Любовью чужой горят города

— Что же дальше? — говорит Марк самому себе, стоя у выхода из аэропорта. За дверью — затянутое серыми облаками небо и морозные облачка, которые выдыхают на бегу люди, таща за собой огромные чемоданы и сумки. Марк растерянно озирается по сторонам, вдыхая загазованный воздух Москвы. Мерзко накрапывает не то дождь, не то мокрый снег. — Такси, уважаемый? — слышится из открытого окна машины. — Эээ… Да. Марк называет первый вспомнившийся ему адрес гостиницы в центре, и такси трогается с места. По радио крутят песни Шакиры, а в окнах мелькают огни фар. Марк терпеть не может Москву, — город, который так и не покорился ему за пять лет, что он тут прожил. Он так и не смог понять, в чем прелесть этих широких автострад, хитровыдуманных развязок, шумных и горящих всеми цветами радуги улиц, вечно куда-то спешащих, грубоватых москвичей. Как же глупы те, кто считает, что именно здесь, в больших городах, собрана вся сила и красота мира. Таксист вопросительно глядит на Марка из зеркала. Оказывается, они уже приехали, а он все сидит неподвижно и не реагирует. Марк сует таксисту тридцать долларов и выходит на голую площадь, которую обдувает холодным ветром. Повсюду висят гирлянды, мигают золотым и серебряным, как в тот декабрьский день, когда он нервно ловил машину до аэропорта, прикрывая лицо шарфом, чтобы вдруг не узнали. Долго в Москве оставаться не хочется. Марк снует по городу, разглядывая витрины и афиши. Заходит в Макдональдс погреться и прячет голову в плечи, когда замечает мента за столиком напротив. Денег уже почти нет, а без них в Москве делать совсем нечего. Марк покупает горячий чай, курит неприлично много, совсем как Гриша, и ходит кругами около вокзала. Небо медленно светлеет, а дождь за ночь успевает превратиться в снег, но он тает, едва коснувшись земли. Первая электричка до Катамарановска приходит в шесть. На станции кроме него всего трое человек, — сонная женщина, наверняка после ночной смены, да пожилая парочка с клетчатыми сумками. Марк садится в конец вагона, и весь час пути не отрывает взгляд от окна, за которым проносятся сначала окраины, потом дачи, сосновые леса и наконец просторная заболоченная местность, навевающая странные воспоминания о катамарановских легендах, которые ему рассказывал Руслан — самый разговорчивый из Железных Рукавов. Маленькая станция по обыкновению пуста, только дворник где-то вдалеке метет платформу, да продавщица в красном фартуке поверх пуховика курит у газетного киоска. Катамарановск, на первый взгляд, все такой же провинциальный город, застывший в одном времени. Но стоит приглядеться внимательнее — к отражению сереньких панелек в покрытой тонкой корочкой льда луже, к цветочным горшкам в горящих окнах и к редким прохожим, что разговаривают будто на незнакомом языке, как Марку становится ясно. Перемены нужно искать не снаружи, а внутри. Внутри панельных домов и душонок их жителей, внутри самого себя в первую очередь. А копаться в душе Марк не любит еще с детства, потому что ничего хорошего никогда там не находит. На поверхности всегда заносчивость и лживость, чуть глубже — трусость вместе с корыстью, и глубже всего, на самом дне Марианской впадины марковой изнанки, всегда находится Железный, его невозможные глаза, глядящие из бездны, переполненные тайнами и противоречиями. Он — отражение этого города. Марк доходит до «Канарейки», удивляясь, что ноги помнят маршрут и сами несут его туда. Но ресторан даже издалека выглядит заброшено. Черные окна тоскливо смотрят на пустую улицу с разбитыми дорогами, вывеска не горит, а фасад понемногу крошится. Становится тревожно. Вдруг Железного уже нет в этом городе? Не слишком ли поздно Марк одумался? Он сглатывает ком в горле, топчется на месте и отчаянно пытается вспомнить, в какой стороне дом Железного. Идти приходится долго, через запущенный сквер, лабиринт частного сектора и заметно обмелевшую балку. Выделяющийся на фоне остальных огромный дом и посаженные по периметру участка роскошные туи трудно не узнать. Марк давит на кнопку звонка, не успев подумать, что он скажет, когда ему откроют. Если ему откроют. Он вздрагивает, услышав приглушенные, шаркающие шаги. Приглаживает мокрые волосы и старается собрать глаза вместе. Качается из стороны в сторону, как ненормальный, кусая губы. Дверь медленно открывается, и в Марка впиваются серые, как подтаявший снег в марте, глаза. Внимательные и неподвижные, первые несколько мгновений они не выражают абсолютно ничего, ни удивления, ни даже узнавания. А потом Лидер шумно выдыхает, отстраняясь на шаг, будто бы в страхе. Сигарета выпадает из его руки и тлеет у подошвы ботинка — Марк замечает это левым глазом. Тишина вовсе не гробовая. Мягко шумит дождь, ветер путается в хрупких и тонких ветках деревьев, где-то далеко лает собака, и птичьи крики из леса вторят ей. Марк с Гришей смотрят друг на друга, пытаясь поймать прежние образы, запрятанные глубоко в памяти. Марк замечает, что Гриша почти не постарел, а ведь ему уже наверное около сорока пяти. У него нет глубоких морщин, а лицо вроде стало даже острее. Похудел, сменил пиджак на бежевый свитер, и самое главное, он стоит, опираясь на трость с серебряным набалдашником. С ней Железный выглядит даже более величественно, и хотя он немного ниже Марка, кажется, что он смотрит свысока, едва заметно задрав подбородок. — Марк, — наконец говорит тихо Лидер, превратив его имя в облачко пара. Смотрит недоверчиво, будто все еще ждет, что Марк растворится в воздухе или сквозь землю провалится в преисподнюю, где ему наверняка самое место. Марк, собравшись, порывается обнять Гришу, но спотыкается о собственные ноги и почти что падает. — А ты все такой же, — улыбаясь, говорит Лидер, поймав его за плечи, — хватка по-прежнему крепкая. — Дурак. — Аксиома, ничего н-не поделаешь. П-привет, Гриша. Хочется сказать все и сразу, но Марк не знает, с чего начать. Интересно, думал ли Гриша о нем хоть раз за эти семь лет? Глаза напротив, в кои-то веки не спрятанные за очками, заставляют поверить — думал. — Ты… с того света, что ли? — Почти. Из Штатов. Марк думает, что все это похоже на сон, в котором давно умерший человек стоит прямо перед тобой, и ты не можешь понять, что именно не так. Он так привык считать Гришу мертвым, что живой Гриша, стоящий прямо перед ним, кажется ненастоящим. Марк трет руки, склонив голову так, что пряди волос закрывают лицо. Когда Гриша снова поднимает взгляд, никакой растерянности в нем уже нет. — Замерз поди, в одном костюме. Заходи давай, внутри поговорим. Гриша почти заталкивает Марка в дом. Тот сразу замечает, как изменилась Резиденция «Железных рукавов». Раньше Марку казалось, что это настоящий особняк, с высоченными потолками и подвалом, где так удобно «решать дела», огромными комнатами и мраморными полами. Теперь же дом кажется опустевшим, запущенным и от того уже не таким роскошным. Они идут в гостиную — темную комнату с горящим камином в углу. Марк без приглашения садится на мягкий диван и смотрит, как Гриша, потоптавшись на месте не дольше секунды, идет доставать с полки бокалы, заметно хромая на левую ногу. Разговоры на трезвую голову у них никогда не клеились. Железный ставит бутылку на столик перед Марком, а сам садится на расстоянии, в огромное кресло. Отделаться от неприятного ощущения, что никто из них не знает, что делать, невозможно. Марк жалеет, что не подготовил речь, и больше всего боится, что Лидер спросит его, зачем он пришел. Но Лидер спрашивает другое. — Ты где блять был все это время? — голос его плохо скрывает застарелую злобу. Марк выдыхает шумно и даже с облегчением. Больше всего он боялся услышать безразличие в голосе Железного. — В Нью-Йорке. Сбежал перед судом, когда мне двадцать лет хотели дать в колонии для политических. — Это все я в новостях читал, и про срок, и что сбежал из зала суда. Я думал, тебя завалили, черта косоглазого. — Лидер тут же осекается, поджав губы. — Прости, Марк В-владимирович. Я ведь и людей своих посылал, и к прокурору ездил, а ты как сквозь землю. Гриша замолкает, задумчиво вертя в руках крышку от бутылки коньяка. Разливает янтарную жидкость по бокалам на тонких коротких ножках. Говорит тихо, скорее самому себе: — А теперь… вот оно как. Вернулся. Лидер протягивает второй бокал, улыбаясь. А Марк понимает, что никогда не мог отличить его фальшивую улыбку от настоящей, — то ли Гриша такой хороший актер, то ли Марк безумно ненаблюдательный. Однако эта улыбка каждый раз пробирает его до дрожи. — За твое возвращение, — произносит Гриша и выпивает, забыв чокнуться. Это уже четвертая рюмка за сутки, хотя кажется, что в самолете Марк был дня два назад. Алкоголь быстро притупляет все его чувства и развязывает язык. — А где ребята? — спрашивает он, надеясь завязать разговор. — Русик здесь, в городе, салон открыл автомобильный. Валера в Москву уехал, консерваторию наконец закончил и сейчас играет где-то. А сын мой женился недавно на какой-то мадам, живут у нее в Текстильщиках, — говорит Лидер быстро и нервно. — Да ну, правда женился? Ему ж лет шестнадцать… — Было, теперь-то уже взрослый, говорит, сам знает, что ему делать, устал под отцом ходить. А жена, ну вылитая Натка, пристроила его к семейному бизнесу, наркотой какой-то торгуют. Мы с ним давно не разговариваем. Говоря о сыне, Гриша становится чернее тучи и сильнее сжимает трость, а рот его презрительно кривится, хотя он старается держаться невозмутимым. — Ничто не вечно под луной, как говорится. Вот и наше время прошло. После второго бокала Гриша рассказывает ему про внезапное возвращение жены, а ее быстрое и весьма изобретательное восхождение ко власти приводит Марка в ступор. Рассказывает и про ее смерть, без капли жалости, улыбаясь так заразительно, что Марк подхватывает улыбку. Раньше он ненавидел Нателлу, хотя и видел ее всего пару раз, и то мельком. Но в комнате Лидера до сих пор стояла фотография с их свадьбы, а при упоминании ее имени Гриша менялся в лице, застывал на мгновение и сжимал руки в перчатках. Нателла была роковой женщиной, и наверное, единственной, к кому Лидер относился так по-особенному. — Значит, ты здесь теперь один живешь? Гриша ничего не отвечает, только подливает себе в бокал. Алкоголь отдается теплом во всем теле, и Марк вскоре снимает пиджак. Спустя час и распитую на двоих бутылку напряжение почти уходит. Они разговаривают обо всем подряд, и чинное «Марк Владимирович» сменяется на мягкое «Марк», почему-то звучащее из уст Гриши очень похоже на «Мрак», а пространство между ними сокращается. Так случалось и раньше, когда они напивались вместе, и Марку всегда приходилось сдерживаться, чтобы не полезть к Грише с поцелуями. — Марк, — Гриша щелкает пальцами прямо перед его глазами, заставляя отвести взгляд от плитки на полу. — Я спрашиваю, что делать с тобой будем? Хочешь ещё раз попытать счастье на президентском посту? Марк смотрит рассеянно, будто не понимает, что за «ещё раз». — Да тут и без меня все… Порешалось. — Это можно изменить. Хотя наш новый президент пошустрее тебя будет, да и друзья у него намного влиятельнее провинциальный ОПГ, — Лидер хмыкает, чиркая зажигалкой. Сигареты у него теперь тонкие и длинные, и дым от них не такой густой, как у прежних Мальборо, а противно-ментоловый. Марк втягивает в нос этот запах, привыкая. — Боюсь, политика осталась в прошлом. Мне ее вот так хватило, — Марк показывает пальцем на шею. — Да и вообще, лучше не высовываться. — Ну, искать-то тебя не ищут. Года четыре уже. Хотя первые пару лет постоянно крутили по телеку, вознаграждение предлагали. Думали, ты на Север свалил, или еще в какую-нибудь глушь. Чтобы отвлечься от неудобных мыслей Марк сам начинает говорить. И хотя его история не может вызвать ни смешка, ни улыбки, Гриша все равно ловит каждое слово, рисуя в воображении прекрасную и свободную Америку, которая на деле таковой не оказалась. Марк старательно избегает темы своего заключения, зато долго и путано рассказывает про первый год жизни в Нью-Йорке, трудности общения и работу официанта. Последнее особенно удивляет Лидера, и он ухмыляется себе в усы. — Хочешь сказать, что таскал подносы в украинской забегаловке? — Пока их всех не перестреляли. Хорошо, что тогда была не моя смена. Потом пошел в казино, но там скандал получился, и меня быстро уволили. Потом опять ресторан, смена по двенадцать часов, и так хер знает сколько раз. Я тогда вообще ничего не соображал, спал да работал. — Да уж, тяжко тебе пришлось, — вернув серьезное выражение лица, говорит Гриша. Он, как всегда, ни разу не упоминает того, что ему самому пришлось пережить, хотя наверняка есть что рассказать. Марку остается только догадываться. Он долго молчит, вслушиваясь в треск углей в камине. — Я читал, ты все свои заводы продал? — вспоминает Марк ни с того ни с сего. — Один под Москвой остался, и в Челябинске еще. Я в одну стройку в столице вложился, пять квартир купил, а полгода назад перепродал в десять раз дороже. Вот это бизнес, а от заводов доход падает, да и влом одному это все разгребать. Марк стыдливо прячет лицо в рукаве рубашки. Он всегда считал себя самым находчивым и предприимчивым в стране, кидался деньгами направо и налево, а Гришу воспринимал как обычный преступный элемент и не больше. Теперь он даже не чувствует зависть, хотя раньше его бы разорвало от мысли, что кто-то умнее него. — А что же все-таки с тобой случилось тогда? — спрашивает Марк. Гриша вскидывает голову. Вряд ли он не ожидал этого вопроса, скорее наоборот. — Подстрелили через несколько дней после твоего ареста. Я сам врачу позвонил, меня в частную клинику увезли, никому не сказали. Все и подумали, что я того. Как говорят американцы… на тот свет очереди нет. — Не говорят они так. — Но я выкарабкался, врач хороший попался наверное. Уже в апреле вернулся в город. Только ходить не мог. — Как это? Гриша кивает на фотографию в рамочке, которая стоит на каминной полке. Нетвердым шагом Марк подходит к камину и достает фотографию. На ней все члены «Железных рукавов» награждаются какими-то медалями, судя по всему, чуть ли не в Кремле. Лидер сидит в инвалидной коляске, а рука сына сжимает его левое плечо. По случаю важной даты Малой даже телефон из рук выпустил. — Три года так, и еще два на реабилитации, — говорит Гриша. — Когда только начинал ходить… было неприятно. Мне постоянно что-то кололи, прямо вот сюда, — пальцем показывает на коленную чашечку. — Теперь вот с этой херовиной хожу. Марк смотрит на стоящую у стола трость и чувствует жалость к Лидеру, но тут же одергивает себя мыслью о том, как Гриша с усмешкой на губах этой же тростью выбивает кому-то зубы. — Я еще кое-что спросить хотел… — начинает Марк резко и тут же прерывается, перебирая слова в гудящей и тяжёлой голове. Он надеется, что Лидер заполнит напряжённое молчание, скажет что-нибудь, что угодно, хоть про своих американцев. Но со словами у них обоих туго — у Марка, потому что попросту забыл, а у Гриши, наверное, потому что много болтал, и истратил весь свой запас слов. Они смотрят друг на друга, и Лидер нервно вертит печатку на мизинце, а Марк царапает собственные пальцы. — Когда я был в тюрьме… Почему ты не… Воспоминания впервые кажутся не чьими-то чужими, а его собственными. И то ли алкоголь так действует, то ли у Марка окончательно сдают нервы, но он задыхается на полуслове и начинает рыдать, так, как никогда не рыдал. Его выворачивает наизнанку, он сползает с дивана и сидит на полу, обхватив себя руками. Наверняка, он выглядит абсолютно ничтожно, но иного способа выплеснуть все эмоции нет. Он говорит что-то бессвязное и бессмысленное, пока не сдавливает горло. — Марк, — голос Лидера звучит будто издалека. Его рука ложится на дрожащее плечо и сильно сжимает. Марк без слов понимает, что хочет сказать Гриша, за него говорят его глаза. Но Марку не становится легче, он хватает воздух ртом в перерывах между рыданиями, пытается взять себя в руки, но получается только исцарапать себе лицо. Тогда уже Гриша затаскивает его обратно на диван, держит его ладони в своих и зовет его тихо «Марк, Марик, Маркуша» и как угодно еще, пытаясь привести в чувство, позволяет ему положить голову себе на плечо и не шевелится до тех пор, пока Марк не затихает. — Извини, — шепчет Марк севшим голосом. — Не знаю, с чего я так… Я не должен, не должен быть таким слабым, Гриш. — Тише. Лидер в одно мгновение теряет весь свой суровый, одним словом Железный, вид. Его глаза в темноте светятся печальными серыми огоньками, а руки гладят по голове бережно, так, что Марку трудно поверить, что этот Гриша и другой, тот, кто держал в страхе всю область — один и тот же человек. — Я так счастлив, что ты живой, — говорит Марк уже чуть громче, но все еще не поднимая на Лидера взгляд. От этого почти что признания на душе становится легче, и дрожь во всем теле постепенно уходит. — А как иначе? Ты же знаешь, такие ублюдки, как я, очень долго живут. Марк думает, а такие, как он сам — тоже? — Тебе нужно поспать, пойдем наверх, в комнату. — говорит Гриша, поднимая его с дивана. Марк почти что повисает на его руке, вымотанный и к тому же пьяный. У лестницы они понимают, что не смогут подняться на второй этаж, — оба еле стоят на ногах, а Гриша еще и с тростью. — Я могу и на диване, — говорит Марк, покачиваясь, но Лидер ведет его в свою спальню королевского размера. Когда Марк ее впервые увидел, посмеялся и спросил, на кой черт Грише такие хоромы. Тот ответил: «Либо лучшее, либо никакого, Марк Владимирович». Тогда Марк решил, что ему пора обзавестись чем-то подобным, ни разу ни хуже. Вот и сейчас, укладываясь на серые шелковые простыни, он вспоминает этот гришин девиз. В полусне Марк чувствует, как Гриша стягивает с него мятую рубашку и брюки, а после засыпает. Не видя, как Лидер садится рядом, бессильно опускает голову на ладони и позволяет одной единственной слезе скатиться по щеке.