In vino veritas

— Кондратий Федорович… Кондратий Федорович! Да успокойтесь же вы, в самом деле. От вашего хождения мельтешит в глазах. Его дернули за рукав в попытке усадить на софу, но Рылеев не дался — вырвал руку, злобно зыркнул в ту сторону и отвернулся к окну. — Как я могу быть спокоен, — быстро и тихо проговорил он, всматриваясь вдаль, — когда не знаю, что… Рылеев замолчал так же резко, как заговорил. Каховский пожал плечами и обиженно скрестил руки на груди. В окне было белым-бело. Если очень вглядываться, то в пурге различалась улица и река, кромки других домов, ровная серость неба. Все остальное застилал снег. Пробило три часа пополудни. Вестей от Сержа по-прежнему не было. — Кондратий Федорович, — сочувственно сказала Наталья Михайловна и — видно было — с трудом удержалась от того, чтобы погладить его по голове, как неразумного ребенка. Она была моложе, но это не мешало ей относиться к товарищу покровительственно. — Вы своими волнениями никак не поможете делу. Ожидание мучительно, но нам не остается ничего, кроме ожидания. — Будь там ваш нареченный, Наталья Михайловна, тогда бы вы меня поняли. Рылеев подошел к окну и отвел тюль. Мимо проехал экипаж. Шли какие-то люди. Это были лишь крохи, крупицы привычной городской жизни: все вокруг предчувствовало неотвратимость перемен, все затаилось, утихло, ушло под воду и оставалось сковано льдом до тех пор, пока… Как много он отдал бы, чтобы закончить томительное ожидание. Больше всего Рылееву хотелось бы сейчас быть не здесь, а там, там, где — он знал точно — Серж нуждался в нем и в его поддержке. Но его там не было. Требование выдвинул Пестель: со стороны заговорщиков вести переговоры будут они двое. Он был уперт, несгибаем, спорить с ним — бесполезно, себе дороже, Рылеев знал. Сам был упрям и потому знал еще лучше. В последний раз, накануне восстания, они с Сержем просидели в кабинете почти целую ночь. Дважды им меняли графин и свечи. О чем был разговор, никто из них так и не признался, но наутро Серж поцеловал его волосы и тихо сказал: «Теперь все будет хорошо, моя любовь, или не будет вовсе». Нетрудно было догадаться, что значат его слова. Через четверть часа метель пошла на убыль. Сначала стало возможным разглядеть улицу и мостовую, затем — замерзшую реку. Из бескрайне-белого выступили вперед, как актеры из-за кулисы, чужие дома. Пробился луч. Рылеев отвернулся от окна и хотел что-то сказать, но — замер, не успев открыть рта: — Ипполит Муравьев-Апостол. Дверь отворилась, впуская запыхавшегося с дороги черноволосого юношу в военном. У юноши алели щеки. Он был удивительно похож — Рылеев не знал, не видел, но догадался бы, даже если бы не назвали его имени — удивительно похож на брата. Такими и представлял со слов Сержа. В комнате воцарилось ожидание — хрупкое, волнительное, звонкое ожидание. Он сдернул рукавицу и достал из-под полы сложенный вдвое лист. Рылеев принял письмо дрожащей рукой, вмиг остывшей, окостеневшей; строки плыли перед глазами. В сердце сделалось легко и приятно. Каховский вскочил с софы, Наталья Михайловна бросилась утирать лицо платком, вмиг покрасневшая, задышавшая часто и быстро. Муравьев-младший развел руки в стороны, а следом за руками разъехалась и его улыбка, обнажая зубы. Рылеев встретился с ним глазами и услышал последнее, прежде чем пол ушел из-под ног: — Виктория, господа. России дарована конституция.