Спасти сержанта Барнса

В Лос-Анджелесе было тепло — с погодой и с приёмом. Над головами шелестели сухими лапками листья пальм, которые длинными тонкими стволами и полумёртвыми шапками подпирали высокое небо. Был ветер, шум и большие пространства авеню и широких переполненных дорог. Из машины было видно не так много: знакомые большие вывески, колонны столбов, ярко-оранжевые трамваи и жёлтые нормальных размеров такси, а не те чёрные громады кэбов, которым только и не хватало напороться своим теплоходным путём на айсберг. В аэропорте их встречали: ужасно смазливый мужчина с волевым подбородком, небрежно спавшим на лоб локоном и костылём, удерживающим его, видимо, от тяжело осевшего на него взгляда Маргарет; и мужчина, слишком комфортно державший себя в костюме-тройке, со складкой у носа и странно растянутой фразой «А, капитан Роджерс, вы снова пришли ввергать нас в политические дрязги». Первый назвался Дэниэлом, раскидал странные смущённые взгляды между Стивом и Картер и увёз в штаб последнюю, разделив Коммандос на сопровождающих и пытающихся прорваться с Джунипером на служебной машине до ближайшего госпиталя. Джеймсу достался второй, под именем Эдвин-вечный-раб-мистера-Старка Джарвис, и Роджерс, поставивший Сузу перед фактом сопровождения Барнса до особняка Говарда. Тот думал что-то возразить, но потом отмахнулся и влез на водительское сидение, потеряв в схватке с багажником костыль — тот перекочевал к Маргарет на пассажирское место. Стив всю дорогу тихо точил вопросы на поля тонкой фетровой шляпы Джарвиса и раздражённо сдувал их носом, пока Джеймс косился с задних сидений в окно и ощущал, как для него на каждом светофоре время обрубается толстыми ломтями и, остающееся, истончается и застывает. Оно тянулось весь путь за город, превращало голос Стива в растянутые гласные, не давало ему ворочаться и стрелять в Барнса взглядами. А потом и вовсе совершенно паскудно опомнилось и начало навёрстывать, отобрав объяснения Джарвиса про Старка, хождение по дому, выбор комнаты и необходимых вещей, сбросив с плеча роджерскую руку и не дав устроить подбородок на его трапеции. Стиву надо было в С.Н.Р., Стиву надо было решать то, что они заварили в Лондоне, потому что, разумеется, в лос-анджелесском штабе уже всё было известно, их разыскивали, и они приходили, не поднимая к голове рук, и на своих условиях. А Джеймса они здесь прятали — он получался зарытым кладом, тем самым, Приамским, который жадный до древности Шлиман пожелал оставить до конца своих дней себе, но в итоге остался вынужденным отдать его собранию Германии и вовсе потерять его где-то в торжествующей России. Расхаживая по огромному пустому дому, Барнс точно чувствовал себя жутко старым, растрёпанным в рваньё медным котлом с одной уцелевшей ручкой и горой мелкого, разъеденного коррозией непонятного хлама и колец. Остальным содержимым его раскидало по стенам и тумбам — у Говарда был долбанный музей, которому явно не доставало чувства меры и хорошей охраны. И пусть Джарвис гундел что-то про вырубающую пушку во дворе, Джеймс продолжал топтать дорогущие ковры, осматривая окна и двери под воспоминания о снопах искр из-под рухнувшей летающей машины Старка. В отведённой для Джеймса комнате был выход на задний двор, были стеклянный двери в пол, лёгкие шторы, большая кровать, много пространства, места, воздуха, света — и он, вобрав это всё в себя, задохнулся. Куда делся металл в заклёпках? Куда вытек весь жёлтый мёртвый свет с низких ламп? Почему рукой нельзя проверить стену — холодная, глухая? Что делать с лампой и телефоном на длинном резном столе, с балдахином над кроватью, с банкеткой в её изножье, с чёртовой вазой, от которой несло цветами и ярко-жёлтым? А с застрявшей в горле паникой что делать? Джеймс не знал — ответа ни один из вопросов не было, и он простоял, прижавшись к двери, всё то тикающее напольное время, что часовая стрелка неслышно спускалась к семи вечера, а потом обрушилась на затылок и барабанные перепонки. Теперь у него были ещё и точно отмеренные часы. И через сорок минут Джарвис загнал Джеймса в уборную. Он насел как-то сзади со своей учтивостью, искренним беспокойством и бесконечными кроткими вопросами, задавил деятельностью, тем, что он совершенно спокойно занимал все эти огромные пространства. И Джеймс, подрагивающе растягивая уголки губ и давя желание послать дворецкого, сгрёб кучей, которой и свалил всё на пол, чистую выглаженную одежду и сбежал в ванную. Та, пусть и целиком, но всё же размерами обнимала плечи привычнее и крепче. Барнс выдохнул и задвинул мерцающую нетронутой позолотой щеколду. Здесь было не так ярко, не так много воздуха, здесь были сухие колючие стебли в стекле, которые не пахли ничем. И наконец было зеркало. В уродливой широкой раме, над краном, расплющенной раковиной и выводком каких-то пузырьков и баночек. Джеймс, подойдя вплотную, посмотрелся. Просто усталый. Хуже, конечно, он даже под обстрелом не выглядел, но это была такая мелочь. Он, дьявол, видел себя — жутко заросшего волосами, густой чёрной щетиной, порезанного в глубокие морщины, обрюзгшего и худого — но видел ясно, касался гладкого отражения, и оно касалось зеркально, не выдумано в ответ, тёр пальцами щёку и следил за этими движениями в отражении. Как взаправду. Как будто в действительности не было и нет теней от фигур в белых халатах за спиной. Как, если бы можно было взять эту золочённую бритву и сбрить годы. От них останутся луковицы и поры. Или позвать Джарвиса и попросить о стрижке. Сохранятся корни и женский пробор посередине головы. Дотти, кажется, действительно знала, о чём говорила. Шариться по баночкам не хотелось — рука над ними дрожала и норовила широко скинуть всё, что стояло вертикально, а по мылу щетина скреблась, шуршала, впивалась в кожу, забивалась под пластинку лезвия и крошилась по мрамору колючками лопуха. Лицо посерело, и на фоне красных щёк, по котором Джеймс себя побил холодной водой, выцвело в зеленоватый. Кадык темнел гуще края челюсти и цеплял взгляд. Надо было вымыть волоски, вытащить лезвие, добрить шею и чёрный кадык, но одной рукой ключ не вставлялся между пластинами, палец скользил по его металлическому корпусу, дрожал, сбивался. Левый бок туго тянуло вниз. Тело ныло и жглось после драк и пота. Стало беспомощно жалко и презрительно. Отражение было согласно. Джеймса передёрнуло, и он швырнул бритву с ключом в раковину, рухнул на локоть и костяшки снова заболевшим лбом. Челюсти сжимались в оскал, пока язык прятался в горло и душил — крик или плач, Барнс не знал. Ему стало глубоко, до кишок паршиво от самого себя. Куда такое годилось? Куда шло поломанное, неправильно собранное и ненужное даже самому себе? Прежде таких находили в доках с камнем на шее или захлебнувшихся в собственной рвоте, на войне такие первые бежали с поля боя и поломанные снарядами вминались в землю. А после? «После». Из ключа вывалились сменные лезвия, матово заблестели пластинами у слива. Джеймс смотрел на них сквозь пряди волос и бивший в глаза пульс, а потом они сами незаметно острой охапкой забрались ему в руку и спрятались между пальцев, всё так же матово выглядывая на него в ответ бликами. — Нет. Барнс мотнул головой, отгоняя отголосок, сжал ладонь в кулак, тугой, узкий, уменьшающийся от силы, с которой он давил в живую руку края металла. Те резались, щипались, брызгались красным на кожу и засоренный мрамор. — Прекрати, — рыкнуло по вискам так чётко и громко, что Джеймса тряхнуло на раковину грудью. Он замер, мелко задышал в белый край, попробовал оглянуться. Не нашёл никого, зато поверх рамы наткнулся на бегающие загнанные глаза, остановился на них и причислил себе — его же были, ничьи больше, он же заперся здесь один. — Сука, — шёпотом выдохнул Барнс и, сгибая в локте сжатую трясущуюся руку, поднялся. — Я псих. Я просто долбанный сумасшедший. — Брось лезвия. Руку тряхнуло и уронило, ударив о раковину и рассыпав из уже не сгибающихся пальцев железки и длинные хвостатые капли крови. На мраморе они вплавлялись в воду и уносили в слив щетинки — Джеймс тупо смотрел на рваные переполняющиеся друг в друга движения и ждал, что случится что-нибудь ещё: облезут стены, замерцает и погаснет свет, загремит металлом решётка, гулко пройдут по коридору шаги… и его достанут отсюда, вытянут за руки, выворачивая суставы, потащат на гладкий холодный, прямо как зеркало, стол. Он забыл про Джарвиса, да и крикнуть всё равно не смог бы сейчас, — Барнс думал, хаотично и бешено искал, за что зацепиться и ничему не верил. Вспомнил, как уже выходил из-за незапертой двери, как горько курил в Темзу, как пахло в фургоне женщиной и как тепло она жалась к его груди под Эдит Пиаф. И Стив огромным разноцветным пластом выплыл, особенно ярко самый последний Стив — усталый, грязный, дёрганный и тихий, незаметно для самого себя поглаживающий пальцем брошенной на сидение руки по бедру Барнса, а тот ловил глазами оранжевые трамваи. Если это было настоящим — как хотелось — то чужое присутствия не было... — Ты у меня в голове, — сказал Джеймс отражению, прокручивая в голове жёсткие рычащие слова. — Я… Я слышал тебя раньше. Ты был тише. — Теперь безопасно говорить с тобой, — отозвалось ясно, как если бы это говорил он сам. — Мы в Америке. Не в тюрьме. И Роджерс обещал врачей. — Ты его… Он знает об этом? О голосе у меня в башке? — лихорадило, пробивало холодом и мечущимися мыслями. Маргарет, оставляя их с лондонской камере, настаивала, чтобы Стив поговорил… — Солдат — это ты? — Да. И я не голос. — Ну и что ты за хрень такая? Я могу тебя только слышать. Покажись тогда. — Если я покажусь, ты уйдёшь. — Ч-чего? Джеймс продолжал смотреть в отражение, хотя и бесполезно — оно не двигало губами, когда говорил голос, и ощущение действительности прибавляло слабо, пусть и вело себя вполне реальною. Поэтому взгляд от него отлип, свалился вниз, на руку, пульсирующую, ноющую, и остывающими подушечками пальцев потянулся ею к всё ещё открытому крану, под которым пытался полоскать бритву, а теперь вымачивал из кожи очертания глубоких, быстро заливающихся кровью порезов. — Ты не помнишь о вещах. Ты не помнишь, как оказываешься в разных местах, и не помнишь, что ты делал часами или днями. Это потому, что тебя не было в сознании. В «Гидре» тебе не стирали память. С ней всё в порядке. Просто не ты перемещался и действовал. Приходил я. Я становился этим телом. И делал то, то нужно было. — В смысле ты приходил? — вжав в ладонь полотенце, Барнс замер, пытаясь осознать, зачем вообще он слушает голос у себя в голове. — Куда? Ты просто можешь взять и когда угодно начать моими телом управлять? Как, — он пытался подобрать слова. На ум приходили только верёвочные куклы, дешёвые фокусники и простирающие над паствой руку священники, — как демон? — Какая хрень, — голос взял эмоцию — жёстко, будто между зубами зажал недоумение и презрение, а дальше начал вмешивать пренебрежение. — Я прихожу на свет, когда ты не хочешь справляться с дерьмом, которое происходит вокруг тебя. Я… Я не демон. Я пытаюсь защищать тебя. Потому что ты основа, и твоя защита первостепенная задача. Получилось кивнуть, соглашаясь, что всё отлично, что он не одержим бесами и просто теперь не один. Всё было прекрасно: и зудящее недобритое лицо, и истекающая кровью рука с, кажется, порезанными сухожилиями, ведь пальцы теперь почти не сгибались, и смирение с голосом. — Я нихрена не понимаю, — апатично выдохнул Джеймс и добавил: — Какого чёрта ты себя Солдатом называешь? — Баки мне не нравится. Похоже на кличку для собаки. И я абсолютно точно не Джеймс Барнс… Тебе нужно зашить руку. Барнс выронил поплывшее алым пропитанное полотенце. — Твою мать… — согласился и, прижав ладонь к своей старой футболке, поплёлся к двери. — Джарвис?! А Джарвис отлично шил. Выходило у него забавно: увидев Барнса, он только закатил глаза и, причмокнув, ушёл за виски и аптечкой; вставляя нить в игольное ушко, он тянул рот в маленькую «о» и долго разорялся на истории про игру в шпиона, которая чертовски ему понравилась, захватила с головой, как и Картер, и закончилась с ранением его жены и победой над сумасшедшей Фрост. Джеймс на всё это только скалился, зло косился на нетронутые на три пальца в бокале и с трудом удерживал ладонь на месте, в цепких жёстких пальцах, орудовавших гнутой иглой, как по неживой, не дрожавшей пульсом и кровью ткани. Хиромантом осмотрев швы, Джарвис занялся перевязкой, и позже увёл Барнса в комнату, вытащив ему новый комплект одежды (домашний комплект из мягких штанов и рубашки в красно-белую полоску) и горький приступ вины за бардак в ванной, за неудобства, за свою беспомощность и все остальные кусочки его самого. Дел не стало совершенно, как только Джеймс переоделся. Комната жрала его пространством; на голову тупо давило усталостью, но спать он не мог, даже спустив полог по периметру кровати — та была слишком: мягкой, большой, душной, из-за тяжёлых штор напоминала камеру, да и глаза, сухие и красные, не закрывались совершенно. Паршиво. Бродяжничая по дому духом, он всё ждал, что Солдат снова себя предъявит, и готовился забиться и завыть в ближайший угол, как самый глубоко душевнобольной, и, может, ещё подрать обои. Но тот молчал, даже не шуршал болью по лбу и сам, наверное, затолкался в какой-нибудь закуток в голове Барнса и прислушивался, не захнычет ли снаружи. И к позднему вечеру Джеймс разбился совсем. Джарвис подал ужин, вернее, накрыл на них двоих стол — тарелки, салфетки, приборы, на которые оставалось только жалко пялиться оттого, что с воротника, а дальше и с колен белый квадратик салфетки сползал, и вилка не держалась в негнущихся пальцах, и сам Джарвис, Барнс это чувствовал, душил в себе порыв взять и накормить. Но решил ждать и тянуть собственный приём пищи, и только один раз поднялся из-за стола, чтобы включить телевизор. Там шёл сериал про старину Эллери Квина, с тридцать девятого сменившего голос и костюм, но оставившего при себе все таинственные преступления. И дрожащий звон вилки о тарелку стал не так слышен. Телевизор ему оставили. И одиночество, в которое Барнс смог незаметно протащить из своей комнаты одеяло и сжать им пространство вокруг себя, накрывшись им с головой. Но эфир закончился в половину одиннадцатого и зашумел в лицо рябью, так что Джеймсу пришлось до самого утра болтаться на поверхности сознания, пока к приходу Джарвиса его не замутило в этой качке дрёмы и бодрствования. Дворецкий снова с ним ел, хоть и не хотелось — ни сытости, ни жевания, ни внимательного взгляда с другого конца стола. Барнс не мог собрать с полов и ковров свои осколки, те разлетелись по щелям и дальним комнатам, и всё, что кучковалось, удалось усадить в широкое кресло кинотеатра. Вот даже не удивительно, что у Старка был чёртовый домашний кинотеатр. С отдельной комнаткой киномеханика, с широкими креслами и диванчиками, с растянутым на всю стену белым полотном экрана. И Джеймс там остался. В ярдах клейких чёрных кинолент, жаре ламп проектора, в десятках ещё даже не вышедших фильмов, в дурацких эмблемах студии Старка, в темноте. Бобины помогал менять Эдвин — хотелось уже звать его по имени, потому что таким испортившимся пудингом растекаться перед фамилией нельзя. Смазано думалось о Стиве. Он, конечно, появился на следующий день, но в вечер, спустя двое отвратительных убийственных суток после того, как сдал в дом Говарда на передержку. Роджерс нашёл его в кинозале, пробрался на задний ряд, к диванчику в углу, опустился рядом и расточился шуршащим запахом лимонных бисквитов. Тогда же, в тот же самый миг чуть-чуть потеплело и стало возможно отцепиться от колен и спустить прижатые к груди ноги. Они со Стивом вкусно накрошили прямо на дорогущую обивку и ушли говорить в комнату Джеймса, в которую тот так и не заходил. — Что ты знаешь о Солдате? Пришлось даже развернуться, чтобы не кидать через плечо на прикрывающего дверь Стива, чтобы видеть, как тот, весь сухой и белый, как бумага, ещё и страдальчески давит между бровей морщину. — Бак… — это он так просил замять, под это он входил в комнату искал место, чтобы рухнуть и больше не вставать. Стив сел на банкетку, сгорбился, сдулся плечами, словно пытаясь сделаться меньше, совсем крошечным и уместиться целиком на этой лавчонке у кровати. Но Джеймсу так даже было лучше видно — сверху вниз. Давно пропавшая светлая растрёпанная макушка. Роджерс тоже устал. — Эта хрень сидит у меня голове… — на Барнса поднялся обеспокоенный и виноватый взгляд. — Он говорил со мной в долбанном туалете. Сказал, что приходит и отбирает моё тело, когда мне плохо. Ты зна-а-аешь, — протянул он, кривя рот и отмерзая в злую обиду. — Я схожу с ума, а ты, сука, молчишь о том, что теперь мне ещё и моё тело не принадлежит. — Я не знаю, что это, Баки, — убито отозвался Стив. — Я… прости. Я не считал, что это сумасшествие. Это что угодно, но не это. Поэтому… Говорить об этом тебе… Я не думал, что ты не знаешь о Солдате. Может, просто забыл. Это трудно объяснить, потому что я не знаю, что происходит с тобой. Ты просто как будто меняешься. Это случалось раньше, ты всегда таким был... Раньше я не замечал этого, ты в какой-то момент будто задумывался и выпадал из разговора, терял нить. После Аццано стало заметнее. В некоторых битвах, при атаках или перестрелках ты выцветал… Как если бы это не всегда был ты, а просто… солдат. Который делает своё дело и не задаёт лишних вопросов, не кричит и не бесится, когда я делаю что-то глупое, — он подавился намёком на улыбку и, стихши, заговорил быстрее, выкручивая скорость на пластинке, которую крутил в голове сотни раз. — Ты мало говорил, замыкался в себе, а вокруг всё так неслось, что я просто… Допускал это. Не лез, не спрашивал. И ты отвечал только, что всё в порядке. Так что я думал, что это как с матерью было. Когда, помни… В общем, когда я в госпиталь к ней на смену пришёл. У меня был жар, а у неё дежурство вторую неделю, и мне не хватало денег на лекарства. И она говорила там со мной, как с одним из пациентов: мало, короткими фразами по делу, почти не касалась меня — она была в работе. А потом дома всё было, как обычно. Я думал, с тобой что-то похожее. Это моя вина… — Ох, не начинай только… — Барнса сморщило. Стив упивался этим, любил выстраивать на лице и под ним совестливого мученика и бесконечно этим заражал, превращая в вину прозрачную воду вокруг. — Нет, послушай. Я правда виноват… — Стив. Тот даже руку выставил. Чистую большую ладонь с ровными пальцами, на которых раньше были мозоли от карандаша и вечная пыль от графита и сепии. — Я был паршивым другом. После Аццано точно. Я мог отправить тебя на больничный. Он должен был быть тебе нужен. Я должен был заметить, что ты меняешься. Я постоянно виню себя за то, что позволил тебе упасть. Может, ещё и поэтому говорить о том, что ты не в порядке, я не хотел. Это просто чертовски тяжело, Бак. Тяжело. Кажется, он выговаривался за годы, в которые приходилось запирать это всё под черепом или носить куда-нибудь под ивы, на сетчатую от толстых теней крестов траву. Есть у Барнса тот серый крест с двумя датами? Спрашивать сейчас казалось не к месту — Роджерс дострадывал и произносил тише каждое следующее слово, окончив еле слышным шёпотом это «тяжело» и лицом, вполовину утопленным в руках. Скоро он привыкнет к тому, что вину больше незачем придумывать? Вот бы, подумалось, чтобы сразу после того, как Джеймс снова научится стоять посередине большой светлой комнаты. И чтобы не выворачивало от запаха зимних цветов. — Хитрый ты говнюк, — выдавил Барнс, пытаясь подцепить взглядом взгляд Стива. Тот поддался, отлип от ладоней, на которых глупо видел чужую кровь, стал проще — слушал и ждал. — Развесил соплей на голливудскую драму. Даже ковыряться в этом дерьме больше не хочется. Роджерс вяло улыбнулся. Будто они оба играли во что-то сложное и непонятное и всякий раз уличали друг друга в нарушении правил и разорванных картах. — Все средства хороши. Кстати, — он сделал паузу, чтобы откинуться спиной на изножье кровати. — Врачи должны приехать завтра. Ты готов? — Да. Выбора-то у меня нет. Как в С.Н.Р. дела? — Стоят на ушах. Нас должны были задержать. За похищение, подрыв лаборатории и кражу архивных документов. Но Суза взял с нас слово, что мы из города никуда не денемся. Так что мужики отсиживаются в гостинице от штаба с правом посещения Джунипера в госпитале. Пег на местной квартире разбирается с нашей защитой. А я… — Просиживаешь зад здесь. — Да пошёл ты. Я вообще-то в С.Н.Р. два дня сидел и мотался по архивам в поисках прецедентов, — значит будет суд, разбирательство в любом случае, и Стив хотел вырывать его сжатой в кровь челюстью, делая то, что ненавидел больше всего — возился с документами. А те, видимо, бесполезно глазели на него дырокольными глазками в синих печатях и бантиках жгутов. — Ничего пока. Ну, да. И не спал совсем всё это время — Джеймс видел, как тот растягивался по одеялу, отрезая потолок и всю комнату целиком от закатившихся в дрёму глаз. — Где устроился? Он почему-то пожал плечами, замял пальцами переносицу. — Думал, что здесь. Я замотался, не успел решить с проживанием. Да и Джарвис вроде был не против. — Засыпаешь, Стив. — Я сейчас пойду, — очень сонно протянул Роджерс, скрещивая на груди руки и зажёвывая зевок. — Можешь остаться, — высказал ненужное Барнс. — Я всё равно не усну. И сна не было. Как бы чугунно и звеняще, на грани с бредом ни гудела вокруг каждая вещь, слишком реально и чётко бросаясь в глаза, веки нервно дёргались, разбегались, напуганные, друг от друга, прятались под бровями и в подглазинах. Пришлось уйти из комнаты, чтобы не захлебнуться в тяжёлом медленном дыхании Стива, забравшегося под одеяло и спокойно, по-граждански уложившегося головой в пух и нежно пахнущую наволочку. Джеймс успел добрести до кухни, стащив бутылку сока, пошататься по комнатке киномеханика, подпинывая ногами стул и коробки с бобинами, и даже сумел поставить себе «Женщину его мечты». Очень красиво и бестолково. В комнату вернулся сразу после фильма, странно ободрившийся и едва ли не напевающий песню Ленор в белом платье. — Стив, — осторожно подошёл к кровати. — Двинься. Остановился близко, но тот всё-таки вздрогнул, рванулся на подушке, поднялся в наступление. — Какого? — Роджерс широко оглядел Джеймса, понял, что не враг, и расслабившись стёк обратно в плоскость. Почти капризно спросил: — Который час? — Половина четвёртого. Кровать тепло принимала откинутым одеялом, но по-прежнему угрожала утопить в матраце и густоте темноты на ней. Стив шарился по простыни лавкрафтовским чудовищем и им же стянул присевшего на край Джеймса в эту гладь, обвил руками, прижал, душа и не давая уйти на дно кровати, и захрипел в затылок пробуждённой хтонью. — Чёрт. Здесь есть будильник? Мне надо в девять быть в С.Н.Р. — Я разбужу, — Джеймс на пробу дёрнулся, но сделал только хуже, привлёк внимание и увяз крепче, до придыхания. — Не жми меня. Роджерс шумно выдохнул в волосы. — Не могу. И так, не отпуская, замер, снова начал тянуть воздух медленнее, глубже и реже качая на груди. Успокаивало, изнутри растекалось чем-то излечивающим, клейкой горячей смолой затекало в трещины, между разлетевшимися кусками, сплавляя в мозаику. Это чувствовалось так же красиво, как тяжесть женской черноволосой головы на коленях Дэна Милнера, как изгиб уходящей из-под губ шеи. Джеймсу тоже надо было выгнуть напряжённые мышцы, чтобы не палило дыханием вплотную. Но Стив зачем-то не отступался и тянулся следом, возя руками, останавливая попытки выбраться на сушу. Зря. — У тебя встал, — сонливо глотая согласные, проговорил на ухо. — Спасибо, Мистер Наблюдательность, — отрезал Джеймс и вымерз. Тепло стекло с плеч, оставляя налёт неудобства — Роджерс расцепил руки, но оставил ту, что накрывала сверху, легко лежать на боку и горячо жечь духотой сквозь рубашку. — Мне уйти? — Досыпай, — нужен был ещё один круг по большому холодному дому, с тихими комнатами и напольными часами, так громко, как сердце, не отбивавших механизмом секунды. Барнс полез, но слова как-то успели просыпаться: — О бинты я ещё не дрочил. Стив прижался пальцами останавливающе и плоско. — Я могу, если нужно… Джеймс нервно хмыкнул. — «Боевой приятель», — и осел голосом в воспоминание из сорок третьего. Тогда было всё равно, уставши и отчасти, совсем маленькой и непонятной, любопытно. Джеймс был уверен в упрямости Стива, в том, что будет неловко, но в целом без разницы, только бы не видеть чужие масляные глаза, облизывающие похотью незакрывающуюся дверь, за которой уже даже не стонало, и пересчитывающие в ладони измятые, будто постиранные, доллары. От этого не воротило, и Джеймс думал, что мог бы стоять в той очереди, если бы хоть в сотню баксов оценивал близость со своими девушками. Но он мало что помнил, помимо отзывчивости на ласки и мягкой упругой кожи бёдер, да и не думалось как-то, что со Стивом будет лучше, чем с проституткой — несуществующее в его голове сравнение. Просто он предложил «помощь», и это было неплохо. И почему-то тогда Барнс разболтался, открыл рот, чтоб вобрать воздуха, и не смог захлопнуться. Хотелось колоть его одержимостью Картер, пока он надрачивает ему в палатке, и слышать его голос, заполошный и нервный, и дыхание его сбивать, ответно проводя по его члену — самое отвратительное, что он делал с ним. Так было нельзя больше делать, это было мерзко, особенно в мыслях и каких-то не оформившихся целях. Но Стив снова провёл пальцами по животу — это не Барнса идея, не его последствия. Стив провёл, подушечками мазнув по боку, забравшись под рубашку и по рёбрам вывернувшись костяшками, продрожал ими ниже. У резинки штанов остановился, двинулся за спиной ближе, коротко вздохнул и потянул за завязку. Джеймс сглотнул пульс, непонятно зачем опустил голову, хоть и не хотел и не мог ничего разглядеть. Темнота застревала в ресницах, заставляла слушать, как Стив тянет носом воздух, как шуршит одежда по его коже, когда он скользит рукой в штаны, оглаживая, прося приподнять ногу, внутреннюю часть бедра и тяжелеющий член. В прошлый раз было иначе. Рот открывался и сейчас — но беззвучно, в гортани погибали звуки, Джеймс не стонал, не говорил, только глубоко вдыхал. Головку снова накрыли первой и от неё тягуче провели вниз, начиная разгонять возбуждение из паха в живот и ноги, задавая темп. Воздух нагревался, разгонялся и вибрировал от чётких коротких затяжек. Сердце било всюду, до куда дотягивалось венами: в голову, в грудину, в пальцы, бешено в низ живота, пах, налившийся член. Но прожгло, только когда Стив рухнул горячим лбом ему в шею, дёрнулся, притёрся скулой и носом к линии роста волос и жарко задышал туда, высыпая мурашки по позвоночнику. Наверно, он всё-таки от усталости и сна мало соображал, иначе бы не позволил всего этого. И всё равно стало жарко, рубашка путалась вокруг рук и тела, натягивала на груди петельки — мешала, упрямо, до желания стащить прямо сейчас через голову. Стив ускорил темп, запыхтел в затылок, заёрзал, отстраняясь, убирая от шеи лоб, и Барнса повело следом. Его потянуло развернуться, и приподнятая нога съехала назад, нашаривая голень Стива, скользя по ней и оплетая, и голова, не думающая, потяжелевшая, широко открытым ртом задышала в потолок, выворачивая шею и пытаясь найти… Джеймс не знал, к чему он тянулся, но ему надо было что-то прямо сейчас, в довесок к узкому трению на члене, ставшему громкому двойному дыханию, перебивающему самого себя, к тому, что всё так же оставалось за спиной и не хотело быть ближе, чтобы плавиться вместе. Когда роджерским пальцем мазнуло по щёлке, Джеймс не удержал бёдра, толкнулся и начал вбиваться в кулак, слепо шаря правой рукой по покрывалу в попытке смять, зацепиться хоть за что-нибудь. Хотелось упереться, найти опору, закутать оголившийся бок и спину в чужое тело. Рот продолжал тянуть душные вздохи, становящиеся сиплыми и низкими. И стон вышел вымученным и обиженным до сведённых бровей — Стив издевался, шипел позади на расстоянии вытянутой руки, пёк разгорячённо и — единственное — жёстко прижимал к матрацу голенью стопу Барнса, не позволяя соприкасаться больше нигде. Оргазм вывернул коротко и сухо, и оттого, что Роджерс продолжал выдаивать сперму, сразу же начало кипятить. Бёдра были напряжены, они ещё елозил по одеялу, но тело начало обмякать и оседать, оставляя на поверхности только пульс и раздражение. Прежде было по-другому — он знал, как всё закончить, знал, что потянется за полотенцем. Сейчас хотелось только отбросить чужую руку и вылезти из промокшего на спине, подмышках и заднице костюма, а лучше из кожи, чтобы вся скупость и наивность остались на ней. И Стив, самый ужасный придурок на свете, отпустил член, вытащив из штанов руку, обтёр её о живот Барнса и откатился на спину, сгребая на себя всё одеяло. Джеймс его с этим и оставил: с грязными пальцами, со всем постельным набором, с коротким ругательством, и ушёл в ванную, откуда его потянуло на улицу в холод и отвратительно раннее утро. — Бак? — отозвался Стив, когда он протискивался в дверь пропахшей возбуждением комнаты. — Спи. У тебя три часа ещё, — плюнул Барнс и, стащив со стола пачку сигарет и уродливую зажигалку Говарда, прикрыл за собой. Ночь слепила глаза, пусть и начинала выцветать по горизонту. Здесь город переставал мутить звёзды, и они разверзались над головой, как в самую холодную ночь в Альпах, когда снежные облака наматывались на горы и оставляли небо совершенно нагим. Сейчас, правда, от мерзлоты не стучали зубы и пальцы не прилипали к затвору… потому что оружия в руках не было, а сам Джеймс сидел в полосатой рубашке на ступенях особняка Старка. В голове гудело, мысли тупо и бессистемно ворочались неподъёмными камнями, подкорка сознания тлела тревожностью, как поджигаемая сигарета. Во рту было совсем кисло — от голода, от курения, от того, что он несколько минут назад жадно тянул глоткой воздух, а теперь упрямо поджимал губы. Левая рука мёртво лежала между широко расставленных ног, на металлические пальцы падал стряхиваемый пепел. Почти спокойно, если бы не это тление по периметру — и так было неправильно. В этот раз иначе получилось: примешалось что-то явно лишнее, важное и ненормальное. И Барнс начал перестановку — в горы заспешили надрывающиеся Сизифы. Можно было бы подумать, что дело в красотке Джейн Расселл с её декольте той гениальной глубины, которая начинается кружевом прежде, чем взгляд безвозвратно упадёт в бюст. Но она была загадочно похожа на Дотти острым лицом и тонкой талией, а Дотти… прижималась своим телом к Барнсу, показывая силу и пятна лопнувших капилляров. Опасность его не заводила. Она била по груди пульсом, гнала по венам искры адреналина и напряжённость, заставляла искать и глазами присваивать себе Стива. Здесь был порядок, здесь плелось и сшивалось всё гладко, даже не торчали нитки, за которые дёрни — и точно распустишь дрянное полотно. Тогда, может, и в порядке вещей ему просто хотелось снять напряжение и тело само так реагировало на касания, хотело ласки после закончившейся боли. Но что-то просто не сходилось… Нити были разными: шерсть на хлопке, они плохо ложились, топорщили ткань, спутывались в уродливые петли. Этого было мало для объяснений, не хватало ответов на то, почему Дотти говорила про ревность. Потому, что, смотря на то, как Стив улыбается Маргарет, хотелось облаять весь свет и утащить его за лодыжку или запястье, которые остались такими же тонкими, в тёмный угол, чтобы сидел там и рисовал углём? Потому, что было совершенно плевать, что было за стенами камеры или комнаты, когда туда приходил Стив, только бы тот таким уставшим и высушенным не был с ним? Но ведь это было и раньше, в других обстоятельствах и масштабах, но было, всегда примешивалось к тому глупому, что они мальчишками вытворяли. Просто Картер Стива действительно вырвала с корнями, зубами и нитями Барнса, а Джеймс так всю жизнь и просидел с тем, что за эту самую жизнь успел насобирать про них. Такой, как Маргарет, у него не было, был Стив и несколько девушек, о которых он мало что хранил. Вот что было не так. — Чёрт, — Джеймс опустил пульсирующую голову, растёр костяшкой заболевший лоб. Больше не хотелось думать об этом, заставлять себя ворочать глыбы. Пусть лежат себе. Ведь что случится с Сизифом, когда камень окажется на вершине? Он пойдёт вниз вслед за упавшим камнем. Или перестанет быть Сизифом, тем, кого обрекли на бесконечное восхождение, если камень треснет, рассыплется на острые осколки и начнёт кромсать плоть. Сизифа и не стало. Сигарету держал Солдат. И он, разглядывая белую трубочку, думал, что все солдаты курили. Он часто видел их, впивавшихся губами в единственно оставшийся смысл и кашлявших от того, что он оказывался слишком горьким. И Солдат курил в рассвет, задевая пальцами щиплющую холодом росу на траве, одёргивая живую руку, только чтобы ярко чиркнуть по колёсику Zippo и поджечь следующую сигарету. Дурацкая зажигалка вместо чёрной краски на свой корпус впускала объёмную фигурку грудастой куколки и палец каждый раз оказывался между двух розовых стекляшек, изображающих соски. Она ему не нравилась, как не нравилось то, что Джеймс совершенно раскис и начал себе вредить и часто уходить со света. Ведь теперь всё было намного лучше, чем на привязи в подвалах «Гидры» и С.Н.Р. И Роджерс был рядом и даже не лез в пекло, и с ним снова было хорошо, и можно было трогать его по-настоящему и вспоминать, что он не бросал их, а тянулся к руке всем своим страхом за них. И даже на Картер он теперь смотрел по-другому. И Джеймс был совсем идиотом, если ему этого было мало. В конце концов после падения он никого не убил, и наказать должны будут Солдата. За то, что он сделал со всеми ними. Глубоким утром Роджерс убегал из дома, потому что его никто не разбудил.