Преступление и воздаяние

Когда восходящее солнце позолотило стены столицы, а от домишек, стоявших в виду Восточных ворот, пролегли длинные прозрачные тени, тяжелые створки с коваными заклепками распахнулись, и стража принялась привычно досматривать въезжающий в город люд. Открытия ворот ждали и несколько повозок купца, и простой народ с посохами и в дорожной одежде, и крестьяне со свежими овощами в ручной тачке, и нарядный юнец на хорошей лошади и со слугой. Среди этой толпы не привлекал особого внимания еще один господин, не столь юный, но тоже одетый в шелковый наряд и ведущий хорошего коня в поводу. С этим конем упомянутый муж и разговаривал вполголоса – ничего удивительного, если только не вслушиваться в его слова: – Никто тебя здесь не заподозрит, не начинай. Сам же знаешь, «цилинь ускользает от описания, и потому можно быть в локте от него, но не узнать». – Довольно цитировать мудрецов, – отвечал ему тихий мелодичный голос словно бы ниоткуда. Не предполагать же, что это конь отвечает своему хозяину? И тем более – что этот голос слышен лишь тому, кто достиг подлинного сосредоточения? – Ты мне уже всю печень книжной мудростью проел. И рассказом про сходство добродетельного Шуня и злодея Ван Мана – тоже. У меня, быть может, голова и с рогом, но с памятью в ней все в порядке. – Тогда перестань дрожать, как заячий хвост, – усмехнулся господин, изящным жестом поправляя голубой шелковый рукав. – Раз памятью и разумом не обделен, не уронишь с себя личину. А если кому из стражников и померещится, что у моей лошади рог и усы, то он все спишет на последствия вчерашних возлияний. – Не в первый раз, – буркнул неведомый голос. – Но ты не понимаешь, Линь Чэнь! Это же Цзиньлин… – Ну Цзиньлин – и что такого? Чем он отличается от Сячжоу или Ляодуна? Пыли больше, ворота выше? За восемь лун ты по-всякому должен был привыкнуть, что наши обязанности приводят нас и в бедные хижины, и в богатые поместья… За болтовней они незаметно продвинулись к самым воротам, и собеседник господина в голубом благоразумно смолк, а сам господин протянул стражникам свои бумаги. Те свидетельствовали, что в столицу явился странствующий даосский мудрец, искусный в заклинаниях и снискавший себе славу; красных квадратных печатей на его свитке было сразу несколько, что выглядело грозно и празднично, а въездная подать уже ждала своего часа в руке приезжего господина, потому никто к нему не придрался, носят ли добропорядочные отшельники шелка и меч у пояса. Так что свой разговор даос и его цилинь продолжали уже на улицах. – Все эти месяцы, – ворчал Мэй Чансу, а это был несомненно он, – ты водишь меня вслед за собой, точно осла на веревке. Нет, чтобы обсудить совместные планы, ты только и делаешь, что распоряжаешься: «Идем в этот город, потом идем в ту деревню; ночуем на постоялом дворе, в лесу, в губернаторском доме; в столицу Лян ни шагу, зато в столицу Чжоу – пожалуйста!». Может, мне пора уже самому выбирать себе пути? Ты был назначен мне спутником, а не погонщиком, несносный! – Что же поделать, если даже в самых простых умениях мне пришлось тебя наставлять? – не промедлил с ответом Линь Чэнь. – Будь уж честен, в том, как должны себя вести цилини, ты изначально смыслил не больше, чем в выращивании репы! Сомневаюсь, что ты сам и нынче отыщешь, куда тебе идти. Может, ты умеешь читать знаки судьбы? Или хоть что-то понимаешь в родовспоможении? Мы с тобой составляем благодетельную пару: я помогаю отмеченному ребенку появиться на свет, а ты наделяешь его особой судьбой. А в промежутках между исполнением этого долга ты несешь в мир гармонию, а я забочусь о твоей безопасности, ночлеге и пропитании. Да что там говорить, разве ты научился бы накладывать на себя личину сам, без моей терпеливой помощи? Ради твоего же блага Небеса предназначили нам стать напарниками. – Хвастун. Только не говори, что все твое поведение со мною бескорыстно и благодетельно. Или это не ты подманивал на меня девиц? – Подумаешь, это и было-то это всего несколько раз! – Три раза. И это за последние две луны, – поправил Мэй Чансу неуступчиво. Линь Чэнь хлопнул себя ладонями по бедрам и с удовольствием рассмеялся. – Не жадничай, Чансу! Разве от тебя убудет, если дева на тебя поглядит, такого прекрасного? А кое-кто попроще верит, что ребенок, зачатый под присмотром цилиня, будет отмечен удачей. Очень полезное поверье! – Бесстыдник. Не собираюсь я приглядывать за твоими весенними забавами. – Зануда. Приглядывать тебя никто и не просил, без копытных справлюсь. Линь Чэнь мягко похлопал его по боку, то ли показывая, куда сворачивать, то ли просто смягчая резкость слов дружеским прикосновением. И само собой вспомнилось, что укладывать красавиц на ложе Линь Чэню приходилось реже, чем с этого ложа поднимать. Живыми, как и их младенцев. О женских тяготах деторождения сам Чансу – сперва солдат, после – книжник, а нынче – вообще цилинь, – не знал ничего, и, если бы не его друг-целитель, ему пришлось бы от раза к разу уносить души новорожденных обратно. Мэй Чансу не был неблагодарным и признавал, что в одиночку точно бы не справился с наложенным Небесами уроком, но все же он втайне мечтал, чтобы Линь Чэнь, негодник, не был так скрытен, склонен к скверным шуткам и остер на язык! – И куда мы сейчас? – спросил он кротко. – На постоялый двор. Его хозяин считает, что в неоплатном долгу передо мной за спасение жены, и хоть за лечение я никаких долгов востребовать не привык, но большая комната на первом этаже и отдельное стойло для моего коня мне там всегда обеспечены. – Стойло! – негодующе фыркнул Мэй Чансу. Вышло вовсе даже по-лошадиному. – И если ты будешь хорошо себя вести, чашка лапши с проростками бамбука, имбирем и маринованным тофу будет ждать тебя там на ужин, – только и усмехнулся Линь Чэнь на его обиду и пошел себе дальше. * Их совместный с Линь Чэнем быт за полгода сладился не хуже, чем у давних супругов. Цилинь мог бы, наверное, довольствоваться травой и овсом, но Линь Чэнь, памятуя о том, что тело меняется, но привычки остаются, не скупился брать для Мэй Чансу хорошие овощи у зеленщика и делиться с ним овощами, кашей и постной лапшой. Не такая уж роскошь, притом что деньги в кармане его друга водились даже без лекарской практики (Мэй Чансу подозревал, что старый хозяин Архива Ланъя взял на содержание внезапно объявившегося сына без ропота, быстро сообразив, что не часто выпадает возможность угодить Небесам такой скромной ценой). Совместное чтение трактатов и соревнования в стихосложении по вечерам давало пищу для ума Мэй Чансу в дополнение к пище для его тела. Известия из сопредельных стран они двое в своих странствиях узнавали едва ли не первыми и живо спорили о них всякую минуту досуга. Лихие люди им не грозили; один раз какие-то разбойнички попытались свести у доброго господина в шелках хорошую лошадку и потом, охая, только валялись по окрестным кустам. Не говоря уж о недугах. Словом, гуляй по Поднебесной и радуйся! И все же Мэй Чансу сначала ощущал глухую тоску несчастного, заточенного в темницу или прикованного к одру болезни. Линь Чэнь утешал его, что со временем он привыкнет, но это утешение пугало его едва ли не больше самой тоски. Привыкнет и перестанет быть человеком даже в собственном разуме? Будет смотреть светло и ясно, пастись на лужайке в окружении благоговеющих оленей и восторженных дев, находить удовольствие в установлении гармонии мироздания, а не в чтении книг, не помнить вкуса человеческой еды за сладостью небесных персиков? Научится читать повеления Неба и станет одним этим счастлив? Увы, Линь Чэнь его жалобой нимало впечатлен не был. – Если это для тебя наказание – смирись. А если испытание тебе по силам – справляйся, – только и ответил он в тот раз и без лишних слов придвинул к нему лапшу – мол, ешь давай. Поразительно, какую смесь заботы и бесчувствия являл собою этот несносный! Как в ту ночь, когда Мэй Чансу первый раз было дозволено обернуться человеком – Линь Чэнь заблаговременно сложил для него стопкой халаты, напутствовал, мол, не забудь вернуться со своих гулянок до рассвета – «не то будет, как в сказке: лошадь твоя обернется крысой, вино – помоями, а красавица – статуей», – а потом самым наглым образом завалился спать, даже не удосужившись проверить, что обращение прошло как должно. Чансу сам с замиранием сердца удостоверился, что его тело вернулось к нему без изъянов, по-прежнему худосочное, но не мучимое ни кашлем, ни слабостью, ни скачущим пульсом. На приключения и гулянки он, разумеется, не пустился. Просто вышел в общий зал харчевни и там мирно пил вино и играл в вэйци с проезжим чиновником, радуясь уже одной возможности быть человеком среди людей. Могли бы и вместе с Линь Чэнем пойти, несмотря на его немоту; неужто простецы не поверили бы, скажем, что даосу нужно время от времени смирять свой дух обетом молчания? Так нет же, бросил его, а еще другом зовется! Так происходило от раза к разу, а однажды, вернувшись со своей ночной прогулки раньше обычного, Мэй Чансу и вовсе обнаружил дверь затворенной, знакомое украшение с веера – предупредительно вывешенным на створке снаружи, а изнутри доносились звуки наслаждения, и ахающий женский голосок никто не перепутал бы с глубоким, как низкая струна циня, голосом Линь Чэня. Выходит, тот и без единого звука сумел уговорить красотку на весенние утехи. Мэй Чансу сперва разозлился на распутного друга. А затем призвал разум перебороть чувства и спросил себя: в чем дело? Неужто Линь Чэнь чем-то его обидел, забрал себе всех причитающихся Чансу самому девиц в окрестностях или опорочил в его глазах своими похождениями добродетельный облик небесного бессмертного? Нет и нет. Дело, увы, было в недостойной зависти. Тань-сянь Сымин-четвертый, за человеколюбие низведенный из положения бессмертного, не видел причин себя жалеть и пренебрегать тем малым, что ему было доступно сейчас. А спасенный им смертный тем временем жаловался на новую жизнь, тем самым являя собою сразу два порока: неблагодарность и трусость. Это он-то, который прежде не боялся ни гибели, ни боли, ни полной перемены судьбы? Ну не скверно ли! – Что это ты оставил у дверей? – первым делом спросил Линь Чэнь, заявившись поутру к нему в конюшню. – Разноцветные рисовые шарики в коричном сиропе. Вместе со своими извинениями. – Шарики я узнал. Новость для меня то, что ты что-то успел натворить, – нахмурился тот. – Был глуп, завистлив и нерешителен, разве этого мало? – Мэй Чансу легонько боднул приятеля в плечо. Линь Чэнь поглядел на него с подозрением, словно точно знал о подвохе, просто не мог его разглядеть. Но ничего не сказал. * К своей первой лунной ночи в столице Мэй Чансу приготовился заранее, чтобы провести дозволенное время с приятностью. То есть заставил Линь Чэня, во-первых, подготовить ему запас наилучшей фаньмантанской бумаги для дорожных заметок, которые он упорно писал от раза к разу, и, во-вторых, выяснить, хороша ли при их постоялом дворе купальня. «Хороша, а девушки - сметливы и умелы», - конечно же, ввернул тот, словно девицы были единственным, что его интересовало в этом мире. Словно это Линь Чэнь провел много лет в отшельничестве, изголодавшись по женскому обществу, а теперь спешил наверстать все вдвойне. (Подсказка – все было наоборот, но пускаться в разврат у Мэй Чансу никакого желания не возникало ни сейчас, ни прежде, так что на скрытую насмешку он просто не ответил). Теперь он сидел, блаженствуя, в бочке с водой, а умелая – не придерешься! - банщица разминала ему затылок и плечи. Он намеревался насладиться каждой горячей капелькой и каждым чужим прикосновением к своей гладкой, не покрытой чешуей и шерстью, коже. Угля на нагрев воды тратилось наверняка немеряно, но дело того стоило. И этим недешевым удовольствием под крышей купальни наслаждались, каждый в своей бочке, сразу несколько господ, коротая время за неспешной беседой друг с другом. Мэй Чансу полузакрыл глаза и прислушался к их разговору. Слух у него даже в человеческом облике оставался цилиний – а чудо-зверь мог расслышать, как растет трава и как червяк прокладывает себе путь в толще черной земли. Мэй Чансу слушал, слушал не предназначенный для него рассказ… потом его брови поползли выше, еще выше, и он навострил бы уши в буквальном смысле, вот только это полезное умение он потерял на эту ночь вместе с рогом и копытами. Услышанное сложилось в выводы, очевидные не только для гения-цилиня, и горячее омовение разом утратило для Мэй Чансу свою особую привлекательность, пресеченное жгучими укусами нетерпения. Когда он буквально влетел в комнату Линь Чэня, еще не истек час свиньи. Его друг, с распущенными ко сну волосами и в хлопчатом домашнем халате, сидел и читал. Скованный заклятием немоты, он даже не мог хмыкать по ходу чтения, но гримас его выразительного лица хватало, чтобы понять, что рукопись ему попалась занимательная. А приподнятая бровь не могла быть истолкована иначе, чем вопрос: «Ну? Что приперся? Пожар?» - Линь Чэнь, не поверишь, что я узнал. У императора скоро родится первенец. Ребенок! У Цзинъяня! Тот развел руками. Из одного простого жеста можно было придумать целую речь примерно такого содержания: «Ничего необычного. Уж тебе-то, с твоим нынешним опытом, негоже удивляться, откуда у женатой пары берутся дети. И вообще – Сяо Цзинъянь, говоришь? А ты-то отчего так взволновался? Ваши с ним судьбы разошлись с твоей смертью». Подобный спор у них уже случился после того, как пришло известие о кончине старого императора и восшествии наследного принца на трон. Мэй Чансу тогда буквально трясло, несмотря на все цилинье благолепие. «Это же его гуманному правлению я должен способствовать, да? - допытывался он у Линь Чэня. – Значит, нам нужно немедля ехать в столицу!» Тот охотно и не задумываясь подтвердил, что да, именно его правление, блистающего государя Ань-ди - кого же еще? После чего уволок Мэй Чансу в сычуаньскую глушь и полторы луны водил его по каким-то безвестным усадьбам, деревням и постоялым дворам. «Тебе надо оставаться приверженным смирению и безмятежности, прописанным в твоем приговоре, - удосужился он обронить после. – Кому небеса дали новое предназначение, тому не след цепляться за старую жизнь, не то кто-нибудь из надзирающих чиновников там, наверху, решит, что урок осужденным не исполнен. И так легко ты не отделаешься». Старания Чансу не думать о Цзинъяне и не стремиться к нему хоть как-то вознаграждались успехом, когда их двоих разделяла тысяча ли. Но сейчас, когда он мог уловить звук дворцового колокола, если тот возвестит о продолжении императорского рода?.. - Это будет принц, скажи? Принц или принцесса? Линь Чэнь, более искусный в беседе без слов, чем иные артисты-мимы, пожал плечами. Это надо было понимать как: «Я больше не небесный посланец, мне-то откуда знать?» Мэй Чансу начал раздражаться: Линь Чэнь слишком легко оборачивал в свою пользу даже наложенное на него наказание. - Перестань! Неужто ты ни в медный фэнь не ставишь мою догадливость? Тебе ведь всегда известно заранее, где родится отмеченный судьбой мальчик. А уж если речь идет не много не мало – о первом ребенке государя… Ничего не отвечая, Линь Чэнь встал и прошел мимо него, словно он был не человеком – опорным столбом крыши. Склонился над сундучком, что-то там поискал – Чансу безрезультатно буровил взглядом его крепкую спину, - и, наконец, протянул ему найденное в кулаке. Связку ароматических палочек. «Хочешь знать сокрытое, так иди вознеси молитву богам, а ко мне не приставай». Вредность характера Линь Чэня, который тот сам называл золотым (должно быть, имея в виду его тяжесть и хвастливый блеск), все же обычно имела свои пределы. Следовало трижды подумать, отчего он так уклончив всякий раз, когда разговор заходит о Цзинъяне или о том, чтобы заглянуть в их совместное будущее дальше одного шага. - Ладно, упрямец, - сдался Мэй Чансу с улыбкой. – Не стану нынче терзать тебя вопросом сложнее, чем «где обещанная мне бумага?». Видно, я чересчур уверен, что тебе известно все, происходящее под этим небом. А ты - не настоящий хозяин Архива Ланъя, лишь принял это имя для сокрытия тайны. Возмущенный взгляд своего друга он предпочел не заметить. * - А знаешь, - сам начал Линь Чэнь на следующий день, - я и вправду должен с тобой объясниться. Ты ведь, похоже, считаешь, что я умышленно держу тебя в темноте неведения, стремясь тем самым укротить твой нрав? Клянусь, это не так! - Верится с трудом. – Чансу раздраженно переступил с ноги на ногу. Наутро после обратного превращения его всегда терзало беспокойство, точно он, выплавляясь из одной формы в другую, мог потерять крошечный кусочек себя. – Разве высокомерие к смертным не свойственно обитателю Небес точно так же, как пиону – аромат, а тигриной шкуре – полоски? - Не без этого, - согласился Линь Чэнь легко. – Только сейчас небесное создание - ты, а я – напротив, человек. Ну-ка разреши эту загадку! - Привычка – вторая натура? – буркнул Мэй Чансу и не выдержал, рассмеялся. – Ладно. Допустим, дело не в твоем высокомерии. А в чем же тогда? Его друг в своих щегольских голубых шелках уселся поудобнее на тюк соломы и похлопал рядом с собой. Любопытство заставило Мэй Чансу сделать шаг к нему. Линь Чэнь ласково провел ладонью по его боку, стряхнул какую-то травинку и доверительно начал: - Видишь ли, божественный зверь, Небеса нынче не роняют в мои руки свитки с указами, как бы мне того ни хотелось. Так… то и дело у меня возникает смутное ощущение, куда именно нам стоит направиться. Если ты полагаешь, что я вожу за узду тебя, прикинь, каково приходится мне самому! - Я уже плачу от жалости к тебе, – сказал Мэй Чансу сухо. - Не стоит - вопреки вере простецов, слезы цилиня не превращаются в жемчуг. - Зараза! - За то ты меня и ценишь, верно? А еще за умение понимать, толковать и догадываться. Я, уж прости, лучше тебя проник в представления небесных чиновников об установленном порядке вещей. Поэтому знаю, что в подобных нашим обстоятельствах лучше не строить собственных планов, не обсуждать их и тем более – не пытаться претворить в жизнь. Пусть судьба несет нас, куда предначертано. – Он воздел палец. - А вот тебе вечно нужно все выяснить в подробностях. Привык расчерчивать свою будущность на дюжину лет вперед, неугомонный стратег, и не ведаешь того, что такое поведение столь же далеко от смирения перед волей Неба, как южное море - от диких северных степей! - Не только зараза, но еще и зануда. И не спорь, цилинь по природе своей склонен к правде. Что говорят тебе твои смутные ощущения сегодня? - Что если ты проведешь тут целый день, от твоего дурного настроения все сладкое вино в кладовке нашего хозяина превратится в уксус. Предлагаю пойти погулять. Чутье ведет меня в императорский парк Наньхай. Там дорожки вымощены белым облачным камнем, гладким, как девичьи ножки, а деревья так высоки, что из-за них виднеется только шпиль большой пагоды. Пока все любуются красотами озера, ты в этой чаще сможешь погулять в своем собственном обличии и не наткнуться ни на кого, кроме случайных пьяниц, а те все равно своим глазам не поверят. Идем! - Ты в Наньхае свидание очередной красавице, что ли назначил? - переспросил Мэй Чансу недоверчиво. – И когда успел! - Ты, кажется, сказал, что цилинь по природе своей видит правду? Вот сам и догадывайся, - хохотнул Линь Чэнь.