***
Странное ощущение. Его будто постоянно выдавливали из собственного же тела, выкручивали тумблеры на минимум, заглушая гудящее окружение. А Джеймса и без того колбасило, поочерёдно обливая волнами апатии, чугунно придавливающей к ближайшей поверхности, и паники, настоящей, почти животной, толкавшей опрокидывать шкафы и рваться куда-нибудь, не разбирая дороги и препятствий. Намного хуже, просто отвратительно стало, когда Стив ушёл. И это происходило всякий раз в последнее… очень долгое больное время, когда всё смешивалось так плотно, что однородность ощущения разрыва собственной плоти и металлического холода стала неопровержимой. Джеймс всё-таки не верил. Как бы тепло ни было в тугом кольце рук Стива, как бы сильно его ни втискивали в чужую грудь, как бы по тонкому реально ни тянуло запахом пота и кожи, незабываемым из-за того, что он слишком много времени провёл рядом с болеющим Роджерсом, как бы долго потом ещё ему ни смотрели в глаза, пытаясь до потери смысла слов втолочь в мозг, что Джеймс действительно был в безопасности. Этот самый мозг был изрублен в мелкий фарш, и это было единственным известным наверняка. Для них обоих. Не всё сразу, решил для себя Барнс, провожая спину Стива. Он ушёл за персоналом, потому что Джеймс убедил его в этом, потому что ему нужно было оказаться одному, потому что, когда перед глазами снова замелькают белые халаты и военная форма, всё станет как прежде. Страшно, тихо и больно. Как начинало накатывать сейчас от короткой вспышки чувствительности всего тела. Джеймс ощутил, как ноет трапеция, как её ошпаривает болью, если прикоснуться, сорвав корочку и измазавшись в сукровице; как тяжестью клонит влево, как обдаёт по лицу ужасом осознания того, что они всё-таки закончили начатое. Рука, от которой в последний раз у него остались только фантомное её ощущение в пространстве и электрически-тупо раздирающая на ошмётки мускулов боль, металлом сожрала плечо и ключицу, подавившись и отплевавшись разводами шрамов. В комнате не было зеркала. И это оказывалось даже смешным. Здесь было так много вещей, которыми можно было убиться или убить: от кем-то поломанного карандаша до той же раковины, которую разбить в осколки не составило бы труда. Но чёртово зеркало почему-то ему не доверили. А оно было нужно, Джеймс хотел уставиться в него, тупо утонуть в собственном отражении, каким бы оно ни было, только бы оказалось настоящим. Он знал, что во снах отражение ведёт себя странно: опаздывает за движением, ухмыляется, бывает ребёнком, отсутствует совершенно. Джеймсу нужно было увидеть свои лицо и тело. Которые, изуродованные кривой поверхностью, он видел над собой в столпах света от слепящих медицинских ламп, которые он видел на куче снимков, обшивающих доски вокруг операционного стола, которые, сине-чёрные, отражались в стекле замораживающей камеры. Почему-то это должно было оказаться реальнее, чем до сих пор не сошедшее с кончиков пальцев ощущение чужого пульса. Обычно Стив приходил чаще всех. Джеймс видел мать, стоявшую где-то далеко в тени и зовущую его по имени, и Бекку, которая улыбалась ему прямо в лицо и просила поймать ей залетевшую в комнату бабочку, и отца… Но Роджерс всякий раз оказывался ближе всех, обещал возвращение домой, всё самое желанное, даже грелку в ноги, чтобы отопить хоть что-нибудь в том ящике, где его держали между «обучением» и «усовершенствованием». Так в чём, собственно, была разница на этот раз? Сумасшествие лишь усилилось, и теперь он мог почувствовать материальность галлюцинаций. Но нематериальный Стив никогда не оставлял дверь запертой клетки открытой. Затвор под пальцами поддался, и Джеймс шагнул в узкий тускло освещённый коридор. — Эй! — его тут же окликнул тяжело снаряжённый мужчина, с рукой на кобуре стоявший около двух металлических створок, по всей видимости, лифта. — Сейчас же вернись в камеру. «Нужно бежать.» — железным убеждением опустил в сознание смутно знакомый голос, и Джеймс привычно признал его авторитет. Голос гнал его на охранника, выбрасывал перед пулями неподъёмный металл руки, бил по виску рукоятью отобранного оружия, вёл наружу, подальше от камер, низких потолков и узких пространств. Он знал, куда им было нужно, не в первый раз он отчаянно хотел для них свободы и хотя бы одного вздоха без ломающего рёбра давления на грудь. Но за спиной снова взвывали сирены, Джеймса окликали, останавливали, ему преграждали дорогу, светивший впереди прямоугольник света — выход. По мозгам ездила вся действительность вокруг: жёлтые лампы, светло-серые окна, выкрики, мелькающие муравьями по периферии фигуры, цифры и буквы указателей, табличек, газет, — и только эта задавливающая каша начала походить на реальность, которая расплылась пятнами чернил из-под щупалец. Бетон, целая железная дорога порогов, коричневые ковры под ногами сменились асфальтом и рыхлым песком, когда Барнс начал запинаться о бросавшиеся вслед ему «Бак!». Они хватали за щиколотки и перекрикивали железо голоса. Чёртов Стив тоже был реальным. Ведь дверь не была заперта. Остановиться оказалось не так плохо. Сердце барабанило в грудину, отдаваясь тупыми ударами в лоб и виски, зато воздух тянулся в лёгкие чисто и обжигающе превосходно. На берегу было прохладно, шелестел сухой тростник, мерзко моросило водной пылью и парило по мелко измятой реке туманом, за которым грузно оседал на горизонт город… Лондон, как Стив сказал. Он взрывал землю позади, приближаясь и продолжая коротко звать. Джеймс подумал — немного, на несколько мгновений — что зря убежал, что Роджерс, наверное, тоже переживал, но сразу же вспомнил, сколько раз тот влезал в побои за честь и справедливость, и, передёрнув плечами от холода, втравил в лёгкие мёрзлость Темзы. — Чтоб тебя, — останавливаясь, выдохнул позади Стив. Он встал справа, чуть позади, прикрывая спину — Джеймс, обернувшись, заметил толпу вооружённых людей — загнанно запыхтел, чересчур громко пытаясь проглотить заходящийся пульс. Испугался за него. — Надо вернуться, я знаю, — Барнс поджал губы. — Я просто… — Ничего. Постоим. Джеймс вздрогнул, когда в открытое предплечье ткнулся палец Стива. Он тянул уголки сжатого рта и неловко тряс в руке пачкой сигарет, завлекая и спрашивая. Усмехнувшись и слизав с верхней губы нагревшиеся капли, Барнс потянулся за куревом, воровато влез пальцами в упаковку, задев показавшуюся горячей кисть Стива, и, вытащив белую трубочку, провёл ею под носом, втягивая запах мелко нарезанного табака. Пока Роджерс расправлялся с коробком и не желавшими разгораться спичками, лицо облизало ветром и им же спутало непривычно длинные волосы, побросав их в глаза. Джеймс зачесал пряди, поймал чужой внимательный взгляд на себе и чуть наклонился к дрожащему даже в коконе стивовых рук огоньку. Закурил, перехватив сигарету, обошёл Роджерса, чтобы дым выдыхать справа, не на него, и всмотрелся в слабые очертания города за туманом Темзы. — Какой сейчас год? — спросил Барнс, когда дым слабо осел в лёгких и даже не пощипал в носу. Зато как по-человечески выходило постукивать ногтем по сигарете… Можно было даже вот так просто указать ей, зажатой между пальцами, на Стива, приподняв брови и на секунду забыть, что у вопроса будет ответ. — По тебе же вообще нихрена не понятно. Ни на день не постарел. Может, не так всё и плохо. И усмехнулся. Сигаретам, которые больше не трогали совершенно, разве что только сопутствующими жестами, и глупому налёту надежды. Роджерс ответил не сразу — помолчал, посмотрел на Джеймса, сжав челюсти. — Пятьдесят первый. Фильтр мелко забил о губу, так и не дав затянуться, и его пришлось опустить, зажав подушечкой пальца — в голову вместо дурмана накатило цунами отупения. Всё как-то разом утратило какой-либо смысл, стало картонным и нарочито обыкновенным. Хотелось переспросить, ещё раз, снова, пока ответ не станет хоть сколько-то подходящим, но что-то под черепом упрямо конспектировало и соглашалось со словами Роджерса. — Сука… — выдохнулось шёпотом и растворилось в тумане тишиной. На свод шеи мягко опустилась тёплая ладонь, сжала мышцу до металлической кромки, разогнав оцепенение и мурашки, и большим пальцем с силой растёрла, наверное, до красноты, пока не замерла и не осела слишком осязаемой поддержкой. Джеймс дёрнул плечом — неумело, потому что оно снова повисло неслушающейся тяжестью — но рука только сползла к лопаткам, нагревая ещё и их. — И что я успел натворить? Скольких убил? — Бак, — к ладони прибавился вздох и взгляд. Роджерс его уговаривал. — Это был не ты… — Скольких, чёрт?! Руку Стив наконец-то убрал — стало холодно и тошно. — Неизвестно точно. Улик практически нет. Порядка пяти политиков по заказу «Гидры» и работники базы в австрийском городке. Это всё, что можно… на тебя повесить, — Барнс кивнул, втягивая то, что осталось от потлевшей сигареты. Ну конечно, всего лишь!.. Было бы неплохо… было бы просто отлично, если бы на этом всё и закончилось — на него навешают (справедливо) убийства, какие-нибудь преступления простив совести и страны, спрячут от всего мира и затрут его имя во всех списках. Но не оставят же его просто так после того, что с ним сделали в «Гидре». Его точно будут изучать. И хорошо, если только свои… — Я не позволю. Мы разберёмся с этим. Так не должно быть. Ну конечно, главное ведь броситься, сделать первый рывок, а там как пойдёт. Роджерс уже проигрывал правительству, когда только залез в тот саркофаг и испекся с подачи Старка в Аполлона — уже тогда он принял правила игры и чаще, чем было вообще возможно, набивал морду Гитлера. Поначалу даже гордился этим, придурок. Он ведь всегда был мечтателем и нищим на то, что можно потерять вместе со съехавшей крышей. — А что… с моими родными? — вопрос разлился тоской и стыдом. — Все живы, Бак. Они… — Стив нахмуренно смотрел перед собой, пока не замялся и не опустил взгляд. — Я был у них только раз, но я иногда справляюсь о них. Они в порядке сейчас. Бекка, кажется, нашла жениха. — Если им ещё не сообщили… Можно устроить, чтобы это всё пока осталось как есть? Не хочу, чтобы они знали… — Я понял, — кивнул Роджерс и шагнул ближе, почти притираясь плечом о металл пластин. — Конечно. Мать наверняка убивалась — Джеймс помнил, как она заламывала руки и какими-то непомерно огромными каплями выкатывала на щёки слёзы, порываясь бежать за вагоном, уносившим её сына на фронт. Но отец держал её, играл желваками, кивая, крепился за неё и за Бекку, тоже размазавшуюся в плач и сентиментальные слова про «возвращайся». Но они ведь привыкли уже. За пять-то лет. Господи, как же долго он провалялся в гидровских подвалах… Ведь всяко лучше — а он, наверное, герой какой-нибудь, посмертный и почётный, в зелёном венке, под распахнутыми орлиными крыльями — всяко лучше так, чем вернуться сошедшим с ума убийцей, предавшим страну и отслужившим нацистам. Джеймс должен был защитить их хотя бы от этого, от самого себя уберечь свою семью. — А ты-то успел детишками обзавестись? — Барнс выдавил улыбку, поворачивая голову на Стива — тот только хмыкнул. Джеймс мог представить, как тот так же хмыкает, глядя на Маргарет, виртуозно или совершенно отвратительно справляющуюся сразу с двойней в каких-нибудь ажурных чепчиках. Вот уж Роджерс-то заслужил семью, как никто. Эта мысль укачала до тошноты — и Джеймса металлом подтолкнуло в плечо Стива. Должно было получиться по-дружески. — Держу пари, Картер ты не упустил. — Нет, — неожиданно ошеломив, цыкнул и мотнул головой Стив. — Мы прожили вместе пять лет, но… Решили, что лучше бы нам попробовать с другими. — Надо было сказать ей, что ты та ещё заноза в заднице. С тобой же невозможно. — О, правда? — Стив состроил гримаску — наглую и слащавую на этом скуластом лице, хотя раньше она было просто удивительно заносчивой и странно не шла к тонкой цыплячьей шее. Но Барнс только глубже кивнул, возвращая по-тёплому улыбчивый взгляд на воду. — Вечно куда-нибудь встрянешь или притащишь какую-нибудь дрянь в дом, — Роджерс прыснул, — вроде работы или угроз от плохих парней. Боже, пять лет. А она крепкий орешек. — Ты тоже, — вернув толчок в плечо, Стив мазнул взглядом по поредевшему вооружённому отряду и без предупреждения сгрёб в объятье, руками подлезши под руки, как делал всегда, не пытаясь с появившимся ростом наседать сверху. Барнса окатило жаром, подозрительно похожим на смущение, совершенно непонятное и чужеродное — куда уместнее было бы среагировать и отбиться, но нервы и рефлексы упустили всё к чертям, и теперь приходилось бубнить куда-то в стивову шею: — Надо идти, наверное. Вставят мне за этот побег.***
Идти надо было прочь, а лучше бежать, как начал уже Баки, пока его не упрятали совершенно. Он отвечал теперь за себя, не произнося ничего о Солдате, и допросы начались с начала. Барнс позволил облепить себя медиками и кисло улыбался медсёстрам, потухше глядя на иглы и микроскопы. На его этаже усилили охрану и запретили соваться всем, кроме людей с оружием и тележками еды. За три дня, на протяжении которых Стив метался по штабу, пытаясь выбить легальный путь к камере Баки, исключающий человеческие увечья и собственную депортацию, и отрисовывая чертёж беспилотника, Барнсу назначили двух психотерапевтов. Те с ним беседовали (они называли это так), иногда даже позволяли разговору прозвучать в стенах допросной, приводили зрителей, брали показания у свидетелей. Вызывали из города коммандос, рассыпавшихся по районным пабам, достопримечательностям и дешёвым сувенирным лавкам. Внимательнее остальных слушали Сэма, имевшего упёртое, однозначное, а главное, независимое убеждение по поводу пациента. Позже Гейб упирался кулаками в грудь Стива, не давая догнать Сойера и поговорить с ним — Роджерс тоже страшно хотел упираться в кого-нибудь кулаками. Но Пегги вроде также верили. Она говорила спокойно, внимательно разглядывая лица докторов, будто что-то искала среди родинок и усов. Эти двое в костюмах, степенях и внушительных списках практик не сработались, как те следователи, допрашивающие Солдата по прибытии и сразу же поделившие роли плохого и хорошего. Доктора лезли друг на друга, чиркали разное, отрицательно мотали головами и не сошлись даже в предположительных диагнозах. Баки прописали шизофрению с приступами диссоциации, статус антисоциальной личности, отложенное судебное разбирательство, интенсивную терапию и море грязи вроде тех же нейролептиков и ферментов; высказали мнение о срочной госпитализации в психиатрическую лечебницу. Стив слушал и половину не мог пропихнуть в застылый мозг. Он не был врачом, не был мозгоправом, но он знал о безумии, о том, как мозг не должен работать постоянно, в ситуациях опасных и оглушающих. Твёрдый тон доктора с шизофренией был не о Баки, казался вредным, разрушающим, неподходящим. Может, поэтому он так крепко вцепился в формулировку «расщепление рассудка», которую гундосил второй, мелко постукивая по губам ручкой, которую вывел до предположения «раздвоение личности», но бездоказательного, поскольку Солдат обозначил себя только перед Пегги и Роджерсом. Но рецепт… в любом случае, рецепт был один — перевезти в клинику — немедленно и бесповоротно. Стив дописывал надписи с чертежа, выполаскивая из-под черепа очертания плохо освещённой кухни и частицы Тессеракта, зачем-то поселившиеся в блоке управления и радиосвязи, и косясь на стопку медицинских книг, которую притащил ему Тимоти из Лондонской библиотеки. Там уже завелись закладки и листы с выписками, от бессонницы они иногда червились строчками. Наконец отложенный в сторону карандаш фантомно наминал подушечки пальцев, и Роджерс разглядывал готовую копию, заторможенно растирая правый средний палец, где раньше всегда была мозоль. — Ты нашёл что-нибудь в архиве? Стив поднял голову. Путь от квартирки до камеры Баки прошёл краем сознания, поцарапав бок только выбитым Пегги разрешением посетить заключённого. Она имела здесь странное влияние, вроде приехавшей погостить авторитетной тётушки, с одинаковой неразборчивостью к возрасту раздававшей Твиззлерс и подзатыльники. Только что вошедшая Картер, стоявшая у двери, ждала ответа. Стив кивнул подбородком на стол, где круглил тонкие края желтоватый изрисованный лист, и задел взглядом Баки, посеревшего в цвет стен и вяло водившего глазами круг: раковина-шкаф-дверная ручка-стивово колено. — Чертёж беспилотника. Но оригинал был целым. С него явно сводили тот, что отослали вам, и исключили кое-какие части системы управления, — Пегги подошла к столу, нажав на плечо Роджерса, чтобы тот оставался на стуле, и опустилась в разглядывание. — А у тебя что? — Пока только догадки, — не отрываясь от чертежа, отмахнулась она и, раздумывая, постучала ногтем по бумаге. — Джеймс, ты помнишь что-нибудь об экспериментах? Тот покачал головой, остановившись на шкафе. — Нет, я говорил уже мозгоправам. — А Солдат? — Пегг, — предупреждающе выдавил Стив. Баки не знал о нём. О нём вообще никто ничего не знал, — после того раза, когда Стив притащил Барнсу ужин, Солдат больше не появлялся. В «беседах» с докторами Баки говорил только о голосах, скорее об одном голосе, который иногда слышал в голове, который вроде бы принадлежал ему, но в то же время был едва узнаваем. Вместе с голосом приходила испорченным радиосигналом связь с реальностью… И Роджерс… он просто не хотел пока выносить это, тем более так, походя, в разговоре, напрямую с этим не связанным. Но Баки зацепился за это, пропустил звенья круга и сразу же упёрся взглядом в Стива. — Кто? — Нам надо разобраться с этим как можно быстрее, Стив. Это лечение… То, что предлагают эти врачи, может кончиться слишком быстро или не кончится никогда. Он знал, чёрт! Он думал об этом. О том, как поступить лучше. Для Баки. Пустое недоверие к присланным специалистом могло быть беспочвенным, могло не пройти, сбеги они прямо сейчас и попробуй найти кого-нибудь получше. — Эй, я вообще-то здесь. Кто такой Солдат? Всё, что Роджерс успел усвоить за прошедшие дни из трудов психологов, сводилось к тому, что сильное эмоциональное потрясение в состоянии, близком к тому, что характеризуется шизофреническим, приводит к коллапсу целостности психологического состояния и активирует симптомы. И, разумеется, в этом не было… необходимости, надобности, у Стива вообще не возникало даже желания выдавливать из Барнса что-то ещё, когда он и без того походил на выжатый и выскобленный до одной только корки лимон. Да и если Солдат был тем самым эго-состоянием, ещё одной личностью… — У него были причины остаться в тени. Пегги только поджала губы и нехотя кивнула. Она тоже была уставшей, втянутой в очередное с трудом посильное дело и набиравшей на себя всё больше чужого груза. В пору было начинать бояться за неё, придумывать, как бы убрать её с чужой дороги и оставить в той степени безопасности, в которой они каждые выходные шли в лавку за апельсинами. — Зола состоит в штабе С.Н.Р. Картер выбросила эту информацию как гранату, с надеждой на взрыв или хотя бы шумный хаос, но она снова оказалась учебной. Стив хмыкнул и поднял на Пегги взгляд. Голова начинала пухнуть и нудно на одной ноте гудеть. Неудивительно. — По «Скрепке»? Прекрасно. — А Зола кто? — будто и не надеясь на ответ, Баки сполз с койки и, дойдя до раковины, начал умывать лицо и шею. Стив тоже хотел к раковине, и лучше свернуться в ней в комок и укрыться одеялом холодной воды. Разговор всё ещё писался, Роджерс даже успевал осознавать, что Баки не помнил Аццано и поезд, по крайней мере состав их событий, главный ингредиент, если не считать личную огромную трагедию, которая всякий раз успокаивалась и вела с собой за руку следующую. Надо поспать. — Надо узнать, где он был, когда я шарился по Европе. — Ну, сейчас он находится на одном из объектов С.Н.Р., который ему выдали как лабораторию. В бывшей тюрьме Кэмп-Хилл на острове Уайт, — склейка и точка их никчёмного разговора. Как хорошо, что Пегги успевала следить и за этим. Она шлёпнула по столу, собирая расползшиеся под потолком мысли и коротко концентрируя внимание, скатала чертёж и снова нажала на плечо Стива, на этот раз даже пожав его в уважении к не варящим котелкам. — Я… мало что понимаю в этом. Свяжусь с Дэниэлом и, видимо, Говардом. А тебе стоит поговорить с Солдатом. Доброй ночи, Джеймс. Вслед за открывшейся, вопросительным взглядом охранника и звуком преграждающего выход засова, в углах камеры зазвенело тишиной. Стив снова заклевал подбородком по раскачивавшимся волнам вины. Всё так паршиво складывалось в эти дни, без надрывов обволакивая, по каплям звонко отбивая в затылок целыми сутками, по частице скатываясь в уродливый ком. Было похоже на тридцать шестой, на весь тот год с болезнью матери, затягивающей безысходностью и бессилием. Стив потёр лицо ладонями, вскочил со стула, нашёл взглядом Баки. — Извини за это, — он неопределённо указал на дверь и скупо обвёл жестом комнату. — Пока тебе действительно лучше не знать. — Картер считает иначе. И что вы такого нашли, что я не смогу переварить?! — выплюнул он почти обиженно, но яда и усталости там было больше. Вспышка негодования стухла и потянулась дымком — жалким, но таким тяжёлым, что уронил Баки на койку, задавил весь его голос. Он заговорил тихо и треснуто. — Я не могу спать. Эта хрень, — Барнс дёрнул, как мог, левым плечом, но рука продолжала висеть, — не слушается. Ты молчишь... У «Гидры», — он поднял глаза и дрогнул бровями, — меня замораживали, складывали в ящик, как эскимо, чтобы не создавал новых проблем, пока они решали насущные. Я бы подзаморозился, Стив. Поджатые губы, стиснутые челюсти, задержанное дыхание не помогали не захлёбываться. Что он мог сделать? Как надо было двинуть состав действий, чтобы сойти с места, желательно не слетев с рельсов? Это было нехарактерно — Стив предпочитал бросаться сразу, рвать от усилий сухожилия, подставляться под последствия и разбираться с завалами, видя их, а не представляя в возможном будущем. И всё же здесь, в С.Н.Р.-овском штабе, умещалась только стратегия, начинающаяся, правда, за дверями и стеной измотанности. И выходить туда не хотелось. Роджерс указал на подушку. — Думаешь, поместимся вдвоём? Баки почему-то оглянулся. Но сразу же понял и пожал плечами, откидывая тонкое одеяло, за пятки сбрасывая обувь и с ногами забираясь на кровать. Стив читал как-то про каннибалов в Виргинии. Это были первые поселенцы британской колонии и до жути тяжелые времена начала семнадцатого века. У Роджерса тоже были тяжёлые времена, и по Баки, закопанному под допросами, посиделками с психотерапевтами, медицинскими обследованиями, весь потерянному в них, захлебнувшемуся с головой, нытливо тосковалось. Было похоже на начавшую оседать пыль опасности и истончившихся нервов, за которой теперь точно угадывался силуэт Барнса. Его хотелось схватить, протянуть руку и дёрнуть всего целиком на себя, чтобы вот так можно было улечься на одноместной койке, зажав его между стеной и собственной грудью, и едва не скулить от желания сожрать целиком. И не оставить ни врачам, ни агентам, ни миру ни одного кусочка. Ведь он был нужен, как всё это железо, белок и цинк, даже когда приходилось принимать на веру, что он должен быть где-то ещё: c друзьями, с девушкой, в доках, на ринге, учениях, войне, но не в ответном пульсе в грудь. Редко когда так остро ощущалось его присутствие рядом, и оттого все эти приступы удушливой астмой укладывались в феврали, самые холодные в Бруклине и ужасно гнетущие в Риджвуде. С тридцать шестого все зимы они делили надвое, как бы Роджерс ни выталкивал с кровати в лихорадочном сне Баки, который приходил, не спрашивая, не притрагиваясь к продуктам, не разговаривая почти. Просто так было теплее — простая математика, в которой Фаренгейты доставались каждому, как яблоки из общей корзины. И пусть окна становились толще с каждой ночью от наледи и оплывали вокруг снежным ореолом. А здесь не было даже окна. Здесь Стив позволил изменить привычки и правила, которые нарочито специально оставил между ними — сыворотка не делала его другим человеком, и он хотел это помнить, даже если Баки позволял себе забывать. Роджерс прислушивался, носом выискивая где-то в шее, на границе роста волос, пульс — живой, спокойный, настоящий, отдающий повторами в руку на чужой груди. Раньше так делал Баки. — А помнишь, — голос уже успел охрипнуть от тишины, и Барнс едва дрогнул под бившими ему прямо в кожу словами, — мы с тобой как-то возвращались домой в кузове рефрижератора. В тот день, когда я все деньги на проезд спустил на хот-доги, а ты потратил, чтобы выиграть медведя для Долорес. — Не помню никакой Долорес. И кузова, — помолчав, Баки завозил головой, зарывая стивов нос в волосы, и просунулся как-то зябко ещё глубже под обнимающие руки. Это показалось значимым. Сомнение, засквозившее как из открытой форточки. Баки, казалось, больше не был уверен в крепости своей памяти, обделяющей его жизнь, выпячивая всю её калечность. Стив, задержавший под обвалом мыслей воздух, не был уверен, кто этим Баки был, если он не мог различать, если не замечал, как тот проживает только обрывки их общей жизни. Это показалось занозой. Маленьким, цепляющим нарывчик чужеродным предметом. — Зато прекрасно помню, как пересмотрев «Малыша», ты хотел вырезать из единственного одеяла пончо. Стив услышал улыбку, и она залила занозу хлороксиленолом. — Это была прекрасная идея, — проговорил он в потолок, тоже тепло растягивая уголки губ. — Не-ет, — протянул Баки, вплетая в звуки голоса сонливую леность — он успокаивался, растекался по своему крохотному пространству простыни и подушки. — В прорезь бы задувало и ты отморозил бы себе все яйца, тупица. Хотя эти комья ваты всё равно не держали тепло. И ты упрямо отказывался от угля. — Вам надо было целый дом топить. А ты и так до вечера работал. — Ну конечно, топить намного лучше соломой из матраца и моими портретами. — Их было слишком много, — Стив хмыкнул. Это было всё так плохо, что тянуло отшучивать по-чёрному и надсмехаться над тем, что было пройденного за плечами. — Они плодились быстрее тараканов миссис Пикл сверху. — Как и её пустые бутылки из-под шнапса. Последние звуки Баки, проглатывая, зажевал и больше не говорил, заразительно глубоко и редко дыша.