Тепло

      Хиджиката никогда не думал, что ему в этой жизни придется бежать. Бежать сломя голову, менять лошадей каждые пятьсот вёрст, называться разными именами, скрывать своё лицо за соломенной шляпой и больше никому не доверять. Тошизо привык идти до конца, готовый умереть или совершить прекрасный обряд ухода из жизни, после чего смело смотреть в глаза Кондо. А по факту выходило, что он, как какой-то трус из последних сил цеплялся за свою ничтожную жизнь, до одури боясь второй раз посмотреть в глаза костлявой. Он ненавидел себя и презирал, думал, что совершит сеппуку при первом же удачном случае, однако тот всё не подворачивался. Столько раз заносить вакидзаси и не мочь даже прикоснуться к собственной горячей коже. Воровато оглядываться и думать не наделал ли лишнего шума. Самоубиваться на постоялом дворе — новый вид мазохистского удовольствия. Он не смог им насладиться. Всё сидел, вглядываясь в еле заметное собственное отражение на лезвии и прислушиваясь к чужому тихому дыханию.

      Тецу. Этот «волчонок» слишком верно нёс службу, слишком преданно ему заглядывал в глаза и почему-то не презирал за принятое малодушное решение бежать из страны. Бежать без оглядки, забыв собственное имя и прошлое. Порой Хиджикате казалось, что он действительно умер там… на поле боя. А это, всё это его личное небытие… Ему так казалось почитай уже не один месяц. Каждый день Тошизо проживал будто в бредовом сне, пока не оказался в чужой стране, пока не почувствовал, не ощутил на физическом уровне страх. И не за себя, а за другого, как это бывало когда-то… Раньше.

      Первые несколько часов он мог только наблюдать и спрашивать, будто от всего отстранившись. Он смотрел, как полноватая женщина бегает и кудахчет вокруг его спутника. Ему были непонятны такие волнения, однако чёткий страх зарождался где-то глубоко в душе. Тошизо с умным видом слушал рекомендации пришедшего лекаря, а сам всё больше начинал беспокоиться. Этот дурачок… Почему он не мог ограничить время проводимое на улице? Он слушает каждое его слово, а сейчас ведь даже встать не может. Только смотрит на него грустно-виноватым взглядом, как бывало раньше смотрел Окита. На душе становится тоскливо и он спешит уйти за чаем. Тёплое питьё — чуть ли не главное и единственное, чем он может помочь. Кружки здесь у людей большие, не то что у них — один глоток. Приятный травянистый запах разноситься по комнате. Оките бы понравилось. Да. И малиновое варенье, так великодушно отданное хозяйкой. Тецу ей неожиданно пришёлся по сердцу. Пусть и кликала она его Тимуркой. В этом было что-то забавное.

— Ты должен пить. Тогда поправишься.

      И он пьёт, не смея возразить. Через силу, глоток за глотком, будто это не чай, а горькая настойка. Впрочем, порошки лекарь тоже прописал. К концу дня он смотрит на ту кружку почти с нескрываемой ненавистью. Но Тошизо только грубовато поглаживает его по плечу и уверенно кивает, мол, надо.