Преступление и воздаяние

– …Пряные колобки из риса, горные травы, стебли молодого бамбука с морской солью, редис с маслом, суп из лилий и целая гора ютяо, переложенного рисовой «бумагой»? Знаешь, Чансу, когда ты все же решишься покинуть дворец, мне придется тебя катить. – Линь Чэнь придвинул принесенный кувшинчик с вином поближе к себе и бесцеремонно запустил руку в коробку с ютяо. – Твой Цзинъянь настолько опасается, что ты на манер козла объешь весь императорский сад? – Завидуешь? – Разумеется, – ответил Линь Чэнь благодушно. – Пока я сижу в каморке для слуг и, можно сказать, в кандалах, ты благоденствуешь за чашкой лилейного супа… Твое здоровье! – Спасибо, на здоровье не жалуюсь. – Мэй Чансу хмыкнул, поскольку каламбур вышел изрядный. – Жаловаться у нас мастер ты, Чэнь. Или, думаешь, я не знаю, что ты, такой бедный и несчастный, уже распоряжаешься в дворцовой лечебнице как у себя и вхож во дворец императрицы? Эй, сладкого мне хоть немного оставь! Не пойду же я на кухню просить добавки? – Ты так любишь ютяо? – Линь Чэнь пожал плечами. – Ну так прикажи, принесут бегом: хоть сласти, хоть лед с горных вершин, хоть лунных пряников в разгар лета. Ты – небесный цилинь, твой статус во дворце не ниже, чем был бы у владыки сопредельной державы, привыкай к этому. Не мне тебя такому учить, знатный мальчик. Уже полтора десятка лет, как слова «знатный мальчик» не имели никакого отношения к Мэй Чансу. Безымянный больной на попечении Архива, потом – неизвестный, хитроумными уловками упрочивший свое положение в цзянху, потом – советник-простолюдин в столице, а нынче – и вовсе животное. Он порой делал себе поблажки ради удобства, но роскошь, лакомства и лебезящие слуги были ему определенно непривычны. – Я на почетное положение не рассчитывал, по правде говоря. Да что там, вообще не думал, что могу здесь остаться. Полагал, ты и дальше потащишь меня странствовать по Поднебесной. – Он помолчал и все же прибавил: – А тебе во дворце точно медом намазано, Линь Чэнь. С чего бы это? Линь Чэнь долго не удостаивал его ответом, нарочито медленно наливая обоим чай. Прислугу Мэй Чансу заранее выставил, и, если забыть о вышитых занавесях, ветвящихся кованых светильниках и резных колоннах дворцового павильона, можно было подумать, что они снова сидят наедине в комнате постоялого двора и беседуют. Это удавалось им нечасто – они не хотели переполошить какого-нибудь случайного постояльца зрелищем скакуна, ужинающего за одним столом с человеком, – но все же случалось. Молчание затянулось, но оно было спокойным и привычным. Наконец друг Мэй Чансу усмехнулся и произнес: – Ладно-ладно. «Вода течет вниз, а человек стремится вверх», так ведь говорят. Чем таскаться по бесконечным дорогам, не лучше ли осесть в роскоши и благоволении сильных мира сего. Мэй Чансу посмотрел на смеющуюся физиономию Линь Чэня и топнул копытом: – Хватит насмехаться! Я ведь всерьез тебя спросил. Даже если такова была твоя забота обо мне, почему ты развел столько тайн? Отвечай! – Ай, ай! Когда грозный советник императора кричит на бедного лекаря, что делать несчастному? – Линь Чэнь прикрылся рукавом и под этим прикрытием шустро опростал чашечку с вином до дна. – Ладно уж, слушай. Ты думаешь, императорский дворец охраняют только бравые стражники Мэн Чжи и только они требуют у входящих пропуск? За благополучием государя, получившего Мандат Неба на правление, небесные стражи приглядывают пристально. В стены Дворцового города нет хода ни зловредным гуям, ни призракам, не принадлежащим этим стенам, ни кому-либо еще не из мира смертных, не получившему при том особого разрешения. – Резонно. Но при чем тут я? Я хоть и должен был сделаться призраком, но твоими заботами тело у меня есть… – Не ты, а я, – отрезал Линь Чэнь. – Ты-то пришел по цилиньему зову. А я явился во дворец у тебя на хвосте, говоря образно, да еще не по своему желанию, а исполняя повеление Неба, так что кто на меня кинет лишний взгляд? Но нет, ты только о себе и думаешь! Вон, пригреб к себе всю коробку со сластями, неблагодарный. Заботишься тут о нем все время, ухаживаешь, а ему чужим угощением поделиться жалко… Кстати, тебе здесь гриву нормально кто-нибудь расчесал? О бытовых неурядицах Линь Чэнь мог рассуждать бесконечно, в основном – жалуясь на собственную неустроенность и упирая на то, как он вечно хлопочет о Чансу, который без его забот точно пропал бы. – Не меняй тему, грива моя в порядке, а сласти – перед тобой, – быстро пресек он эту попытку. – Так что – ты? – Ну… у меня здесь очень важное дело. Дело, о котором я думал с тех пор, как спустился на землю, между прочим. И нет, – Линь Чэнь неожиданно ткнул цилиня в бок сложенным веером, – ты не будешь выпытывать, какое! – У тебя выпытаешь! Оно хоть доброе, это твое дело? – Клянусь своим именем на небесах! Доброе, конечно, такое же, как… Он запнулся, и этого хватило, чтобы Мэй Чансу договорил за него: – …как схватить мою отлетающую душу за хвост и воплотить в первое попавшееся тело? Так же не сообразующееся с небесными законами? Линь Чэнь поднялся и надменно сложил руки на груди. – А ты еще и недоволен? Чем? Тем, что я спас твою жизнь, смягчил твое наказание и привел тебя во дворец к Цзинъяню, что ли? Кстати, завтра у тебя лунная ночь. Чем совать нос в мои секреты, лучше подумай, как ты будешь открывать ему свои собственные! – торжествующе договорил он. Ох, да уж! Напоминание о необходимости скорого решения, которое до этого мига Мэй Чансу от себя успешно гнал, подействовало отрезвляюще. Он спрятал бы лицо в ладонях, будь у него сейчас руки, а так только уткнулся лбом в пол. – И что я ему скажу? «Я уже восемь лун как жив, гулял вместе с другом Линь Чэнем и поэтому не давал о себе знать». Да он тебя голыми руками придушит. – Пусть попробует! – …прикажет отрубить тебе голову, бросит в темницу и выгонит из дворца, и это все вместе! О чем ты думал столько месяцев, беспечный, почему не дал мне хотя бы отослать ему письмо? «А я – я ему в таком виде вообще нужен?» – слава всем богам, он этих отчаянных слов не произнес вслух. Пристало ли цилиню жалобно ныть, точно он – глупый козлик, запутавшийся в кустах и ждущий, что вот-вот рядом появятся волки? – Ерунды не говори! Получи Сяо Цзинъянь твое письмо – вот уж непременно сорвался бы с места на поиски, переполошив всю Великую Лян и богов на Небесах. А дальше могло бы случиться что угодно – от явления небесного инспектора по твою душу до беспорядков в столице в отсутствие правителя. Ты разве этого хотел? – Мэй Чансу ожесточенно помотал головой. Линь Чэнь словно почувствовал его смятение, присел рядом и принялся гладить по спине. – Приходи в себя, умник. Что ты мечешься из стороны в сторону? То глупо терзаешься от несделанного, то предаешься еще более глупой самонадеянности, считая, что отвечаешь еще и за мое благополучие. Сам на себя не похож, как разволновался. Можно подумать, это первое в твоей жизни свидание, и ты заранее страдаешь, не находя нужных слов! – Свидание?! – А что же еще? Тебя не надо больше лечить, не надо спасать от смерти, но все равно приходится заботиться о тебе, чтобы ты не зачах от разбитого сердца. Да смилуются надо мной Небеса за то, что я потакаю твоему беспутству! – Линь Чэнь со стуком поставил опустевший кувшинчик на стол и, не дав Мэй Чансу прибавить не слова, вышел. * Цилинь умеет ступать бесшумно, это преимущество. Цилиню не нужна одежда, это недостаток. Мэй Чансу пришлось притащить нательный халат в свертке на спине и переодеваться в него прямо под окнами императорских покоев, и это было наименьшее из безумств, которое он нынче ночью вознамерился совершить. Он не удивился бы, если бы его там на месте и повязала стража, но боги хранили безрассудного. Окно императорской спальни было поднято по жаркой летней погоде, и он попросту перелез через подоконник. Внутри все было погружено в темноту и слабо пахло можжевеловыми благовониями. Цзинъянь ровно дышал и, должно быть, сон его был покоен. Мэй Чансу успел сделать три неслышных шага босиком вглубь покоев, а затем сильная рука пережала его горло сзади, и под челюстью он ощутил холод металла. – Кто ты такой? Тихий, низкий, почти шепот – но все же безошибочно узнаваемый голос Буйвола. Мэй Чансу обмяк и выдохнул самое бессмысленное, что было возможно: – Это я. Неверный ответ. За его спиной невнятное ругательство вырвалось шипением сквозь зубы. И, как оказалось, на драконьем троне Сяо Цзинъянь не растерял умений, не поднимая шума, скрутить вражеского лазутчика. – Кто посмел притвориться? – выдохнул он, неласковым рывком разворачивая Мэй Чансу к себе с завернутой за спину рукой. – Повторяю, кто ты и кто тебя подослал? – Это я, Цзинъянь, – повторил он, глядя в гневное лицо и, кажется, понимая, как неверно оказалось истолковано его нынешнее появление. – На самом деле я. Не покушение, не подделка с моим лицом, не попытка свести тебя с ума, не колдовство, не неупокоенный гуй. – Ты умер, – коротко напомнил Цзинъянь, встряхивая его несильно, но так, словно ожидал, что неподобающая личина осыплется с незваного гостя, словно лепестки со сливового дерева. – Да. Я погиб в бою, Буйвол. Он думал, будет сложно это произнести – но нет, само получилось. Не страшнее, чем прыгать в воду с незнакомого обрыва. А видеть в этот миг глаза Цзинъяня – не больнее, чем удариться об острые камни под водой. Сяо Цзинъянь его завернутую за спину руку тотчас выпустил. Признал, значит, что не лазутчик и не убийца. Зато пальцы на плече сжались крепче. – Ты… теперь явился за мной? – Боги и демоны, нет! – выкрикнул Мэй Чансу испуганно. Ничего себе воображение у братца Буйвола, так и сглазить недолго. – Ни за тобой и ни за кем еще. Просто – к тебе. – Так… Проходил мимо – и просто решил заглянуть ко мне, сяо Шу? В голосе Цзинъяня явственно нарастали дрожь и негодование. О, нет, он не стал орать, на императорский рык в покои немедля сбежались бы стражники, евнухи и еще гуй знает кто. Зато каждым словом он бил, как тараном в ворота: – Ты умер – снова умер! – девять месяцев назад, если помнишь. У тебя теперь такая привычка – умирать, рвать мне сердце в клочья, а возвращаться много позже и тайком? Опять уловки и ложь, как обычно? Видно, я изрядно провинился в прошлой жизни перед богами и предками! На каждой фразе он вдобавок продолжал трясти Мэй Чансу, как лиса – пойманную мышь. «Ты прогоняешь меня?» – только и сумел выговорить тот без риска прикусить язык. Когда прежде принц Цзин внезапно опознал в своем советнике сяо Шу, он сделался предупредителен и аккуратен с вернувшимся с того света другом, точно с вазой из тончайшего рисового фарфора, и за несколько месяцев не позволил себе высказать Мэй Чансу ни единого упрека в долгом молчании. Сейчас же он внезапно разбушевался, отчаянно и неудержимо. – А ты только этого и ждешь, сяо Шу? Так неловко рядом со мной? Мог бы не приходить тогда сам – написал бы письмо… – Я не мог… Отпусти! Письмо не мог. – Мэй Чансу выдохнул и ринулся уже не с отвесной скалы в воду – с Башни Феникса на твердую землю. – Я ведь теперь цилинь. Пальцы Цзинъяня разжались. Должно быть, прозвучавшее объяснение было настолько нелепо, что он поверил сразу. – И как тебя угораздило? – растерянно обронил тот, садясь с Мэй Чансу бок о бок на край кровати. – Это Линь Чэнь. Стащил меня с колеса перерождений, можно сказать, за шиворот – и смотри, во что милостью Небес я воплотился. – Он решил не упоминать ни о пилюле бинсюй, жестко отмерившей его прежний срок, ни о том, что ни один земной лекарь не в силах дать убитому новое тело. – Хм. Цилинь. Хорошее ты тогда себе придумал прозвище, ничего не скажешь… Значит, ты и есть цилинь в моем дворце? – Цзинъянь потряс головой, точно укладывая в ней мысль, не желающую вмещаться в разум. – Но раз сейчас ты выглядишь человеком, должно быть, это все– таки благовещий сон. А всё… знаешь, совершенно как наяву. Мэй Чансу прижался к нему поближе. Буйвол сквозь тонкий ночной халат казался горячим, как печка. И застывшим, как камень. – Я не сон. Клянусь посмертием моих родителей, я – настоящий. Ущипнуть тебя? – Иди ты! – без всякого почтения к зверю-цилиню отозвался Цзинъянь и все– таки обнял его за плечи. Но в его движениях чувствовалась странная, неуверенная осторожность. Боялся ли он, что морок с Мэй Чансу все же развеется, или что его хрупкое здоровье не снесет крепких объятий, или что он попросту снова взгромоздит ложь на ложь, как имел обыкновение, – спрашивать не хотелось. – Только я ненадолго, – сказал Мэй Чансу быстро. – То есть к тебе в спальню человеком – ненадолго. Мне это дозволено лишь раз в семь ночей, да еще чтобы ночь выпала не на новолуние. – Мудрёно и волшебно. Ты мне правду говоришь? – Цзинъянь смерил его взглядом и прибавил рассудительно: – Вообще-то для лжи ты сейчас заявился в странном виде и в неподходящее время. Ни за что не поверю, что неуклюжего книжника вроде тебя ночью пропустила бы к моим покоям охрана, да еще вот таким – полуодетым и босым. И точно знаю, что нечисти в дворцовые стены хода нет. Но что до цилиня… я на самом деле распорядился нигде не чинить ему препятствий, даже если он пожелает разорить императорскую сокровищницу или объесть любимую матушкину глицинию. Мэй Чансу прочистил горло и постарался, чтобы прозвучало небрежно: – Полуодетым, да. Обратился-то я и вовсе нагим, под самыми твоими окнами. Накинул халат, чтобы меня с голым задом не застали, и решил не тратить ни минуты лишней на прочее одевание. Зря? – Дурень ты, хоть и премудрый цилинь, – с рассеянной полуулыбкой возразил Цзинъянь. Повернул поудобнее, придержав за плечи, и наконец-то поцеловал. Как будто огнем плеснуло – не больно, но дыхание перехватило сразу: не могут же люди дышать огнем! Разве те, что драконьей крови. И в глазах у Мэй Чансу защипало, а это уже совсем никуда не годилось. Когда он был Линь Шу, их c Буйволом весенние утехи были полны азарта и веселой силы. Когда он вернулся как Мэй Чансу – на ложе Цзинъяня его охватывало томление души и телесное пламя, всякий раз дрожащее нестойким огоньком, прежде чем вспыхнуть как положено. Нынче тот целовал его бережно и не спеша, словно не измаялся за эти месяцы, словно не расслышал, что времени у них только до первого луча – всего лишь целовал, но душу Чансу уже захлестывало блаженство, повелительное и неумолимое, как океанская волна. Что– то сродни – но много слабее и, конечно, без всяких весенних чувств – он испытывал, когда исполнял свой цилиний долг, восстанавливая гармонию в мире. Однако сейчас к высокому блаженству души прибавилось мучительное, до дрожи возбуждение. Сердце било громко и торопливо, как боевые барабаны, и, казалось, гнало всю кровь к янскому стеблю. Мэй Чансу дернул за пояс императорских ночных одежд, нетерпеливо развязывая, – так жгуче захотелось вытряхнуть Цзинъяня из всего лишнего, распластаться по нему, втиснуться обнаженным, слиться в одно. Тот в ответ только выдохнул ему в губы удивленный смешок и покорился раздевающим его рукам. Оказалось, в этой, почти позабытой Мэй Чансу, уступчивости таилась такая опьяняющая сладость, что он даже не испытал стыда, услышав, как трескается под его пальцами тонкий шелк исподнего. Что подумает о состоянии его рассудка и добродетельных устоев Цзинъянь, не примет ли за принявшего чужой облик похотливого лиса, можно ли вообще ставить императора в настолько неловкое положение, раздирая на нем одежды, как на доступной девице – да плевать ему было на все эти мелочи с вершины горы Тайшань. Главное, что вот оно – правильное, запах, биение сердца, крепко обнимающие его руки, низкий стон на грани слышимости, но безошибочно поощрительный. К этому мгновению он уже успел втереться в Цзинъяня всем телом и прилепиться к нему, как пластырь. – Все, что хочешь, – быстро выпалил Мэй Чансу, предупреждая вопрос. – Даже если ты пожелаешь ограничиться тем, что будешь гладить меня по голове. Или, напротив, захочешь отодрать без церемоний. Руки Цзинъяня прижимали его, не давая отстраниться ни на волос, проходились ласкающими движениями от лопаток к самой нежной, щекотной складке под полушариями и обратно, и на каждом таком движении невозможно было не выгибаться, потираясь твердой плотью о плоть, и одно это было так хорошо, что в рокочущем бархатном голосе Цзинъяня он уже не различал слов, лишь одну чувственную мелодию, будто гудела самая толстая струна гуциня, и все тело откликалось ей. – Все такое интересное, не могу выбрать… – рассуждал Цзинъянь тем временем задумчиво, продолжая гладить его по спине. – Давай сначала второе, потом первое, потом будем целоваться, а потом ты еще успеешь побыть старшим братом. Хватит тебя на все? Ты говорил, что не превратишься до утра. Мэй Чансу сосредоточился, пытаясь хоть ненадолго вернуть себе рассудок и связную речь. – Гм… Ага. – Тут до него дошло, что в обращенных к нему откровенных словах нежность слишком явно слышна сквозь страсть. – Погоди, Буйвол, ты что же – так утешать меня вздумал? – «Ага» – если отвечать твоими же словами. – Цзинъянь теперь обнимал его одной рукой, другой же легко провел по щеке, а потом поднес пальцы к его губам. Влажные. Непостижимое существо – цилинь! Сам радуется, сам и рыдает. – Не смей, – предупредил Мэй Чансу, перехватывая руку Цзинъяня и для острастки прикусывая палец. Хм, и вправду – солоно. – Ни жалеть, ни утешать, ни прощать, ни какие-либо подобные глупости. Я, знаешь ли, счастлив. И намерен с твоей помощью стать еще счастливее. Ясно? – Зверь ты, – согласился Цзинъянь с тихим вздохом и подхватил под колено, закидывая ногу себе на бедро. – Суровый и исполненный непочтительности. Последние слова он скомкал, невнятно пробормотав уже в поцелуй. Только на этот раз бережность Цзиньянь послал ко всем подгорным демонам и целовал его глубоко, жадно, давая полную волю языку – и рукам заодно. Облапал и присосался. Считанными прикосновениями заставил нефритовый стебель Мэй Чансу окрепнуть до мучительной каменной твердости, раскрыл его нутро и натянул на себя, как перчатку на руку. Тело Чансу не знало весенних игр почти год, но впустило крепкий ствол с такой восторженной легкостью, словно Цзинъянь ежеутренне брал приступом его медные врата. Возбуждение захлестнуло его и понесло, мотая по постели, как щепку в морском прибое. Он зажал себе рот ладонью, чтобы не заорать от всеобъемлющего и очень плотского счастья. Гармония, чтобы ее вдесятером драли подгорные демоны, была восстановлена, а прочее они еще успеют довести до совершенства. У них теперь было достаточно времени: сегодня – до самого рассвета, и потом – еще много лет.