Любовью чужой горят города

Поцелуи Гриши ощущаются как падение. Марк забывает дышать и хватается за ворот его куртки, боясь, что как только отпустит, — Гриша исчезнет, окажется плодом больного воображения. Потому что это слишком нереально, слишком неправдоподобно. Судьба не дает третьих шансов, а Марк знает, что не заслуживает даже второго. Гриша мягко улыбается ему прямо в губы, кладет ладонь на щеку, чувствуя его напряжение. Марк пытается сосредоточиться на гришиных прикосновениях, на тяжести его руки, что медленно опускается ниже, к груди. Но все это обрывается быстрее, чем он успевает осознать происходящее. Гриша разрывает поцелуй против собственного желания.  — Поехали, — говорит он слегка севшим голосом и трогается с места. Марк пытается унять дрожь в коленях еще минут десять. Ему нужны объяснения, нужна конкретика, но он не решается заговорить, лишь смотрит на профиль Гриши, сосредоточенного на дороге. Марку мерещится сожаление в его глазах, и тревожные мысли начинают вертеться в опустевшей вдруг голове. В конце-концов, Марк решает заполнить тишину музыкой. Он роется в бардачке, заполненном дисками, и не может сдержать удивленного возгласа.  — Это что, Джордж Майкл?  — Почему бы и нет, — говорит Гриша. — Оставь эту. «Fastlove» — весьма специфический выбор для Лидера, но Марк слишком обожает эту песню, чтобы возражать. Он смотрит на Гришу в упор и едва слышно подпевает сладкому голосу: — You could help to ease my mind, baby, I ain`t mister Right. Гриша улыбается уголками губ и лишь отмечает:  — А твой английский безупречен.  — Не возражаешь, если я поставлю эту песню еще раз? За окном — кромешная тьма, видно только две длинные золотые полосы света от фар. На дороге практически нет машин, и так будет до самой Москвы. Марк не знает, как Гриша разбирается, где сворачивать, как он вообще видит что-то, пусть даже и без черных очков. Примерно через час, когда переслушана вся гришина музыка, они снова оказываются в тишине, которую нужно чем-то заполнить. Гриша толкает почти что задремавшего Марка в плечо.  — Не спи, Марк. Лучше расскажи что-нибудь про твою семью, про мать. Про что хочешь.  — Ну… она учительницей истории работала, — начинает Марк, удивленный просьбой Гриши. Раньше он всегда строго ограничивал темы их разговоров, а если Марк спьяну решался выпытать у Лидера что-нибудь личное, его испепеляли взглядом из-под очков, от которого Марк всегда краснел и заикался как ненормальный.  — А когда мне было лет пятнадцать, ее уволили. Знаешь, как это бывает, — сказала что-то не то, и до свидания. К тому же она в церкви ходила, первомайские парады особо не жаловала, так себе пример для пионеров. Мы стали жить на бабушкину пенсию, даже не представляю как. Помню, ничего дома не было, — ни макарон, ни хлеба, вообще ничего. Я таскал яблоки у соседей или просился к друзьям на обед.  — А отец?  — А что отец? — переспрашивает Марк так, что и вопросов не остается. — Может, помер давно, а может живет где-нибудь и горя не знает. Мы втроем были — я, мама и бабушка. Она умерла, когда я в восьмом классе был. Мама очень не хотела, чтобы я поступал на это… управление чего-то там. Она всегда только одно говорила — не высовывайся, Марик, куда тебе. А я хотел просто жить по-человечески. В общем, мы много ссорились, бывало вообще не общались, я ей деньги посылал, а она мне их обратно. Смирилась только когда я мэром стал. Марк вздыхает шумно. Он чувствует тяжесть где-то под ребрами. Хочется курить, но Лидер вряд ли собирается останавливаться. Он думает, что хочет познакомить маму с Гришей, хотя он ей точно не понравится. Она наверняка насупит брови в своем благородном, слегка аристократическом (откуда это, в Воронеже-то?) презрении, и глядя на Марка строгим учительским взглядом, отчитает за то, что связался с каким-то криминальным элементом в своей столице. Она ведь, по сути, до самого ареста ничего не знала о махинациях сына и его связях.  — Ты на нее похож? — спрашивает Гриша, устало потирая переносицу.  — Говорят, да. Внешне, по крайней мере. Характеры у нас совершенно разные, она… больше как ты, — серьезная, принципиальная, говорит всегда по делу. Марк думает, что теперь ему тоже можно задавать вопросы. В конце-концов, он изучал Гришу много лет, и, кажется, знает о нем все — сто вариантов его полуулыбки, каждая из которых имеет разное значение, и десять видов его фирменного «здарова, отец». Он видел Лидера разным, мог предугадать, какую цитату тот произнесет, как махнет рукой и что посоветует прочитать на досуге. И все же, одновременно с этим Марк не знает почти ни единого факта из его биографии, ничего о его прошлом.  — А ты в Москве родился или тут… там, в городе? — спрашивает Марк на пробу.  — В Норильске, — отвечает Гриша. Его лицо в полоске света выглядит напряженным, он поджимает губы, будто вспоминая что-то очень плохое. Но потом Гриша кидает на Марка беглый взгляд, натыкается на ожидание и, втянув носом прогретый воздух, решает продолжить.  — Я потому с детства и отмороженный, наверное. Воспитывала меня бабушка, батя работал на заводе с утра до ночи, а мать… У неё проблемы были с психикой. Она редко дома бывала, в основном по клиникам и диспансерам. Меня малого к ней вообще не пускали, хотя она спокойная была, добрая, забывчивая только. Может, думали, мне так легче будет. Гриша продолжает вести машину, не глядя на дорогу, погруженный в воспоминания слишком резко. Марк удивлен, потому что думал, что Стрельников из богатой семьи — прекрасно образованный, привыкший к комфорту и роскоши. Да и в целом его статность всегда немного смущала Марка, откровенно провинциального и в поведении, и во вкусах.  — Ну, а где-то в одиннадцать понеслось, учёт в милиции, сослали за хулиганство в исправительную колонию, в тринадцать или в четырнадцать. Как вышел — Натка, и я вообще ничего не соображал от любви к ней. Она красивая была, сука, да так зубы мне заговаривала.  — На вкус и цвет, конечно, товарищей нет, но какая из Нателлы красотка? — тут же спрашивает Марк, не сдержавшись. Гриша хмыкает согласно, но потом качает головой.  — А ты в бардачке поищи документы мои. Марк достает паспорт в кожаной обложке и права аж с семьдесят седьмого года. Грише на фотографии не больше восемнадцати, у него рана над бровью и слегка распухшая губа, всклоченные темные волосы и наглые серые глаза.  — Эй, не туда смотришь. Там в обложке должно быть, если я не ошибаюсь. Марк подцепляет пальцами маленькую черно-белую фотографию, на которой Гриша уже старше. Рядом с ним — юная Нателла. Без тонны косметики и дикого взгляда она выглядит действительно мило, хотя фирменное каре и помада остаются неизменными.  — Юре здесь года два, по моему, — говорит Гриша, показывая пальцем на завернутого в три одеяла ребенка. Другой Гриша, с фотографии, держит сына на руках и смеется в кадр. Марк даже жалеет, что не был тогда с ним знаком, — это абсолютно другой человек.  — Хорошая фотография, — говорит Марк, заставляя себя подавить порыв какого-то завистливо-ревнивого чувства. — И ты выглядишь очень заботливым отцом. Наверное, ему не стоило говорить последнего, потому что Гриша весь поджимается и кусает нижнюю губу. Видимо, отцовство — его больная тема, и Марку следовало бы запомнить это еще вчера. Мысленно он бьет себя по лбу.  — Я никогда не был хорошим отцом. И не знаю, получилось ли у меня стать хотя бы… сносным. Учиться было не у кого всей этой родительской херне. Когда Нателла мне сказала, что беременна, я вообще не знал, что делать. А был уже большой срок, аборт не сделаешь. Мы с ней разругались, я грабанул квартиру пьяный, и пришлось уехать. Через год она с сыном приехала ко мне на квартиру, представляешь, даже без сумки, — как села в поезд в пальто, так и приехала. Сказала про любовь до гроба и все в таком духе. Я ей верил. Все думал, ну как оно так получилось, что такая девчонка — и со мной. Жили мы поначалу плохо, она в подпольном клубе за баром работала, я там же вышибалой. Когда кое-какие деньги появились, я подумал, наконец заживем хорошо, может, оно и к лучшему, что семья так рано появилась. А потом стали ругаться по любой мелочи. Как-то ночью она сына взяла и уехала прямо из этого проклятого дома в Ялте, который мы тогда снимали. Я звонил и московским знакомым, и домой, в Норильск, — ничего. Потом справочки навел, оказалось, она в Югославии с каким-то хером живет. И с моим сыном. Но что я мог сделать, Марк? Это сейчас… а тогда меня за пределами Лефортово никто знать не знал. Через два года Нателла позвонила, сказала, хочешь — забирай сына, а нет — в приют сдам. Ему тогда пять лет было, а мне, стало быть, двадцать три. Совсем не знал, что с ним делать, а он был такой тихий, мелкий, худющий, она видать, совсем забывала его кормить, ещё и мужиков всяких водила. Я старался научиться чему-то, книжки там по детской педагогике читал, супы учился варить, но сам ещё дураком был, к тому же работать надо было. Так мы с ним жили вдвоём в коммуналке, пока дела в гору не пошли. А дальше ты знаешь.  — Знаю, Гриш, — тихо говорит Марк, до глубины души пораженный таким откровением от Лидера. Он молчит какое-то время, а потом тянет свою руку к Гришиной, той, что лежит у него на колене. — Я думаю… Точнее, я уверен, что Юра прекрасно знает, сколько ты для него сделал, и… Он любит тебя так же, как ты его, поверь, это видно даже со стороны.  — Но я столько всего делал не так. Он вырос таким же, как я, потому что я не дал ему право выбора.  — Он вырос хорошим человеком, насколько я помню, и перенял лучшие твои качества. Гриша забирает у Марка фотографию и отрывает от нее кусочек с Нателлой. Смотрит на нее в последний раз и передает Марку, чтобы тот выкинул его в окно.  — Мы всегда прекрасно обходились и без нее. Они явно приближаются к какому-то крупному городу. Машин становится больше, появляются фонари и дорожные указатели. До Воронежа еще триста километров.  — Заправиться надо, — говорит Гриша, высматривая на дороге АЗС. — Заодно и перекурим. Заправка оказывается на редкость приличной, — в ней есть и круглосуточный кафетерий, и уборная в помещении, и даже ларек, где Марк покупает пачку Кэмела. Лидер остается верен ментоловым сигаретам, хотя на улице и так собачий холод. Докурив, Гриша покупает двойной эспрессо у сонной девушки в кепке, а Марк ограничивается чаем. Подливает в бумажный стаканчик бехеровки из заботливо припрятанной в бардачке бутылки. Становится теплее. Часы показывают десять вечера, но по ощущениям Марка сейчас полдень. Время незаметно повернулось вверх тормашками, хотя джетлаг, кажется, отпустил.  — Через час будем в Орловской области, — говорит Гриша, просматривая карту, купленную тут же, в ларьке. — Так далеко на юг я на машине еще не ездил. Еще два часа пути они проводят за разговорами о каких-то неважных вещах вроде фильмов, которые недавно смотрели и нюансах банковского дела в Штатах. Марк раскидывается на пассажирском кресле и периодически отпивает из бутылки, а потом замечает, что лицо Гриши кривится от боли, а сам он сжимает свою коленку. Наверняка, ему нельзя так долго находиться в одном положении. — Гриш, давай остановимся где-нибудь, — предлагает Марк. — А то я что-то... спать хочу. — Хорошо. Он замечает, как Гриша облегченно выдыхает, и отворачивается, пытаясь разглядеть что-нибудь в окнах. — Здесь какой-то поселок рядом, точно должна быть гостиница круглосуточная. Они останавливают машину у двухэтажного придорожного мотеля, первого, который выглядит более менее прилично. Гриша оплачивает комнату до утра и даже хочет купить что-нибудь в буфете, но ассортимент здесь скудный — остатки мимозы с унылыми листиками петрушки да холодец, который они оба терпеть не могут. Остаются только мандарины, которыми угощает хозяйка мотеля, и банка консервированных ананасов. Марк совсем не хочет спать, он включает телевизор, по которому показывают "Форт Боярд". Зато Гриша падает на узкую кровать прямо в одежде и отрубается на час под звук передачи. Сразу после "Форт Боярда" показывают сто пятый эпизод какой-то мелодрамы, и Марк решает бросить эту затею с телевизором. Он садится на вторую кровать с пледом, похожим на те, что выдают в плацкартах, и долго смотрит на спящего Гришу, стараясь не издавать ни звука. У Гриши чуткий сон. Он все же просыпается спустя полчаса, потягивается и отпивает воды из бутылки. За окном мелькают огоньки фар, слышен шум колес, и из открытой форточки тянет холодом.  — Можно мне тебя поцеловать? Марк в собственном воображении рассыпается придорожной пылью, произнося эту просьбу вслух. Он не ожидает ни согласия, ни отказа, ничего, потому что Гриша для него все еще закрытая книга, и предугадать его реакцию невозможно.  — Можно, Марк. Тебе все можно. Он слишком скован недоверием, страхом и смущением чтобы податься вперед на несколько сантиметров, поэтому Гриша берет все в свои руки. Касается губами щек, носа, кладет ладони Марка себе на плечи и целует снова, уже второй раз. Марк может думать только об одном — почему они не делали этого раньше? Для чего безвозвратно утекло столько времени, которое они могли потратить друг на друга? А может, Марк не зря столько бездумно шатался по залам заседаний государственной думы, по камерам СИЗО и американским забегаловкам? Все это, наверное, было для того, чтобы он оказался здесь, — в цепких объятиях Гриши, на его коленях. Марку кажется, что эта дорога никогда не закончится, как и пурга, встретившая их на границе Воронежской области. Теперь за окном не разглядеть ничего, кроме черных верхушек деревьев и серой полосы трассы. Солнце, наверное, уже поднялось, хотя его и не видно за облаками. Гриша включает свою музыку по второму кругу и лишь изредка что-нибудь говорит Марку. Знакомые названия деревень будят воспоминания о тех днях, когда у Багдасаровых еще была дача где-то у реки, в двух часах езды от города на стареньком красном зиле.  — Главное сейчас поворот не пропустить, — говорит Гриша. — А там по прямой доедем. Он особенно осторожен из-за непогоды, а еще жмурится от яркой белизны повсюду, наверняка жалеет, что не взял очки.  — Знаешь, мне кажется, я адрес забыл. Марк хмурится, пытаясь вспомнить хотя бы название улицы, но безуспешно, а у него нет даже паспорта, чтобы посмотреть прописку.  — А телефон помнишь?  — Нет конечно. Марку становится тревожно от того, какая ненадежная штука человеческая память, — то, что хотел бы забыть, въелось намертво, а то, что обязательно должен помнить, размылось и потеряло очертания.  — Может быть попытаешься как следует? Картинка стоит перед глазами — старый дом, без царапины прошедший войну, кусты сирени, которые весной пробивались прямо в окно, и веревка с бельем, протянувшаяся через весь двор. Дом Марка без перерыва гудел, — то от звуков рояля с бесконечной пластинки, то от ругани, то от детей, играющих в «квадрат» прямо под подъездом. Марк помнит, что школа была в пяти минутах ходьбы, а чуть дальше — дворец культуры, куда его заставляли ходить на шахматы, потому что с борьбой и атлетикой не получилось.  — Так, школа была номер шестнадцать, а улица… Островского? Нет, кажется, Солдатская. Да, точно. Марк выдыхает, а Гриша жмет на тормоз и резко гудит на машину перед ними, которая остановилась посреди дороги. Он даже открывает окно, чтобы водитель лучше слышал его проклятия и угрозы, объезжая препятствие.  — Совсем оборзел, — все еще шипит Гриша, а потом оборачивается на Марка. — Как ты сказал? Солдатская?  — Переулок Солдатский. Там еще рядом какая-то метеорологическая академия и мемориал. Вспомнил. Марк не подает вида, но его сильно трясет, когда они въезжают в город. В животе что-то болезненно скручивается, и хочется курить. У него плохое предчувствие и слишком тревожные мысли, от которых хочется спрятаться. Но Марк должен, должен увидеть дом, в котором он вырос, и узнать, ждут ли его там. Воронеж Марк помнит совсем другим, а точнее — почти не помнит. Теперь здесь много новостроек и широких дорог, новенькие коттеджи соседствуют с покосившимися деревянными бараками, и наверное, в этом городе нет ничего особенного. Но вот показывается знакомый район, старая школа с облупленным фасадом, и Марк задерживает дыхание, еле слышно указывает Грише, где свернуть. Машина покачивается, застревая в глубоких ямах, пока метель налетает и кружится, заносит дорогу, и Гриша не успевает переключать дворники. — Это здесь. Марк открывает дверь, впуская в салон автомобиля колючий мороз. Он близоруко щурится, пытаясь разглядеть фасад и длинные окна со старомодными шторками. Но видит только едва различимый в пурге кривой силуэт. Надо же, в детстве дом казался ему намного больше. Ни одно окно не горит приветливо желтоватым светом. Гриша видит лучше него, но не успевает ничего сказать, потому что Марк почти срывается на бег, утопая по щиколотки в снегу. А потом замирает перед руинами, по-детски неверяще распахнув глаза. От дома как будто откусили кусок, а на самом деле, наверное, взялись за демонтаж и не закончили. Ни крыши, ни второго этажа нет, только обломки лежат рядом, припорошенные снегом. Окна заколочены листами фанеры, но кое-где зияют темные дыры. Старинную резную дверь наверняка кто-то унес, а вместо нее — обрывки полиэтилена и какие-то строительные ленты. На стене Марк замечает обрывок постановления правительства о сносе аварийного дома. Дата почти стерлась, осталось только число и месяц — двадцать пятое июля. Он рассеянно водит по стене ладонью, разглядывает куски старых объявлений и думает, куда подевались все люди, которые жили в этом доме поколениями. Марк слышит шаги Гриши, который запахивает свою куртку и смотрит вверх. Боится, что какой-нибудь из кирпичей может упасть Марку на голову.  — Вот там моя квартира, — говорит Марк, показывая пальцем на снесенный второй этаж. От него остались только две несущие стены и дымоход. Марк ненавидит громкие сравнения, но все равно чувствует себя этим самым домом — разрушенным каким-то нелепым образом за ненадобностью. — Пойдем отсюда, Гриш, - говорит он, отворачиваясь от стен. — Надо у соседей спросить, где... Он обрывается, выдыхает громко и сжимает руки в карманах. Гриша аккуратно берет его за локоть и ведет вверх по улице, до ближайшего дома, трехэтажного и полу-деревянного. Марк стучит в окно, в котором виднеется горящая лампа и два кактуса на подоконнике. Кто-то копошится у двери, а потом на пороге появляется женщина лет пятидесяти, в розовом халате и с шапкой из бигуди на голове.  — Чего вам? — спрашивает она сонным голосом.  — Скажите, вы знаете, Людмила Багдасарова… Она в соседнем доме жила, вот в этом, — Марк указывает себе за спину и переминается с ноги на ногу. — Вы знаете, что с ней? Женщина потирает переносицу, подозрительно оглядывает сначала Марка, потом и Гришу у него за спиной. «Риелторы, что ли? — читается в ее медленно двигающихся глазах. — «Да нет, бандюганы какие-то».  — Та которая учительница? Умерла она в позапрошлом году. А после в том доме всего один человек остался… Вот его и снесли. И наш, говорят, тоже скоро снесут. Марк кивает в ту же секунду и давится машинально появившейся улыбкой. Этому его научила Америка — если не знаешь что делать, улыбайся. Гриша тянет руку к его плечу, заглядывает в неподвижное лицо и порывается что-то сказать, но не выходит.  — А где хоть похоронена-то? — успевает спросить Марк, пока дверь перед его носом еще не захлопнулась.  — Да мне-то откуда знать? Где все похоронены, на кладбище через две улицы.  — Спасибо, — говорит Гриша, позволяя женщине скрыться в доме. Потом зовет тихо: — Марк. Марк дергает плечом и заставляет свой взгляд сфокусироваться на протянутой ему ладони. Он выглядит совершенно обычно и твердым шагом идет по сугробам до машины.  — Я это знал, понимаешь? — говорит Марк, когда взбирается по скользким ступенькам. — Шел сюда и все знал. Ему не в новинку терять что-то дорогое. Он в своей жизни больше терял, чем приобретал или находил, поэтому ему давно знакомо это ощущение. Марк цепляется за гришину руку. Гриша спрашивает, где кладбище, и Марк показывает ему дорогу. Он помнит все в совершенстве, каждый день, что он проходил мимо побеленной ограды по пути в школу. Могилу они находят быстро, поговорив с местным священником возле маленькой часовни. Один голубой крест в глубине кладбища, сделанный на скорую руку, да табличка с именем.  — Фотографий нет, ни одной, — поджав губы, говорит Марк. Он боится, что забудет ее лицо рано или поздно. А кому кроме него помнить? Родственников у него теперь нет, даже самых дальних троюродных племянников, которых обычно в лицо не знаешь. Они стоят молча еще минут десять, пока Гриша не спрашивает, стоит ли ему уйти и дать Марку побыть одному. Марк качает головой и еще крепче сжимает руку Железного в своей. Ветер дует ему в горло, забирается под шарф, и хочется в тепло. Но Марк не спешит уходить, потому что не знает, когда попадет сюда в следующий раз. Гриша смотрит мимо могилы, в паутину тонких веток над головой. Раньше он считал, что Марк эмоциональный и, возможно, сентиментальный. Что он не умеет держать себя в руках и даже не старается взять верх над эмоциями. Теперь он понимает, что был неправ. А может, Марк действительно так сильно изменился за эти семь лет? Лидер смотрит на профиль Марка, на его сжатые в полоску губы, морщины на переносице и лбу, на его глаза, которые вобрали в себя столько всего, что почернели. Он видит в Марке не просто шального политика, хитрого мошенника или очаровательного мальчишку с косыми глазами, а уставшего, умудренного жизнью человека, который годами наказывал сам себя за каждую ошибку, если это не успевали сделать другие. Гриша знает, что может оградить его от всех бед. Он обещает себе, что снова научит Марка быть счастливым, не сейчас, так позже. Для этого у них еще есть время.  — Идем, — говорит Марк, шумно выдохнув и подняв голову. Он смаргивает слезы быстрее, чем Гриша успевает заметить их. Выйдя с территории кладбища, они останавливаются у скамейки под низкой ивой. Железный садится первым, — у него ноет поясница и побаливает бедро, это терпимо, но неприятно. Марк падает рядом. Кладет голову Грише на колени, не обращая внимания на проходящих мимо людей.  — Хочешь, останемся здесь еще? — спрашивает Гриша. — Или прямо сейчас уедем обратно в город, а? Ты только скажи. Его руки зарываются Марку в волосы, он целует его в лоб, склонившись к коленям. Потом переходит на веки, сцеловывает слезы с щек. Марк наконец подает голос:  — А где тебе будет лучше?  — С тобой.  — Тогда поехали домой.  — А ты уже и заселиться успел? Марк слегка толкает Гришу в бок и поднимает голову с его колен. Его лицо светлеет, когда он смотрит на Гришу, а не на серый, потрепанный годами город вокруг них.  — Конечно, поедем. В машине они долго греют покрасневшие руки. Марк допивает оставшуюся бехеровку, а Гриша бутылку бон аквы. Единственное, что обычно угнетает его в автомобильных поездках — запрет на алкоголь. Хотя сейчас он думает совсем о другом, о чем-то слишком несвойственном ему, Григорию Стрельникову, — что и Марк, и он сам остались совсем одни в этом стремительно поменявшемся мире. Или все же не совсем?  — Я курить хочу, — говорит Марк. — Выйдем?  — Ты иди пока, а мне надо позвонить кое-куда, — говорит Гриша, движимый каким-то внезапным порывом. Ищет в бардачке телефон и, помедлив, набирает номер сына. Пока идут гудки, Марк за окном успевает достать сигареты и закурить.  — Привет, пап. Юра явно удивлен. В последний раз они разговаривали три месяца назад, когда он звал Гришу на свадьбу, а тот отказался приезжать. Много чего наговорили друг-другу тогда.  — Хм, здарова, сын.  — Номером ошибся, что ли? Юра хоть и вырос давно, двадцать семь скоро будет, а все такой же обидчивый ребенок. Гриша не был таким даже в юности. Злопамятность — это не то чтобы их семейная черта, скорее заслуга Нателлы.  — Поговорить хотел. Как дела идут, ну, в бизнесе и вообще? — Гриша знает, что звучит виновато и нелепо, но ничего не может с собой поделать. Поэтому он и не звонил сыну все это время — знал, что не прав, но не хотел даже себе в этом признаться.  — Да бросил я это дело, когда чуть было ментам не попался. Мы с Леной решили в другом себя попробовать. Я… потом может быть расскажу.  — А как у вас с ней?  — Все хорошо. Она квартиру нашла поближе к центру, так что мы сейчас вещи пакуем. Завтра уже переезжаем.  — Я рад, что у тебя все хорошо. Слушай, ты… Лидер пробует сначала мысленно составить внятное предложение, ведь ему нечасто приходится говорить такие вещи.  — Извини меня. Я зря тогда сорвался на тебя, наверное, просто не хотел признавать, что ты уже давно вырос и сам способен принимать решения.  — Эй, бать, это точно ты?  — Точно я.  — Ну тогда… нормально все, я не в обиде. Как говорят американцы, кто не ошибался — тот не жил. Гриша улыбается уголками губ, будто Юра может это увидеть.  — Кстати, по поводу американцев. Марк вернулся.  — Марк Владимирович? — переспрашивает Юра и даже свистит от удивления. — Нихера себе.  — Ты давай не выражайся, — по привычке говорит Лидер, а сам нервничает, думая — говорить сыну или нет. — И теперь он просто Марк.  — Так он что, в городе? Давно?  — Нет, мы сейчас в Воронеже, дела у него тут были. Скоро приедем.  — Он типа у тебя…  — Да. Телефон какое-то время молчит. Гриша успевает взять почти пустую пачку сигарет и закурить. А потом делает еще одну попытку.  — Может, вы приедете как-нибудь? Ты и Лена твоя. Познакомимся нормально, на охоту поедем, как раньше.  — Серьезно? — Юра редко улыбается, но когда все же делает это, его улыбку даже слышно. — Мы с радостью, конечно. То есть, семейный ужин, все дела?  — Ага. Послезавтра сможете?  — Я… сейчас, секунду, — Юра зовет жену, но что она отвечает, Гриша не слышит. — Да, мы приедем.  — Ну хорошо, тогда на связи.  — Пока, бать. Гриша кладет телефон в карман и замечает, что от сигареты ничего не осталось. Он так разволновался, что не заметил, как докурил до фильтра, и теперь пепел обжигает ему пальцы. Гриша слышит хлопок двери, а потом чувствует руку Марка на своем плече. — Все в норме. Поехали? Машина неспешно едет по городу, но на трассе Гриша позволяет себе разогнаться до ста километров. Он знает, — обратная дорога всегда быстрее. Ему впервые так хочется попасть к себе домой, хотя обычно Гриша предпочитает дому что угодно, хотя бы прокуренные бильярдные или очередной джаз-вечер в Бирюзе.  — Я сыну позвонил, — говорит Гриша. — Мы вроде бы помирились. Они приедут к нам послезавтра.  — К нам, — повторяет Марк и будто пробует это слово на вкус, но оно лишь отдает теплом в груди. — Это хорошо. Приготовить что-нибудь надо.  — Как будто ты умеешь.  — Умею. Я просто держал этот талант в тайне.  — Если что, всегда можно заказать ужин из Бирюзы, — неуверенно тянет Гриша, но, глядя на такого воодушевленного Марка, тут же прибавляет: — Ну если ты хочешь, то конечно… Приближение Катамарановска всегда ощущается издалека. Как-то особенно здесь пахнет лес, изгибаются дороги и поют птицы. Марку раньше казалось, что стоит закрыть глаза — и города уже нет, а на его месте — бескрайние и непроходимые болота. И все-таки, Марк любит этот город любым и надеется, что Катамарановск наконец примет его так же, как принял многих других заблудших людей. Гриша читает ему стихотворение. Поэзия — одна из немногих вещей, к которым он неравнодушен, к тому же, у него невероятная память. Марка дрожь прошибает от ровного бархатного голоса, от того, как он растягивает шипящие звуки. — Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик... Марк отрывает свой взгляд от профиля Гриши и смотрит на ярко-красный диск солнца, опускающийся на окраины города. Он думает, что родина — странное слово. Марк не раз употреблял его в своих агитационных речах, но никогда не понимал, как много оно, оказывается, значит. Теперь же, после столь долгой разлуки, он понимает. Родина — это плевок в лицо от тюремного надзирателя. Это товарняк, рассекающий заснеженные поля Севера, которым, кажется, нет конца. Густой дым с заводов, длинная трасса М-2, низкорослый Воронеж и дореволюционный дом на окраине. Это все, что происходило с ним, все, к чему он прикасался, все, что теперь живо только в его памяти. Его родина — в глазах Гриши Железного и в каждом его слове. Может поэтому все это так болезненно и прекрасно одновременно. Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи, и полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.