. Щёки наливаются розовым, как садовые яблоки, а в глазах беззащитность такая, что впервые Сергей не злится — на него не за что, но почему-то и на себя — тоже нет. Только на автомате подливает ещё. — Я нашёл. Красивого, умного. С глазами… Грустными, блять, как у тебя, когда… Голубыми. Высокого. — Рылеев заливается ненормальным смехом, сверкая снизу вверх отчаянным темным взглядом, он так близко, что каждую крапинку в радужке можно рассмотреть. — И не смог. Почему не кто-нибудь… Кто угодно другой? Почему именно ты? Сергей целует его и жалеет тут же — он трезв и не должен — но ведь у него тоже «не сработало». Подсознание пытается обмануться, шепчет вкрадчиво: «Если что, он мог тебя оттолкнуть». Очевидная правда в том, что не мог. Нет ничего хуже, чем проебаться там, где на тебе лежит вся ответственность. Трубецкой практически ненавидит себя, но сделать уже ничего не может, или не хочет, или просто не пытается — без пяти минут ненавидит, но сжимает сквозь футболку контурно проступающие рёбра, когда Кондратий влезает к нему на колени. Ненавидит потому, что тело в его руках — очень ценное, худое как тростинка, требующее вообще-то бережного отношения и уж точно заслуживающее большего, чем торопливый пьяный секс в состоянии истерики. Но Кондратий смотрит на него так, будто это великое счастье, главное (а то и единственное) в жизни — в какую-то секунду его взгляд трезвеет и проясняется, но в остальном, к сожалению или к счастью, не меняется. Сергей утыкается лбом ему в плечо, чтобы только не смотреть в эти глаза. Он прекрасно знает, что некоторые поступки ничем нельзя искупить. («Господи, что я наделал».) В определенной степени было бы проще, если бы не выходной: можно сбежать по делам. Сделать вид в очередной раз, что все его это просто не касается. Но жизнь словно поставила перед фактом — ну уж нет, дорогуша, будь добр хоть иногда разгребать последствия. Имей совесть. Трубецкой просыпается, к собственному удивлению, без похмелья, без головной боли, практически без сожалений (да и те, что есть — о другом). Наверное, в самом деле — пора. На маленькую чашку кофе с шоколадкой Кондратий реагирует очень странно: сонно зевает, пытаясь натянуть одеяло повыше, совсем нетипично для себя избегает зрительного контакта, и голос у него потерянный: — Это всё… Ничего не значит. Не думай, я… У меня никаких ожиданий. Лишних. Но было здорово. — Пей, — вздыхает Сергей. — И одевайся. Выйдем. Погода на улице хорошая, хоть и холодно. Мороз кусает щёки, солнце превращает деревья в длинные извилистые тени на свежем снегу. Они долго шатаются дворами, Рылеев насыпает пшено в кормушку, спрашивает, какая у него любимая часть «Терминатора» и еще почему-то — про адронный коллайдер. Впрочем, Сергею не жалко пересказать какой-нибудь научпоп. — Ну вот представь себе гигантское кольцо, по которому с огромной скоростью перемещаются частицы… В «Республике» Рылеев замирает у стеллажа с блокнотами (красивые блокноты с плотной бумагой, вдохновляющими цитатами и акварельными зарисовками на полях) и пытается пошутить: — Частицы. Элементарные, в отличие от моей жизни. И еще раз: — Если очень хотите разочаровать родителей, а к однополым связям душа не лежит, идите в искусство. — Он молчит несколько секунд, поглаживая пальцем обложку с лиловым космосом, вдруг широко улыбается и впервые за утро больше не пытается спрятать взгляд. У него снова — как всегда — получается навылет. — Ну, или на филфак. — Или на филфак, — кивает Сергей, подбирая блокнот с полки. — Хотя я все равно всегда считал твои стихи искусством. Внутренний голос презрительно шипит, что он ведет себя, как дурак, и потакает таким же дурацким капризам, но едва ли не впервые на его памяти темные глаза теплеют и озаряются чем-то незамутненным, очень простым, безо всякой подоплеки — Кондратий тут же, у выхода срывает плёнку с твёрдой обложки, у него на морозе краснеют пальцы, снежинки оседают на волосах и на курточном воротнике. Сергей накидывает ему на голову капюшон и говорит внутреннему голосу заткнуться.