In vino veritas

Морозным утром хорошо было спать, утонув в мягкой перине, в подушках, в одеяле. Хорошо было спать, прошлой ночью допоздна просидев над рукописью: он лег поздно, так поздно, что слова к тому времени уже стали спутываться и сливаться в одну сплошную строку, почти утратившую смысл. Нужно было вставать. Разобрать бумаги, на которые он, сонный, уронил две уродливые черные кляксы, позавтракать — да, непременно завтрак, ибо даже самые благородные из мыслей плохо усваиваются на голодный желудок. А после… — Кондратий Федорович! Рылеев дернулся и подскочил, усаживаясь в постели ровно. Кому пришло в голову явиться в такое время без приглашения, кого пустили — он зевнул и тут же улыбнулся, одернув себя: это мог быть только один человек. Как раз тот, которого было велено пускать всегда и всегда принимать, как самого дорогого гостя. Как следует прикрыв одеялом ноги, Рылеев сел на краю кровати и позвал того, кто стоял за дверью: — Прошу, Сергей Петрович, войдите. Князь Трубецкой вошел в комнату и растерянно замер у порога. На нем был мундир, на мундире — шуба, почему-то распахнутая (и это в такой мороз!). Его немного припорошило снегом, будто он оставил экипаж и половину улицы пробежал пешком. Лицо выражало отчаяние и ожесточенную уверенность, но вместе с тем — крайнее смятение. — Кондратий Федорович… — повторил он на порядок тише и тут же спохватился: — Ради бога, извините. Мне стыдно врываться к вам и тем самым ставить вас в неудобное положение. Рылеев протер глаза. Рот против воли дернулся, образуя добрую усмешку: разве он мог сердиться? Нет, вовсе нет. Он ведь и сам велел… — Я сам велел пускать вас в любое время, а вам сказал приходить всякий раз, когда этого потребует ваше, — он запнулся, но все же договорил, — ваше сердце, князь. Будь то поздней ночью, светлым днем или утром, нет времени, когда я бы не пожелал вас увидеть. Лицо Трубецкого озарилось странной, незнакомой Рылееву улыбкой. Он наконец перестал стоять на одном месте, полный какого-то неясного внутреннего стремления, и отмер; а отмерев, бросился к кровати и упал, не снимая шубы, на колени у ног Кондратия Федоровича. Его глаза радостно блестели, а щеки раскраснелись, и Рылеев не знал, объяснить это морозной погодой или скорее послать за доктором, пока жар не свалил его с ног. Рука против воли потянулась коснуться высокого лба и задеть кудри над этим лбом. Князь прикрыл глаза, словно боролся с собой, но проиграв, очевидно, эту битву, схватил Рылеева за руку и зашептал: — Я прошу вас, Кондратий Федорович, выслушайте меня. Вы вправе отвергнуть мои слова, вправе презирать меня или ненавидеть, как бы я ни надеялся на иное, поверьте, я приму любую участь… Лишь бы больше не томиться неизвестностью. Неизвестность губит меня, она мучительна, вам ли не знать… — У вас жар, князь, — сухими губами вымолвил Рылеев, трогая свободной рукой его лицо. Лицо горело. — Вас лихорадит, вы бредите. — Пусть так! Пусть это все бред, жар, чума… и я болен, — Трубецкой закивал, соглашаясь со всеми его беспощадными приговорами, и тут же припал губами к руке, которую до сих пор сжимал. Губы горели тоже. Рылеев задрожал. — Я болен… и я буду счастлив погибнуть от этой болезни, если вы только подарите мне еще минуту в вашем обществе, еще один, последний благосклонный взгляд. Он замолчал. Рылеев тоже молчал, и время тянулось медленно, как будто кто-то разливал густой мед. В волосах князя играло солнце. Он стоял на коленях, как стоят перед постелью умирающего, новорожденного или возлюбленного, и мучил Кондратия Федоровича нечитаемым взглядом в душу. — Сергей Петрович, — сказал он наконец, собравшись с духом. Сделать это было непросто. Пальцы, сжимающие руку (в отличие от лица — холодные), стиснули крепче. — Сергей Петрович, вы меня напугали, а теперь пытаетесь напугать еще больше. Я ведь не бегу от вас, зачем же вы… так. — Простите мне мою несдержанность, — почти перебил Трубецкой и снова припал к его руке. — Право, я… не знаю, что со мной приключилось. Всю ночь не спал, думал о вас. Как вы хороши были вчера, Кондратий Фёдорович, если бы вы могли взглянуть на себя моими глазами, вы бы все сразу поняли. Задремал только с рассветом. Проснулся — утро… день божий. Вскочил и тотчас к вам. Умру, если не скажу вам, клянусь, умру. Странно было видеть его, обычно владеющего собой, строгого, взволнованным до беспорядка в словах и мыслях. Он, на собраниях общества державшийся спокойно и подчас холодно, сейчас сгорал на глазах. И отчего!.. — Прекратите сейчас же, — дрожащим голосом произнес Рылеев, поскольку волнение князя передалось и ему. — Скажите то, что хотите сказать, и не терзайте себя и меня. Он подивился собственной твердости в такой тонкий момент, но сказанного было не воротить. Все вновь замерло. Князь отпустил его руку, и Рылеев испугался было, что он раздумал говорить то, с чем пришел, в следующий миг встанет и уйдет — но этого не случилось: Трубецкой остался на коленях, больше того — обнял его колени. От этого сделалось так хорошо, что дурно. — Я вас люблю, — глухо пробормотал он, ткнувшись губами в одеяло. — Люблю, Кондратий Федорович, давно, мучительно, безо всякой надежды. И боле не могу об этом молчать. Рылеев почувствовал, как что-то внутри перестало натужно сжиматься от его слов. Стало легко. Стало удивительно приятно. Он и не ждал иного, но отчего-то не мог набраться храбрости сказать ему сам, а теперь — теперь вдруг сделало дивно, дивно свободно и легко от наступившей ясности. Кондратий Федорович бережно обнял ладонями склоненную перед ним голову и поднял, вынуждая Трубецкого смотреть на него. — Сергей Петрович, неужели вы могли подумать, что я не отвечу на ваши чувства взаимностью? Трубецкой удивленно заморгал. Его рука снова дернулась, скатился к локтю мех, обнажая мундир. Только он мог вот так — с утра, после бессонной ночи, и вдруг при полном параде… Когда никакой речи не было о приличиях. — Если вы говорите правду, — выговорил он, еле владея собой, — а я не сомневаюсь, что вы говорите правду, потому как у меня нет оснований сомневаться в вашей честности, то знайте, Кондратий Федорович, вы делаете меня счастливейшим из живущих людей. Рылеев ни за что не вспомнил бы, кто первым потянулся поцеловать другого, зато мог бы вспомнить — в мельчайших подробностях — и сам поцелуй, и мягкость кудрей под пальцами, и ласку его красивых, уже согревшихся рук. Каждый следующий отличался от предыдущего, а каждый предыдущий оставался в памяти насовсем. Неисправленные рукописи не значили больше ничего. И если бы Кондратия Федоровича спросили, он бы без колебаний признался, что и сам чувствовал себя счастливейшим из людей.