Преступление и воздаяние

Положение императорского советника дарует отличившемуся не только великую ответственность, но и привилегию получить свой собственный столик во дворце Янцзюй, прямо под рукой Сына Неба. Предназначенное ему место украсят самые удобные подушки, самые драгоценные «четыре сокровища кабинета», самые яркие свечи. На него будет весь день литься мягкий свет из окна, равно как и благосклонность императорского взора. К услугам мудрого советника тотчас окажется небольшой, но надежный штат чиновников, писцов, библиотекарей и прочей прислуги. В особенности – если этот светоч мудрости не способен удержать в руках кисть и бумагу просто потому, что у него и рук-то нет. А копытом свитки листать неудобно. Все это благословенный Сын Неба, он же сердечный друг Сяо Цзинъянь, убедил Мэй Чансу принять. Причем начал он издалека: – Ты, конечно, волен проводить свои дни в праздности. Красивые танцовщицы, музыка, кушанья… Гм, не знаю: пересчет жуков в траве императорского сада или попытка построить лошадей в моих конюшнях? Если честно, я не знаю, как отдыхают цилини, сяо Шу, зато тебя знаю хорошо, и уж ты без дела быстро заскучаешь. К праздности нужно иметь талант и привычку, это только у дядюшки князя Цзи хватило терпения вести подобную жизнь долгие годы. Мэй Чансу невольно фыркнул. Смешок ведь одинаково звучит, что на цилиньем, что в человеческой речи. – Я уверен, из тебя еще выйдет прекрасный учитель моему сыну, – продолжил Цзинъянь, – но это случится нескоро: сосать материнское молоко и пачкать пеленки он пока сумеет и без твоих наставлений. К тому же я не знаю, будет ли ему вообще дарована способность разбирать твою речь и когда это случится. Никто ведь сейчас, кроме меня… – Почти никто. Еще Линь Чэнь может, – предупредил Мэй Чансу честно. Он придвинулся под ласкающую руку тесней: успел заметить, что при имени Линь Чэня Цзинъянь едва приметно нахмурился. Пришлось с намеком потереться затылком: гладь, мол, не останавливайся. И, коснувшись мягкой разноцветной шерсти, Цзинъянь тут же предсказуемо смягчился, точно воск на огне. – А… ну да. Как иначе вы бы странствовали вместе только времени? Признаю, этот человек по-настоящему заботится о твоем благе, и я бы не пожелал тебе лучшего товарища в дороге. Если бы только не его безрассудный нрав и бесцеремонность… – Первое счастливо совпало со вторым, не то меня бы здесь вовсе не было, – напомнил Мэй Чансу. Ведь Линь Чэнь тогда замахнулся воистину на невозможное даже для небожителя. – Он истинный сын цзянху: точно ветер – гуляет где вздумается и проникает в любую щель. Так что будь снисходителен к его нраву, прошу. Все же господин Архива имеет право на малые прихоти. Про ветер было чистой правдой. Линь Чэнь словно забыл, что больше не располагает небесными силами, для которых не преграда ни одна стена и не запрет ни один земной закон. С той же легкостью, с которой он заходил в самые разные усадьбы и хижины Поднебесной, он держал себя и во дворце. Неудивительно, что Сяо Цзинъянь, ныне облеченный достоинством Сына Неба, негодовал. – Да знаю я! – раздражительно отозвался тот. – Можешь не защищать передо мной этого нахала. За него и так замолвили доброе слово: и генерал Мэн, и почтенный Гао, и даже матушка. Все вокруг просят меня на него не гневаться, будто уверены, что я готов съесть мастера Линя живьем! – Предпочитаешь печеным и с соусом? – Предпочитаю, чтобы мы не говорили о нем все время, – отрезал Цзинъянь. – Ты, знаешь ли, много интереснее мне, чем этот пройдоха. Он нигде не пропадет, а мы вообще-то обсуждали твое ближайшее будущее во дворце. Держать тебя у подола своего халата я не намерен, но все же хочу, чтобы ты все время мог бы помогать мне добрым советом. Как прежде. – Добрая привычка длиной в два года просто так не пропадет. А то, что бывший советник Су обзавелся рогом и копытами – это для тебя наималейшая и неважная перемена? Желтый, как абрикос, халат с девятью вытканными драконами (один прячется за запахнутой полой, потому что даже Сыну Неба невместно, чтобы были видны все девять) источал аромат незнакомых благовоний и запах самого Цзинъяня. Мэй Чансу без стеснения потерся об него мордой. Совершенно неподобающее поведение для советника. – Честно? У меня это до сих пор в голове не укладывается. Верить уже почти привык, а понять – никак не могу. Уж извини, сяо Шу, но качества, которые обычно приписывают цилиню, совсем несходны с твоим характером. Как ты… ну сам, там, внутри? – Ошеломлен. Благодарен. Светочем добродетели, увы, пока не стал. – Про «раньше негодовал, а теперь привык» Мэй Чансу решил смолчать. Ему вообще было мучительно неловко говорить про эти восемь месяцев, которые Цзинъянь провел в трауре, а он, волей Линь Чэня, – в путешествиях. – Да что говорить про меня – в моей жизни перемена случилась разительная, но всего одна. Лучше расскажи мне про остальных. Выяснилось, Цзинъянь не вел с ним подобных бесед прежде из чистого недоразумения («а что, премудрый цилинь сам не знает обо всем на свете?»), зато теперь принялся развлекать его одной за другой историей из жизни его друзей и близких. Рассказы эти были легки и приятны душе. Все, все, кому он в прошлой жизни был небезразличен, оставались благополучны; видно, боги хранили их. Они преодолели горе и пережили войну. Когда Мэй Чансу доблестно сложил голову в битве, они его оплакали, и пустота в их жизни постепенно сомкнулась, заполнившись иными заботами. Он подумал, что, даже если бы Линь Чэнь не смог его спасти, это все равно был бы хороший конец. Один Цзинъянь горевал больше, чем его недостойный друг того заслуживал. И еще… – …Фэйлю живет у брата Мэна? И не сбежал пока? – По словам Мэн Чжи, это дитя пыталось удрать самое меньшее трижды. Кажется, у них теперь честный уговор, что Фэйлю уйдет, как только сможет его побить. – Какое небывалое коварство со стороны Мэн-дагэ! А еще говорят, что он прям, как его собственный меч. По правде говоря, про мальчика он все это время у Линь Чэня спрашивать боялся. Тот прекрасно знал, до какой степени Фэйлю привязан к «Су-гэгэ», однако даже не упоминал его ни разу. Мэй Чансу заподозрил, что Чэнь либо ничего не хочет знать о судьбе Фэйлю, либо по каким-то причинам желает держать своего спутника в неведении. Оба исхода не сулили покоя сердцу, но второй вызывал больше опасений. В конце концов, к Цзинъяню его Линь Чэнь тоже долго не отпускал, не объясняя причин, – и нынешнее оправдание, что, дескать, ему надо было попасть во дворец на хвосте у цилиня, Мэй Чансу скорее пугало, чем успокаивало. – Хочешь увидеться с кем-то из них? С Мэн Чжи, с Фэй Лю? С Нихуан – она скоро приедет в столицу? Цзинъянь, конечно же, истолковал услышанное дальше произнесенных вслух слов. И тем самым вытащил на свет его тайные опасения. – Я пока не решил, кому мне стоит признаться, а кому – нет. Представать перед друзьями божественным знамением или безгласным зверем мне совсем не хочется, а услышать меня в этом облике они наверняка не сумеют. Выйдет неловко. – Он не удержался и все-таки добавил: – Я же не калека, все-таки. Хотя во многом схоже. Но это затруднение я пока не решил. Ты ведь не случайно приставил ко мне в слуги немого евнуха? Того, молодого? Цзинъянь, что удивительно, смутился и покраснел. По-настоящему покраснел, точно юнец, которого поймали на подглядывании за девами-купальщицами. – Не думаешь же ты, что я тебя от всех скрываю и стерегусь, чтобы не проболтались слуги? Просто не хотел рассказывать без твоего дозволения. Я даже матушке пока ничего не говорил. Ты сам сказал… – Да не думаю я ничего такого! И тетушке Цзин пока не говори, конечно. Но все же? – Сяо Цзе выбрал для тебя сам Гао Чжань. Юноша не немой, не думай; у него добровольное послушание: если он выдержит молчание шесть лун подряд, я отпущу его в монастырь Синего Неба. Старый Гао посоветовал, и я согласился: тебе с безгласным слугой будет проще, раз ты сам не в силах говорить с людьми. – Цзинъянь помолчал, потвердел лицом, точно принимая неприятное решение. – Может, мне приказать, чтобы мастер Линь меньше тратил времени в лечебнице и чаще навещал тебя? Раз уж он такой особенный и один может тебя развлечь беседой... я ведь не в счет. Проще не стало. Хотя стало немного понятнее. – Ох, только не надо ревновать, – вздохнул Мэй Чансу и мягко боднул его руку. * Мэй Чансу бесконечно любил Сяо Цзинъяня и был готов оставаться подле него так долго и в таком качестве, как тот пожелает. В конце концов, именно ради своего Буйвола он дважды пережил смерть. Но он и не обманывался, как бесконечно обширны обязанности Сына Неба, если тот не просто согревает своей задницей драконий трон (а такие «безрассудные Адоу» в Поднебесной встречались куда реже, чем даже говорящие черепахи или жемчужины размером с абрикос). Вечная занятость Цзинъяня-императора в сочетании с его трогательной ревностью не могла не создавать сложностей – но ведь только на Небесах можно не знать забот и проводить время в праздности за персиковым вином. И каждая встреча с Цзинъянем для Мэй Чансу была подобна долгожданному празднику и состязанию одновременно. Линь Чэнь же являлся к нему в павильон, когда хотел – а хотел он часто, – имел вид праздный и сразу принимался таскать со стола угощение под аккомпанемент собственной болтовни. Он без причин ворчал, жаловался, делился дворцовыми новостями, читал стихи собственного сочинения, веселил его глупыми и смешными истории, а то прямо посреди ужина подробно описывал некий лекарский казус, который кого другого тут же лишил бы аппетита. Всякий раз Чэнь он притаскивал с собою вино и бесстыдно предавался возлиянию, хотя никогда не напивался непотребно – останавливаясь всякий раз на самой грани. Словом, у них получались очень душевные застолья. Подумав, Мэй Чансу решил, что Линь Чэнь исполняет в его домохозяйстве роль старой супруги – не вызывающей решительно никаких весенних желаний, сварливой и уютно-привычной. Поразительно! Как это незнакомец, всего пару лет назад свалившийся на него с небес, точно снег на голову, обладающий невыносимым характером, властный и скрытный, сделался для Мзй Чансу… нет, не другом, но кем-то более важным, чем стал за много лет любой из его преданных молодцев в Союзе Цзянцзо? Чансу даже скучал по нему, когда тот не заходил в гости по несколько дней кряду. Это, признаться, наводило на мысли о странностях цилиньей души. Неужели общее для них прикосновение Небес к их судьбе, возвысившее одного и наказавшее другого, связало их, подобно бамбуковым дощечкам в одной книге? Линь Чэнь, едва услышал это предположение, нагло рассмеялся и, воздев палец, сообщил: – Это был приворот, как ты не догадался! Я же лекарь не из последних, неужто не нашел бы, что подлить рассеянному ученому в чай? Но глаза его оставались серьезными даже сквозь легкую дымку опьянения. С Цзинъянем они даже имени Линь Чэня старательно не упоминали. Как-то раз это нарочитое умолчание стало таким явным, что даже упрямый Буйвол попытался оправдаться: – Ну прости! Не подобает государю быть непочтительным и неблагодарным, а ведь лекарю Линю я обязан не только твоей жизнью, но и здоровьем моего сына. Проси он у меня любую награду – ни в чем не получил бы отказа. Только он не просит, а характерами мы с ним, точно вода и масло – никогда не сойдемся. – Странно, – задумчиво протянул Мэй Чансу и лег на бок, подставляя гребню длинную шерсть. Когда у Цзинъяня бывали заняты делом руки, то и его голова легче следовала строгой дисциплине рассуждений, а не чувствам. А говорить с ним про Линь Чэня следовало с ясным разумом. – Что странно? Что император самолично тебя вычесывает? – с деланным возмущением поддразнил его Цзинъянь и тут же принялся за дело. – Так не козу же, цилиня! Ладно, буду должен и расчешу тебе волосы на ночь, пойдет? До лунной ночи и долгожданного превращения оставались сутки, но Цзинъянь уже глядел на него влажно и нежно при всяком упоминании грядущего свидания. Сейчас он быстро кивнул и снова заскользил по шерсти серебряным гребнем. На гребень пошел драгоценный металл, не украшенный ни костью, ни перламутром, ни перьями зимородка, ни каким еще изыском из некогда живого создания, и это приятно ощущалось на коже покалывающей волной прохлады. – Странно, что вы так не ладите, – продолжил Мэй Чансу, наслаждаясь прикосновениями. – Не будь сам свидетелем вашего спора, поставил бы на то, что вы быстро подружитесь. – Ну уж прямо и подружимся, – поморщился Цзинъянь. – Мастер Линь Чэнь – темная лошадка. Что ты в нем находишь? Кроме долга благодарности. – Многое такое, что и ты должен бы оценить. Вы оба предпочитаете прямоту. Оба любите хвалиться телесной силой и упражняться с мечом. Упорны и неленивы. Умеете командовать людьми, но не чужды человеколюбию. И лекарским трудом тетушка Цзин приучила тебя не брезговать. Ничто не мешает тебе испытать к Линь Чэню приязнь, даже с высоты трона… Эй! Не станешь же ты говорить, что ревнуешь меня к нему? – Разве что завидую немного тому, что он был рядом с тобой все это время… Да больно нужна ему моя приязнь, – отрезал Цзинъянь и сразу обнял его за шею, прижался щекой. – Успокойся. Я твоего Линь Чэня не обижу, сяо Шу. * Линь Чэнь и вправду ценил прямоту и крепкое словцо, а еще его – в отличие от сердечного друга Цзинъяня, перед которым Мэй Чансу до сих пор чувствовал вину, – было не страшно обидеть. Больно можно сделать кому-то близкому, когда вы двое открыты друг перед другом, а Линь Чэнь до сих пор оставался гладок и непроницаем: то ли темный омут, то ли полированный нефрит. И дурное неосторожное слово с него, как с благородного нефрита – скатывалось, не оставляя и капли, и сам он был злоязычен и легок, не щадя Мэй Чансу и не проявляя к нему жалости. В общем, как-то вечером они с Мэй Чансу выпили вместе (Линь Чэнь – двадцатилетнего зеленого цайчижэнь, а цилинь – нового имбирного настоя с какими-то травками, от которого приятно кружилась голова) и принялись друг другу беззастенчиво жаловаться. Линь Чэнь упирал на стойкое невезение в личной жизни (не рассказывая в точности, сколько прекрасных дев одновременно эту его жизнь составляют). А Мэй Чансу всхлипывал, что чувствует себя настоящей скотиной. Нет, разоренные цветники и обглоданные деревья тут не при чем, а скверно ему оттого, что в новой жизни он опять негодяй и лжец! Даже тетушке Цзин («вдовствующей императрице, да будут благословенны ее дни и да живет она сотню лет!») правды не сказал, а ведь она так о нем горевала… Линь Чэнь сперва трогательно обтирал ему морду голубым рукавом, приговаривая «вот же зверь бессмысленный!», а потом привалился к его боку и уснул. После Мэй Чансу испытывал такую неловкость, словно они не тихую дружескую пирушку устроили, а предавались разврату верхом на статуе священного шестилапого дракона у Стены Девяти Жемчужин. А Линь Чэнь, напротив, был деятелен, бодр и свеж. И полон идей. – Это хорошо, что ты со мной поделился сокровенным, – разглагольствовал он. – Скажу как есть: ты, конечно, поступил недолжно, заставив твою тетушку горевать столько времени и не открывшись ей теперь. Но поговорить с глазу на глаз и признаться ей ты не можешь, а через посредников такие речи не ведутся. Однако чем дальше ты тянешь, тем сложнее будет после. Уж этот урок ты выучил наверняка. – Ты намерен учить меня добродетельному поведению? – Куда мне, скудоумному, – хохотнул Линь Чэнь. – Всего лишь хочу дать совет. Не можешь поговорить – продиктуй мне письмо. И еще, не знаю, как у вас в столице, а у нас в цзянху по-простому: извинение надо начинать с подарка. У госпожи ведь скоро день рождения, вот и повод хороший. Мысль о подарке показалась сперва совершенно неубедительной («я цилинь, а она – императрица-мать, и вряд ли ее заинтересует шелковая ленточка, повязанная мне на рог»), но Линь Чэнь, когда хотел, мог бы уговорить и исполинскую рыбу Кунь дать прокатиться у нее на спине. Как иначе объяснить, что они несколько вечеров провели за созданием приличествующего поздравления на день рождения вдовствующей императрицы – свитка, для которого от Мэй Чансу потребовался изрядный пучок шерсти из хвоста, пошедшей на кисть, и сами стихи, а от Линь Чэня – неплохая каллиграфия в стиле гохуа, с веткой персика и расписным кувшинчиком. Все-таки тревоги Чансу он принимал ближе к сердцу, чем мог бы. * С того памятного сидения у входа в Чжэньян-гун, когда рождался первенец Сяо Цзинъяня, Мэй Чансу больше не переступал границ Шести дворцов. «Женская» земля, отведенная императорскому гарему, отчего-то казалась ему запретной – а с тех пор, как он открылся своему Буйволу, это убеждение лишь укрепилось. Взрослому мужчине находиться на женской половине негоже – а уж доказать свою мужскую стать Цзинъянь предоставлял ему возможность каждую лунную ночь. Но одно дело – самому пробраться в закрытую половину Дворца, точно шкодливый козел в чужой огород, и другое – торжественно вступить туда, цокая копытами в полшаге позади Сына Неба, который идет поклониться драгоценной матушке и поздравить ее с днем рождения. Заботливо подготовленный Мэй Чансу подарок, обмотанный лентой, был нацеплен ему на рог. Цзин-тайхуанхоу, даже достигнув высочайшего положения, осталась верна своему любимому дворцу Чжило. В те два года своего пребывания в столице Мэй Чансу, конечно же, не был допущен сюда, и, когда процессия вступила в ворота дворца, изящество представившейся картины поразило его цилиний взор, точно стрела поражает сердце. Красная листва кленов, привезенных из-за моря, оттенялась темно-зелеными гладкими листьями деревьев нань и волнующимся морем шелестящего бамбука. И точно прекрасная фея, вышедшая из этого леса, стояла меж алых колонн дворца тетушка Цзин в одеянии с вышитыми птицами и пионами. Мэй Чансу смотрел на нее неотрывно. Ее лицо под искусной прической и в обрамлении высокого ворота платья светилось радостью, и она ничуть не переменилась с тех пор, как Мэй Чансу видел ее в последний раз у Охотничьей горы, взгляд был все тем же цепким и ласковым, изогнутые, как лук, губы улыбались, а стройности стана могла позавидовать любая красавица. От счастливой теплоты в ее лице у него слезы на глаза наворачивались. Император склонился перед своей любимой матерью, принося ей искренние славословия и преподнося подарки, и она в точно назначенную секунду присела, приподнимая его из поклона. Евнухи понесли под крышу многочисленные ларцы и подносы, служанки захлопотали вокруг, юные и суетливые, как красные птички-кустарницы, и в этой суете тетушка Цзин наконец-то смогла перевести взгляд на цилиня. – А это, матушка, дар Небес и ответ на мои моления, – произнес Цзинъянь весело. – Священный цилинь пожелал остаться во дворце и стать моим советником. Благословением богов я могу слышать его слова, и сейчас он присоединяет свои поздравления к моим и желает вам десять тысяч лет благополучия! Он просит вас принять в дар свиток, который сам составил, и уверяет, что его созерцание принесёт вам радостные и лёгкие сны. Мэй Чансу преклонил колени, чтобы тетушке Цзин было удобнее снять с рога подарок. Ему так нестерпимо захотелось, чтобы она его погладила… Конечно же, она это сделала, и ее руки источали любовь. Линь Чэнь был во всем прав.