Спасти сержанта Барнса

Баки спрятался за Солдата. Наглухо закрылся за взглядом из-под бровей, за короткими односложными ответами, за круглой линией плеч. После глубокой ночи субботы Стив с ним больше не говорил и поначалу удобно скидывал это на занятость в С.Н.Р., от которой в глазах рябило чёрным машинописным шрифтом по белой бумаге. Они все — он, Пегги, Дэниэл, коммандос — набирали материал на защиту в суде кенгуру и не видели границ, ни пародии на правосудие, ни собственной позиции. В последнем был виновен Суза, одаривший их тюремной камерой размером с Лос-Анджелес и разрешивший не носить робу. Хантингтонская библиотека со всеми её ресурсами бытовых и наследственных дел оказалась бесполезной и только бессмысленно украла несколько дней поисков, в которые Роджерс увяз до макушки ещё и в собственных мыслях. И пока им подсовывали бумажки с чистосердечными, предложениями к сотрудничеству, исками, новыми обвинениями, срочными вызовами в штаб, пока Пегги собирала в одну стройную стопку всё, что у них было, Стив, под протекцией Сузы пробивавшийся сквозь опыт Нюрнбергского процесса к Первой мировой, разочарованно хлопал листами папок и, утыкаясь в ладони, прокручивал в голове ту чёртову субботу. Он сразу понял, почему проспал, первой же мыслью зацепив отсутствие в комнате Баки, догадался, что тот ушёл — в себя и глубоко. И молчаливый короткий кивок с обесцветившегося знакомого лица только утвердил присутствие Солдата. Почему Барнс начал прятки без ловли, Стив не знал. Думал, что перегнул: с повинной, с тем, что вломился в чужое пространство, с «приятельством», но всё крылось сослагательным наклонением и твёрдым убеждением в том, что прежде это всё уже было, что Баки всё это разрешил. Может, дело было в надрыве? Такое случалось: у соседей, работающих монотонно на фабрике и однажды заколачивающих приходящую кошку, у солдат, каждый день выходивших в атаку и по возвращении домой разгонявших автомобиль до ближайшего фонарного столба. Баки вот имел возможность отстраниться. Тогда Стив получался хотя бы частью этого слома — навязавшийся и поплывший за его спиной, с чего-то вдруг размазавшийся ответным возбуждением и едва успевший отодвинуться, чтобы не сделать ситуацию ненормальнее. За годы, прожитые с Пегги, Стив научился быть осмысленно честным с собой. Без мальчишечьих стремлений доказать что-то окружающим или себе, без слепых книжных и кинематографических идеалов — идеализм разбился о простую жизнь и слишком проницательную женщину. Врать себе оказалось малоинтересным; факты, конечно, тоже не развлекали, а были лишь золотом, которое можно было основательно вложить во что-то стоящее, но ведь их, эти истины, сначала нужно было отделить от песка. Потому ситуация с Баки была фактом. Тело реагировало почти всегда одинаково — работало без сбоев, если эмоции фундаментально не шли вразрез. И так просто вышло, что этого фундамента Стив слишком давно не видел и надстраивал замки одним над другим, не разбирая материалы и составы. И если с собой разобраться было просто, стоило только припасти для этого время, то Баки сделать этого просто не давал. Он ушёл, предоставив Солдату встречать доктора Лютера, кукситься и упрямо закрываться от вопросов, которые казались ему глупыми, пилить взглядом Стива, сорвавшимся в дом Говарда из города, пока док угрюмо говорил о необходимости лечения в клинике. Переезд они обсуждали все, но решились только после кивка Солдата, который лишь слушал и пролистывал планы здания, характеристики врачей, немногочисленного обслуживающего персонала, охраны. Его пальцы растирали уголки листов и мелко, едва заметно подрагивали, и Роджерс думал, что тот переживал. Для него хотелось сделать что-то — фантазии хватило договориться об отсутствии белых халатов и безмолвного применения оборудования. Доктор, кивая, глубоко к груди опускал все свои два подбородка. Бездонные кенгуровые сумки начали раскрываться, когда Пегги прорвалась к засевшим в кабинете Дэниэла широким пиджакам под короткими галстуками и шлёпнула перед ними папкой с собственноручно сформированным делом. Там было самое общее, без оставленных себе на десерт деталей, но бившее точно между глаз: об утечке информации о действующих агентах, о некомпетентности в службе и работе с послевоенными проектами вроде «Скрепки», о сотрудничестве с террористическими организациями и двойной службе… много всего, что удалось утрясти и наскрести заново в Лондоне и в Лос-Анджелесе. Тогда же перед ними закрылись двери Международного военного трибунала, дело скомкалось, ужалось и перешло в местный Верховный суд без прессы и огласки. Им обрубили гортань и все связи с правительством, С.Н.Р. и военным делом и запихали в ящик калифорнийского округа, где было удобнее искать следы до клиники. Но Баки им был даже не нужен. В него как-то не верили, он был практически мифом, другим человеком, ошибочно принимаемым за Джеймса Бьюкенена Барнса, который погиб в сорок пятом; он будто бы был предлогом, чтобы осудить зарвавшегося капитана, таких же членов Воющих Коммандос и выскочку из Англии. На руку это было только отчасти. Баки требовали в суд и искали по городу, но предъявлять обвинения и назначать заседание Большого жюри стали в общем порядке. Присяжным заседателям не понадобилось смотреть в лица, заново собранные свидетельства, вторым экземпляром предоставленную информацию Пегги, которая в первый раз сгинула вместе с широкими пиджаками из кабинета Сузы. Дата судебного процесса была озвучена и донесена до шефа С.Н.Р. через третьи руки. Зато Баки тихо перевезли на север от Лос-Анджелеса, где в измятой в предгорья долины Сан-Фернандо была переросшая в частную клинику вилла, куда немногочисленно со всего округа текла красиво сошедшая с ума элита. Доктор Лютер был вызван туда по тем же связям Старка, что и пробито место для Баки. За все эти полтора сбитого в какое-то месиво нервов, раздражения, недосыпа и грязи месяца Роджерс исходил и с переменным успехом изъездил весь север города в попытках стряхнуть вечно маячивший за плечами хвост из сотрудников местных служб. По какой-то причине те действовали слишком открыто. Трижды обрушивались развальным обыском на квартиру Пегги и гостиничные номера Данбара, где консервировались коммандос, пытались выйти на Старка. У Роджерса в арсенале появились контрольные пункты заведений вроде баров и клубов, где были чёрные входы-выходы, бейсболка и тёмные авиаторы. Он вдруг понял, что может быть хитрее и тише, что это сейчас было нужно, чтобы разрываться между затянувшимся ожиданием суда и частыми вылазками в клинику. Особенно когда его считали непробиваемо прямолинейным, когда все годы работы на правительство с яркими до слепоты моралистически-громкими словами сработали всем скопом и снова вылепили из него утрированный пластмассовый образ идиота, проскакавшего на сцене несколько месяцев вместо несения службы. Пускай. Это не хотелось оспаривать, это не задевало. Всё внутреннее внимание устремлялось на Баки. Сейчас и физическое, потому что тот Роджерса наконец-то принял самим собой. Не развернул на входе, не просидел, молча уставившись под ноги в гостиной, а кивнул идти за собой в палату-комнату и там долго спрашивал о том, как продвигается дело в суде, как коммандос и Джарвис, даже не оглядываясь на тумбы и углы, которые начали заставляться принесёнными Стивом вещами. А потом как-то стёк в праздность и растянулся на кровати с коробочкой радио, которую поставил на грудь и требовательно теребил за колёсико переключения частот. Стерпел даже, когда Роджерс достал альбом и карандаш — только раз скосился на первый широкий штрих по бумаге. И тогда впервые за долгое время стало до беспечного одурения спокойно. Небольшая, скромно обставленная по первым потребностям комнатка в плывущем жёлтом свете скупого, всё ещё раннего заката, который сыпался острыми косыми лучами сквозь тонкие зелёные шторы на оконный квадрат пола у кровати, на саму постель, где складчато запинался о сбитое одеяло, а дальше заползал на Баки, серебряными зайчиками взрывался по стенам. Но на ключице у ворота голубой рубашки втирался в кожу, ластился к шее, абрисом взбирался по подбородку, губам, носу и путался в волосах, выжигая их в тёплый светлый орех и прося вместе с ним забраться пальцами к корням, провести до затылка, до вздоха, до переведённого взгляда. Стив не мог — он сидел в тени, на полу, на бесконечном расстоянии от кровати и руку занимал карандашом, отточенным в длинный ломкий грифель, и почти соскальзывал с увлечения рисованием в зависть к свету. А из радио тихо рвалось что-то тягучее и дрожащее. И всё это было так сентиментально знакомо, что закрыть только глаза и пространство вокруг вывернется в десятилетнее прошлое. — Урода нарисовал? — Баки смотрел — открыто, чуть склонив голову и так же чуть подняв брови. Выходило наивно, и Стив поначалу даже не понял, о чём он, пока Барнс не указал на набросок. — Лыбишься. — Нет, — Роджерс растянул улыбку шире и честно въелся ответным взглядом. — Тебя даже при желании уродом не нарисовать. На Бруклин похоже просто. Всё это. — Песни другие, — радио шаркнуло и снова сменило частоту под обводящей красный треугольничек стрелки подушечкой пальца. — И тебя втрое больше. — Хочешь, проигрыватель принесу? Пластинки? Кросби, Бенни Гудман, Аннет Хеншоу. Она тебе нравилась. У меня ещё пластинка О’Дей была, но она в Нью-Йорке... — Не надо, Стив, — Баки вздохнул, стряхнул с кровати провод и снял с груди радиоприёмник, уставился в потолок. — Мне надо принять то, что время идёт. Пусть и мимо меня. — Не уходи так часто, — на это Барнс только губы поджал. И Стив отложил карандаш. Позвал тихо: — Баки. Я что-то сделал? — Вот уже в чём я не сомневаюсь, так это в том, что ты что-то сделал. Одни глупости поди... Нет, Стив. Порядок. Я вылезу из этого. — Я помочь хочу. Эй, мы ведь проходили уже это всё. Паршиво вышло. Ведь опять же растеклись эти дни молчанием и отчуждённостью сорок третьего. За полтора месяца Баки так разговорился впервые, и прежде такое бывало, но потом следовала замкнутость, и приходилось кидаться под обстрел, выжимать очередной WLA в скорость, прыгать с взрывающихся громад, только бы Барнс потом остервенело растрачивался на слова, пусть на кричащие и злые, но на войне довольствоваться приходилось меньшим. Но теперь, Стив знал, можно, необходимо выскребать больше, чтобы хоть этим не горчило. Баки вот тоже это знал. Он так и сказал, разжав челюсти и нахмурив брови: — Я знаю. Я просто… Ты помогаешь, правда. Ты очень много сделал. Но мне тоже надо принимать в этом участие. — И как ты это сделаешь в отключке? Опять губы поджатые. Что вот он за ними заталкивал обратно в глотку? Что-то ядовитое точно — по взгляду было понятно и по долгой паузе, в которую Барс ковырялся в ответах и версиях. — Солдат тоже многое сделал. Я должен ему мирное время. Ему тоже пора вернуться с войны, Стив. — Не в этом же дело, — не только ведь в этом! Было, что-то точно, что не давало тебе всё это время — полтора месяца, Бак! — говорить со мной. На приёмах же ты выходил. Ты просматривал все эти записи, долго, мотал плёнку, разглядывал кадры. В этого самого Солдата пытался, как я, поверить. Нам ведь обоим в этом разобраться надо. Это же происходит… Стив сдулся. Под «ладно» и «не давить» отложил до востребования, не далеко, чтоб напоминающе торчал краешек, мозолил глаза, кололся, не давал сделать вид, что всё было в порядке. Сейчас стоило выдумывать и подсовывать Барнсу под нос любые поводы оставаться. Даже если его взгляд уже плыл, медленно выцветал и переставал видеть что-то конкретное. В этот раз Солдат выскребался неохотно. Стив давно не видел их смен, и теперь смотреть на это не хотелось. Не только потому, что Баки, его тело оставалось без водителя и выглядело убийственно отрешённо от сознания с не двигающимися и медленно моргающими глазами, а ещё и оттого, что в его мозгу перестраивались, меняя позиции, личности. И всех объяснений доктора, аналогий, метафор и сравнений в мире будет всё равно мало, чтобы принять: там, под черепом, были слишком самостоятельные части, чтобы до сих пор считаться осколками или помешанностью. С доктором Лютером Стив говорил недели две назад, когда тот закончил диагностику, тесты, чтение медицинских фолиантов, справочников, карт пациентов с диагнозами, которые можно было бы приписать Барнсу, и остановился на том же раздвоении личности, что и один из лондонских врачей. Только назвал по-другому и сразу же засыпал именами: Луи Виве, Клара Фаулер, Дрис Фишер, Эрвин Стенгель, над которым позволил себе посмеяться и назвать его идиотом. Доктор говорил о перерубленных дождевых червях, о морских звёздах с оторванными лучами, о цветах и яблонях на пересадку; говорил прямо, как есть: мозг защищался от травмирующих событий, найдя ещё в глубоком детстве способ справляться с происходящим — придумал того, кто может взять проблему на себя, и отдать ему всё: тело, воспоминания, контроль. Стив кивал, невидяще пялился на деревянную мозаику пола и ворс ковра под ногами. Он не мог понять. Осознание будто постоянно соскальзывало с последней ступени, сщёлкивалось, боясь поломать, отступало — казалось, скажи Лютер ещё одно слово, ключевое, истинное, простое — и всё магическое и непостижимое перед ним разложится на части и станет понятным. Но доктор им жадничал и прятал его вместе с пухлыми кулаками в карманах длинного пиджака. Поэтому Роджерс решил ему просто поверить. Был Баки, было его детство, в котором ещё не было Стива, но было что-то жутко плохое, была трещина, поломавшая обычный человеческий механизм. И вот был Баки, и рядом с ним отдельным клочком сознания, как подселенный мрачный сосед, взявший на себя обязанность смотреть за домом, был Солдат. Не роль, в которой проще было перешагивать через мины, не убеждённость в том, что иногда он другой человек, не эксперименты Золы. Солдат. Солдат сразу же осмотрелся, сначала остро вцепившись взглядом в потолок и угол, где висела в раме большая фотография какого-то парусника, и узнав, и успокоившись, обвёл остальную комнату. Остановился на Стиве, на его руках, мягко отрывающих лист с оставшимся в наброске Баки, откладывающих его на ковёр у коленей, зарывающихся пальцами в карман и достающих оттуда угольный карандаш. Осмотрев набросок и вернув ушедшую на грудь в защитном жесте металлическую руку на кровать, Солдат замер, но когда Стив примял ногтем к корешку альбома чистый лист, заёрзал. И с мягким шорохом круглого чёрного грифеля вовсе поднялся на локтях. — Зачем ты новый начал? Роджерс глянул, не нашёл прежней позы, по памяти чиркнул изгиб шеи и, отвечая на вопрос, пожал плечами. — Я рисовал Баки. — Есть разница? Лицо-то одно. — Покажу, если полежишь немного. Поджав губы, Солдат упрямо дожал взгляд, пока не хлопнул ресницами и не увёл глаза в потолок, укладываясь на лопатки, как был. Настороженности в нём больше не было, она просочилась прочь под давившими изнутри любопытству и наивному желанию его скрыть. Так он, конечно, устраивал эту разницу. Всей своей пластикой — более чёткой и отмеренной, угловатой и по-детски отрывистой. Баки был тягучим. Прежде это было обыкновенное спокойствие и уверенность в самом себе, сейчас они подменились усталостью и апатичным безразличием к движению всего, что было вокруг. А ещё он вечно, в долгих рисованных работах особенно полнился деталями, которые Стив через тонкий грифель заучил до трепета. У Солдата это всё стиралось. Будто лицо и всё тело натягивалось костюмом на другие, разглаживаясь, натягиваясь на углах, и превращалось в обезличенное достижение. Характер был другой, поразительно другой. И даже если не брать пресловутые взгляд из-под бровей, круглые горбатые плечи, было множество другого отличного. — Так заметно? Стив выпустил из пальцев лист, передавая его Солдату совсем. Он хмурился, очень внимательно проезжаясь по плоским штрихам, линиям и острым чёрным акцентам, даже стащил себе на кровать набросок Баки, но быстро его вернул, пальцами обеих рук как-то неловко и требовательно накрыв углы своего портрета. Как он с этими живучим любопытством под веками и ребяческой серьёзностью терпел агонию на столе Золы?.. — Только если знать, что вы меняетесь, — Стив растёр угольную пыль между подушечками пальцев, с расстояния всматриваясь в пропорции и сходство. — Я теперь вижу. Солдат это жадно умял. Ему было интересно, как выглядит со стороны их сумасшествие. Так что и он тоже просматривал ту плёнку, на которой был сам, хмурый и скрытный, недовольно смотревший прямо в камеру и на задающего вопросы доктора позади неё. А ещё всегда слушал, если заговаривали о них, как о разных… личностях, будто сам не до конца верил, что кто-нибудь один из них существует. Он спросил, может ли он оставить рисунок себе и, получив «конечно», взглянув на него как в последний раз, сунул его в ящик комодика. В его ящик, где были только ручной фонарик с запасом батареек, периодически конфискуемый персоналом небольшой нож с кухни, и вот теперь портрет. А после начал заправлять сбитую кровать — ровный прямоугольник подушки на простыни, пять дюймов загиб покрывала, забитого с одеялом под матрац. — Хочешь выйти куда-нибудь? — Солдат застыл с тапочками в руках, которые ровно выставлял у постели. — Пробежимся до пожарной башни. — Небезопасно. — На нижнем этаже вроде бассейн был. Всё-таки засиживаться здесь, прирастая задом к стулу или ковру, а глазами к чапаралю и дубам за окном, было тяжело. И видно было, как сыворотка прожигала вены от обездвиженности — Стив сам страдал этим в первые месяцы гражданской домовой жизни. Солдату здесь было душно: он всегда отворял створки в лес, даже когда лило, он держал в армейском порядке комнату и тело, срываясь в пять утра и вечера на гимнастику. И сейчас он косил глазами на дверную ручку и по шву между дверью и косяком — хотел уйти, но отмолчался, заиграл желваками и опустил взгляд. — Я не умею плавать. — Я научу, — отозвался Роджерс, пытаясь не растягивать в паузу удивление, и, собрав рисование, поднялся на ноги. — Может пригодится, когда пойдём на Брайтон-Бич. Знаешь, как будет по-русски «Помогите, тону»? Там теперь столько иммигрантов... — Знаю «pomogite». Стив застыл. Где-то далеко, в сотнях футах внизу деревянно щёлкнул сломавшийся в пальцах карандаш, и из заноз расплылась холодная вина. В представлении не нуждалась и в трактовке тоже, была ясной, как и расплодившиеся по всей голове картины этого «pomogite». За тяжёлым вздохом Стив хотел извиняться, но Солдат уже это караулил и заинтересованно разглядывал лицо Роджерса, к которому потянулся металлом и с которого стёр холодным пальцем треснувшую между горько сведённых бровей складку. — Я пойду в бассейн, — всё, что сказал, прежде чем развернуться и по ящикам начать выискивать полотенца. На цокольный этаж их бы сейчас не пустили, по той же самой причине, что хозяева магазинов, лавок и кафе оставляют на ночь закрытыми двери своих владений и выключают там свет. Стиву вообще по-хорошему нужно было бы уходить — посетители если и оставались в клинике с ночлегом, то занимали гостевую комнату. И уведомлять об этом не то чтобы было уже поздно, просто прошагать мимо приёмной стойки, приветливо кивнув девушке за ней, и непринуждённо направиться на выход, чтобы, изучив график чистки бассейна, через двадцать минут вломиться туда через окна и коридоры, казалось занимательнее. Тем более Солдат, убеждённо-серьёзно озирающийся по сторонам и выглядывающий из-за углов прежде, чем ступить в очередное проходное помещение, похоже развлекался, пусть и держал предупредительно перед собой левую руку. Переброшенные через то же плечо полотенца и голубой купальный комплект смотрелись почти чужеродно — даже в высоких стенах и в мутном отражении плитки неотъемлемей вкладывалась винтовка. В бассейне было гулко тихо. Где-то звонко и редко капало и собственные шаги казались оглушительно и призывно громкими. Стив снова влез куда-то ночью ради забавы, а за его спиной снова шуршало безопасное присутствие, которое путалось и ошибочно пыталось назваться именем Баки. Но там был Солдат — явный и безусловный, переодевшийся по секундомеру утреннего горна или сигнала тревоги, сложивший широкие мягкие брюки и рубашку в безупречную стопку и вставший прямо, выжидая указания. Стив замялся — с этим трудно было иметь дело, ведь нужно вести, рассказывать элементарное: смотри, здесь скользко и прохладная неглубокая вода, так что просто... Что «просто», было непонятно. И Солдат смотрел исподлобья, ждал, косился на нервно подрагивающую воду и слушал капли, дышал в узкую майку, под которой Роджерс уже успел высмотреть и отобрать в воспоминания всё. Розовые шрамы, выползающие из-под металла, разноцветные пятна наскоро наросшей кожи, пластины, грубо и чересчур нарочито вбивающиеся в плечо и будто сожравшие живую плоть до середины ключицы и ряда верхних рёбер. И это тоже сбивало. Поэтому Стив и начал неловко что-то про лестницу и поручни, пока Солдат не кивнул на бассейн и не сказал просто идти плавать — он посмотрит и влезет следом. Сам как-нибудь разберётся с техникой и тяжестью руки. Роджерс, оставшийся в одних брифах, кивнул и спустился в воду. Плыл по-разному: сначала детской лягушкой, от которой ушёл лицом под воду в брасс, дошёл им до противоположного края, где пару мгновений выдыхал озабоченностью в сторону Солдата, и вернулся к нему, подошедшему к краю, кролем. Отплевался и успел общипать его за лодыжки, а потом пытался успеть отплыть прочь, потому что Солдат учился чертовски быстро и так же перемещался даже в воде. А ещё не понял брызг и хмуро, обтекая с волос и лба, стрелял недовольным взглядом — чувствовал себя в новом месте и концентрации окружающей среды ещё неуверенно и не мог расслабиться, и даже уже выбравшись на плитку и расстеленные Роджерсом полотенца упирался глазами в успокаивающую плёнку. Зато Солдат говорил. Скрипуче и немногословно рассказывал о докторе, о том, как тот безуспешно пытался применять гипноз и говорил по-глупому низко и медленно; и долго молчал, прислушиваясь к эху собственных слов, и начинал снова, вдумываясь, как они звучат в большом пространстве. Он даже о возвращающихся воспоминаниях сказал так, отстранённо-задумчиво: Солдат помнил теперь почти всё, помнил доверие к Стиву, то, как Роджерс постоянно оглядывался на него через плечо, проверяя позицию, как отмахивал пальцем ото лба и восхищённо смотрел на особенно удачные выстрелы. «Самое идиотское твоё лицо», — он сказал. Помнил большую часть «Гидры»: работу с протезом, попытки заменить им только предплечье, сине-чёрную тошнотворно пахнущую кожу, боль, звук нудно распиливаемой кости, неудачные побеги и испепеляющее мозг и миллионы ветвистых нервов электричество. Тогда Стив наглотался тихой злобы, скорби и презрения, не позволяя себе даже кончиками пальцев прикоснуться к чужой согнутой спине. Она бы обожгла его — точно, как самого вмёрзшего в доказательства собственных ошибок. А Солдат спрятал эту спину, лёг на неё, макушкой упираясь в бедро Роджерса, и спросил про Лос-Анджелес. Впервые о том, что не касалось лично его или Баки, а было отвлечённым общим любопытством. И Стив переключился. — ...я тоже здесь не был до этого. Пегги работала, уезжала на месяцы. И мы спускали огромные деньги на телефонные звонки. Посмотреть бы всё-таки город по-хорошему. Здесь около двадцати лет назад Олимпийские игры проходили. Мне тогда четырнадцать было. Баки хотел когда-нибудь боксёром туда попасть. А меня бы тогда взял в соревнованиях по искусству участвовать. Но в итоге мы сидели у меня на лестнице и слушали по радио, как Салика берёт бронзу. Он ходил в тот же зал, что и Баки. Это казалось чудом. Вроде: он был почти знаком с героем. — С тобой он хорошо знаком. — Не очень-то похоже на чудо, да? — Он так не считает. Под рёбрами оборвалось и плюхнулось в кишки сердце, разбрызгав по груди, шее и лицу тепло и краску. Незаслуженно. Стив заметался мыслями в поисках отговорок. — Он и хоккей на траве не считал идиотизмом. Так что я бы ему не доверял. Солдат задрал подбородок и удобнее вывернул голову, чтобы вглядеться и сразу же заметить красные уши и сказать третьей частью вопроса: — Ты смущён? Стив поджато и снисходительно к самому себе усмехнулся. — Немного... Кстати, о дурацких играх на траве. Раньше в Олимпийских играх была дисциплина, в которой Британия вырвала у Франции золото. Угадаешь? — Высокомерие? Что? Опустив глаза, Стив наткнулся на абсолютно серьёзное лицо Солдата — точно с таким же он говорил «pomogite». — Это шутка? — чуть дрогнул чужой уголок губ. — Теперь это точно была шутка. Ты пошутил, — Стив наверняка состроил сейчас то идиотское лицо восхищения, но ему было не до этого — Солдат тонко сочился улыбкой, и мозг ответно разрывало на тысячи визжащих, как девчонки на дебюте Брандо в «Мужчинах», от нежности кусочков. Только отвернувшись, Роджерс смог выдавить широко улыбающееся: — Чёрт, неплохо. — Так что за игра? — заземлил Солдат. — А. Крикет. Похож на бейсбол. И вообще британская команда состояла из представителей посольства в Париже. — Агентура у них там тоже паршивая. — Пегги из Англии. — Она слишком эмоционально вовлечена в дело. — Иначе бы не была так эффективна. Солдат недовольно вздохнул. — Ты её защищаешь. Любишь её. — Да, но… — Стив опять мог смотреть и серьёзно думать, хотя уже не о чем было. О Пегги передумано было годами ранее и укреплено их общими решениями и словами — их единоличное время истекло ранним осенним утром, распрощалось жёлтыми занавесками и мягким, с этой «т», «Стив?». Теперь у него было несравнимо иное — да хотя бы Солдат, настойчиво упирающийся макушкой в бедро и вверх ногами рассматривающий своим любопытством вещи, которые запутавшиеся взрослые так любили усложнять сильнее некуда. Он, принявшись тыкать холодным металлом пальца в чужое колено, требовал закончить, и точно ни одной из тех слишком взрослых сказок Уайльда, в которой любовь — сложная трагедия, двигающая всю земную твердь. Поэтому Стив поставил рамки: честно и просто, без подробностей. И, перехватив настырную руку Солдата, ответил: — Сейчас иначе. — Как Джеймса? — не унимался и оставил пальцы в ладони Роджерса. — Не знаю. Наверное, нет. Над этим стоило ещё растрачиваться размышлениями. Здесь было сложно, и надо бы взять утюг или гладилку и выровнять все условности, чтобы и здесь было честно и просто. Металл выскользнул из руки — пришлось отпустить, проследить, как та укладывается на грудь, защищая и замирая. Израсходовавшийся, разменявшийся весь на слова, на волны под натянутыми поплавками дорожек в бассейне, на утомляющее спокойствие без опасности, Солдат ушёл, пропуская вперёд Баки. Он пытался всмотреться в потолок, но тот оказался слишком высоко, и вода из-под парусника разлилась из фотографии галлонами, подсыхающе плеснувшись на него самого. — Стивен Грант Роджерс, — сказан он, чеканя слова и заканчивая громче и выше задирая брови: — ты мокрая курица. Последнее слово осколками рассыпалось по высокому потолку и гладким, в белёсых отсветах воды из бассейна стенам, наполняя пустое пространство эхом. — Придурок, — прыснул Стив и всё-таки отозвался на вечернее солнце — забрался пятернёй в волосы Баки, гладко въехал в них по костяшки и вынужденно и неловко растрепал, спутывая влажные пряди. Барнс на это замотал головой, зашипел, видимо, неудачно проехавшись затылком по жёсткой плитке, и, приподнявшись на локтях, решительно обрушил его на стивову ляжку. Тяжело и мокро потёрся головой, впечатываясь в кожу, и вздохнул умостившись. — У нас есть ограничения по времени? — Да. Скоро должны прийти бассейн чистить, — Роджерс даже не пытался отвернуться к куче своей одежде, где поверх лежали наручные часы. — Есть хочу. — Достанем что-нибудь с кухни. — Она закрыта. — Я знаю. Баки нахмурился, дёрнул в улыбке уголками рта, проелозил головой к стивову животу, убеждённо посмотрел оттуда в глаза. — Стив, это дорогущий пансионат для душевнобольных. Он уже был согласен. Радостно растягивая губы, Роджерс обвёл взглядом разгладившееся лицо, мерно вздымающуюся грудь, уходящие в длину крепкие ноги, глотнул застрявший в глотке ком чего-то истомившегося и распирающего и дёрнулся с места, выбираясь из-под Барнса. — Тогда Робин Гуд я. — Сука, стой, — Баки кинулся следом. — Одежду! Смех. Сначала какой-то ухающий в лёгких истеричностью от долгой невостребованности, но позже, несясь сдавленно и тихо по коридорам, — распухающе-счастливый. Стив пробирался куда-то ночью, и за спиной возился Баки, открывая пудинг и гремя натёртыми до блеска ложками, и не было никакой трагедии, и земля, со всеми её плитами, подводными гротами, впадинами и островами двигалась.