На перекур?

Леоне не до смеха. Он целое утро думал о каких-то глупостях, старательно игнорируя свой потрепанный вид в отражении зеркала, только вот время не резиновое и вечно тянуться не может, так что момент, которого так отчаянно избегал Аббакио, неизбежно наступает. Ему никогда не нравились зеркала. Оттуда на него всегда смотрела одна и та же картина: болезненная худоба, костлявые конечности и бледное, осунувшееся лицо. Он вечно утопал в одежде, совершенно не подходящей ему по размеру и жёсткие, выбеленные волосы с секущимися, из-за множества осветлений дешёвыми красками, кончиками, парня отнюдь не украшали. В нем мало чего было хорошего, ну, по крайней мере сам он плюсов не видел. Весь он был каким-то нескладным, с угловатыми чертами лица, неизменными кругами под глазами, с острыми коленями и локтями, с этим вечно-угрюмым взглядом исподлобья. Он постоянно сутулился то ли оттого, что по привычке пытался выглядеть как можно незаметнее, то ли от того, что стеснялся собственного роста. Не удивительно, что люди к нему не тянулись. Ему было неуютно в собственном теле, так с какой стати кому-то вдруг будет приятно, ну или хотя бы сносно находиться рядом с ним? Вообще, ребятам из компании поначалу пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить Аббакио в том, что они его не стыдятся. Не стыдятся сидеть на уроках за одной партой, не стыдятся вместе толкаться в буфете и ходить после школы гулять по дворам своей дружной, шумной компанией. Не стыдятся просто видеть его рядом с собой. Но в определённые моменты Леоне было невыносимо смотреть на самого себя. В такие дни он ненавидел весь мир, каждого незнакомого человека поголовно, а внутри неустанно вертелся как угорь на сковороде один и тот же вопрос: Зачем? Ну зачем бить по лицу? Он мог стерпеть многое. Синяки на руках легко помещались под длинными рукавами чёрной толстовки, в которой он упорно щеголял несмотря на все запреты и замечания учителей. Багровые гематомы на ногах, что не проходили бывало и по несколько недель, надёжно скрывали широкие штанины. Следы на спине, животе и даже груди было нетрудно укрыть ото всех. Но вот синющие, почти лиловые, уродливые и такие заметные фингалы на лице спрятать не получалось. Ну как нужно его бить, чтобы остались такие следы? Аббакио стоял, задравши голову и разглядывая обшарпанный потолок вот уже как с минут пять. Ему хватило пары секунд изучения себя в этом несчастном куске стекла, чтобы отчаяться и почти впасть в истерику. Парень уже чувствовал, как к горлу подступает ком, а скрещенные на животе руки начинали мелко дрожать. У него не было времени на то, чтобы стоять и злиться — Леоне как всегда решил спать до последнего и теперь опаздывал, так что резко выдохнув весь воздух через нос он собрался и снова опустил голову, сталкиваясь со своим отражением лоб в лоб. Под правым глазом расцвел фиолетовый синяк. Аббакио снова сдавленно всхлипнул и брови тут же сползлись домиком, но взгляд он все-таки не оторвал, наоборот пододвигаясь ближе. Трясущимися руками он попытался открыть патрон фиолетовой помады, но стоило холодной маслянистой массе мазнуть по его губам, как Леоне скривился, снова отталкиваясь руками от раковины и отворачиваясь, стремясь подавить рыдания. Фингал по цвету был насыщеннее, чем эта дурацкая помада и теперь он выглядел ещё хуже, выгодно выделяясь этим несуразный пятном на нижней губе. Аббакио никогда не понимал этого. Иногда казалось, что отец специально целится и бьёт по самым заметным участкам его тела, насмехаясь над чужой беспомощностью. С подобными следами воспитательного процесса Леоне приходилось сталкиваться не так уж редко, только вот легче из раза в раз почему-то не становилось. Все вокруг прекрасно видели эти фонари, да только один хрен — всем было все равно. Ну как все равно. Иногда Леоне сквозь выключенные наушники, болтавшиеся только для вида, слышал то, как его обсуждали незнакомцы, а в общественном транспорте он частенько ловил на себе жалостливые, а то и вовсе полные отвращения взгляды. На него обращали внимание, тыкали пальцами дети и шептались за спиной, только толку от этого было никакого. Никто не хотел ему помочь. Но сколько раз Леоне пытался помочь себе сам, грозился вызвать милицию, снова и снова перекрикивая угрозы, доносящиеся из закрытой двери коридора и сколько раз он действительно звонил сто два, да все без толку. Хотя чаще всего он даже не набирал номер, тупо продолжая сжимать телефон в руке, пока костяшки не белели, а экран начинал опасно потрескивать. Он был умным мальчиком и учиться на своих ошибках умел, потому что когда к тебе в детстве не к кому обратиться за советом ты начинаешь жить по одной и той же схеме. Попробуй. Посмотри на результат. Оцени последствия. Если произошло что-то плохое, значит не делай так больше. И по этому же принципу Леоне жил до сих пор. Ещё пару лет назад он пытался бороться за свои так называемые «права». Его опыт с милицией ограничивался тремя реальными вызовами на дом, один которых органы благополучно проигнорировали. Спойлер, остальные два тоже только усугубили ситуацию. Почему Аббакио продолжал наступать на одни и те же грабли? У него была надежда. Почему он перестал пытаться как-то решить весь этот один огромный конфликт с отцом? Надежда умерла. Кажется, идея обратиться в милицию впервые посетила его светлую головушку в тринадцать лет. После очередного скандала он заперся в своей комнате а потом подумал: «Почему бы не попытаться? Хуже ведь точно уже не будет». Он долго пытался дозвониться оператору, а когда на той стороне всё же подняли трубку и попросили объяснить, что произошло, на глазах навернулись слёзы и Леоне на какое-то время просто замер, впав в ступор, не в силах вымолвить и слова. Он говорил очень тихо и его голос постоянно дрожал потому что Аббакио постоянно казалось, что вот-вот в комнату ворвётся отец и услышав, что мальчик говорит с диспетчером, изобьет его ещё больше. Ожидаемый страх не подтвердился, а дяденьки в синей форме всё-таки приехали, и нужно сказать, что довольно оперативно, да только это было их единственным достоинством. На улице уже давно стемнело, так что дверь, ведущую в светлую прихожую, открыла работникам удивлённая мать. По мере того как представлялись и объясняли ситуацию милиционеры, появившийся на коридоре вместе с отцом Леоне всё больше понимал, что он натворил что-то очень нехорошее, лишь глядя на то, как меняется выражение лица мужчины. В итоге никакие ожидания того, что его жизнь вот-вот изменится, так и не подтвердились. Когда резко подобревшая мать позвала милиционеров на кухню, поить чаем, попутно объясняясь тем, что у Леоне очень богатая фантазия и на самом деле в семье у них всё хорошо, а ребёнка дома любят несмотря даже на такие его выходки, Леоне сам понял, что тут что-то не чисто. Тем вечером Аббакио слова так и не дали, а после того как дверь за милиционерами закрылась он испытал на себе худшие последствия произошедшего. Так больно и обидно ему казалось не было никогда, но урок он все-таки усвоил. Второй раз произошёл через год. За прошедшее время Аббакио поменялся. Поняв, что если он продолжит бесконечно извиняться за все, пока папа приближается и загоняет напуганного ребёнка в угол, медленно вытягивая потрепанный ремень из шлевок, результата это не даст, Леоне пришлось поменяться. Он стал наглее, смелее и, как иногда выражались родители, борзей. Потому что по-другому от нападок защитить себя не выходило. На этот раз он делал это не на эмоциях и даже выждал подходящего момента: на руках появились свежие синяки, при чем такие, каких сам себе Аббакио в жизни не смог бы набить. Он даже попытался втихаря записать одну из их ссор на диктофон, но такую потугу родители не оценили, так что мобильник полетел на пол экраном вниз. В тот день никого из домашних не было, потому что Аббакио решил, что без их присутствия убедить работников в своей правоте будет легче, тем более на руках (буквально) у него были почти что неопровержимые доказательства и хоть дерьмовая, но какая-никакая запись. Возможно, ему придётся составлять заявление или что-то в этом роде, но больше Леоне боялся того, что ему просто не поверят. Через некоторое время Аббакио все-же заметил полицейскую машину, въехавшую в его двор и уже через пару минут на его пороге стояла женщина в форме. Аббакио немного удивился тому, что она была одна, но возражать не стал. Они расположились в его комнате и Леоне почему-то вдруг стало неуютно под чужим усталым взглядом. Он попытался все объяснить, и чем больше он показывал и рассказывал, тем сильнее начинал дребезжать от непонятного отчаяния его голос. Женщина молча на него смотрела, но казалось она не внимательно его слушает, а просто безучастно сидит перед ним, перерабатывая поступающую информацию. Аббакио тогда счёл это то ли за профессионализм, то ли за особенность характера, он уже толком не помнит. Отчётливо запомнилась только давящая тишина, которая образовалась в комнате после того, как он закончил говорить. Она тяжело вздохнула и, с каким-то рваным упреком сказала: — А что ты хотел? У всех так. Ты думаешь, ты один такой бедный-несчастный? Да у меня сто вызовов таких же на день и что ты хочешь, чтобы я сделала? С папкой твоим поговорила, на участок его забрала? Мы таким если с каждым заниматься будет, места не останется. Терпи. Все терпят и ты терпи. Они просидели ещё пару минут в тишине, прежде чем работница поднялась со скрипучей табуретки, стоявшей напротив кровати Аббакио, и, попрощавшись, вышла из квартиры, оставив Леоне одного. Наедине со своим горем и своими детскими обидами. Когда он услышал то, как захлопнулась дверь, он наконец вышел из оцепенения, понимая, что просидел все это время с приоткрытым ртом. Он даже не злился, было просто очень по-человечески неприятно и как-то тоскливо. Его плечи медленно поникли и он сгорбился, обнимая колени. В третий раз он позвонил тем же вечером. Он до последнего не хотел верить в то, что все кончилось вот так. Что его оставили, что его даже не попытались, просто не захотели услышать. Сидя на холодной ванне, Леоне слушал, казалось, бесконечно долгую череду длинных гудков. Трубку сняли, он говорил медленно и тихо, заставляя оператора недовольно просить повторить ещё раз и ещё, и ещё. Только все эти мучения оказались бессмысленными — на вызов никто не приехал. Леоне остался один у разбитого корыта и с разбитым носом, из которого медленно вытекала бурая кровь, крупными каплями разбиваясь о плитку. Тогда Аббакио понял две вещи: ему никто не поможет и он больше не знает, кем хочет стать, когда вырастет. Потом он уже как-то смирился. Не сказать, что ему стало легче дышать после всего произошедшего, просто со временем он принял то, что его бьют как данность. Потому что сколько бы в школе учителя не говорили о том, что никто не имеет права на насилие, сколько бы окружающие не убежали его в том, что он, как и каждый ребёнок, заслуживает родительской любви и понимания, когда он приходил домой, он получал по лицу одними и теми же мокрыми тряпками. Потому что когда тебе почти всю твою сознательную жизнь талдычат о том, что ты ничего не достоин, что любовь надо заработать, что ты заслужил эти издевательства, этот сорняк, пустивший корни ещё в детстве, нельзя за раз вырвать. Весь этот огромный, разросшийся корень нельзя просто так убрать или избавиться от него, втоптав в землю лишь стебель, виднеющийся на поверхности, благополучно забыв обо всем, что произошло. Леоне всегда плакал на удивление тихо. Он вообще не любил это занятие, но от такой хорошей жизни ожидать других эмоций было глупо. Он плакал то ли от злости, то ли от обиды, то ли от обыкновенного бессилия. Осознания того, что он не может сделать ничего, потому что от него самого зависело крайне мало. Будь он вежливым и послушным, может все было бы и лучше, да только сил уже не осталось на это. Он вообще многого не понимал в поведении и постоянных обвинениях родителей. А на что они надеялись? Чего они ожидали, когда оставляли ребёнка расти одного, совершенно не занимаясь его воспитанием? Что все само образуется, что Леоне вырастет в достойного взрослого, а не в обиженного жизнью, озлобленного на всех человека? Он не понимает почему во всем вечно оказывается виноват он. Почему всегда именно он крайний. В том, что мать работает не покладая рук, в том, что отца уволили, в его бесконечном пьянстве, во всех ссорах, во всех бедах света, в том что он просто пытается защититься, когда его бьют, в том, что раньше постоянно приходил из школы в слезах, в том, что одноклассники его не любили. Иногда Леоне правда казалось, что он виноват во всем этом. Ну а кто ещё? Это же он постоянно влипает в неприятности и он повышает голос на родителей, хотя это обыкновенная защитная реакция. Он поступил в десятый класс, а теперь не учится, он отказывается найти подработку, хотя его просто никуда не берут, потому что никто не хочет взваливать на себя ответственность за несовершеннолетнего. Он спускает все личные деньги на сигареты и он постоянно бегает от ментов, потому что опять лазал по крышам. Он, он, он, он, он, он, он, это все он. Он во всем виноват. Иногда Аббакио казалось, что он самый плохой человек в мире. Иногда Леоне даже не отпрашивается в туалет, а просто вскакивает и поспешно выходит в коридор, жмясь между партами крайнего ряда и стеной. Ему все равно, будет ли кто-то ещё в туалете и что о нем могут подумать. Он услышал достаточно гадостей, чтобы перестать заострять на это внимание, ну или просто делать вид, что ему все равно. Сидя на холодном ободе унитаза Леоне ни о чем не думает. Ему просто обидно. Он очень сильно устал. Слёзы никак не хотят перестать идти и его плечи мелко вздрагивают каждый раз, как он пытается рвано вздохнуть. Он чувствует солёный вкус на губах, понимает, что надо срочно успокоиться и вернуться в класс, но не может найти в себе силы для того, чтобы хоть немного восстановить дыхание. Аббакио не хочет выходить отсюда, он просто хочет, чтобы все было хорошо, чтобы родители его любили, чтобы вернувшись в класс он не услышал перешептываний и идя домой не чувствовал на себе косые взгляды незнакомцев. Входная дверь туалета протяжно скрипит и по комнате раздаются несколько неуверенных шагов. Леоне задерживает дыхание, пялясь в одну точку где-то внизу кабинки. Лишь бы вошедший просто по-быстрому сделал свои дела и вернулся в класс. Аббакио закрывает глаза, дышит часто и быстро, а в голове повторяет как мантру просьбу, обращенную непонятно к кому. Лишь бы его не трогали, лишь бы не обратили внимания, лишь бы не учитель, лишь бы, лишь бы, лишь бы… Человек останавливается у его кабинки и осторожно стучит костяшками по двери. Аббакио не открывает глаз, сжимаясь еще сильнее. Он представляет, как жалко сейчас выглядит и ни за что не позволит кому-то увидеть его таким. Обыкновенный вид Леоне и так не вселяет больно много уважения и последнее, что ему надо — чтобы кто-то видел его зареванным. — Леоне? Аббакио за раз выдыхает весь скопившихся в лёгких воздух и резко раскрывает глаза, снова упираясь взглядом в белую кабинку двери. Тело пробивает непонятная паника, как только он слышит знакомый голос. — Леоне, это я. Всё хорошо? Ты просто встал и ушёл с урока, ты в порядке?.. Последний человек, которому Леоне хочет позволить увидеть его в таком состоянии — это Бруно. Аббакио устало вздыхает про себя. Надо что-то ответить, заставить его уйти, но из горла вылетает лишь жалкие сдавленные всхлипы. — Уходи. — Леоне, ты плачешь? — голос по ту сторону тут же становится ещё более беспокойным, чем прежде и дверь кабинки слабо дёргается. — Бруно, я серьёзно, уйди. — Аббакио, открой. Пожалуйста, я хочу помочь, — Буччеллати снова дёргает за дверь, но та не поддается. Блондин опускает голову на сжатые в кулаки ладони. Он хочет, он правда хочет, чтобы его успокоили. Чтобы кто-то просто пожалел и обнял его. Ему так этого не хватает, но стыд опять охватывает его. Ему стыдно за себя, за свое дурацкое, детское поведение и стыдно перед Буччеллати, потому что он опять ведёт себя перед ним как размазня. — Нет. Образуется тишина. В комнате так мало звуков, что Аббакио слышит размеренное, немного всполошённое от волнения дыхание Бруно и в голове почти представляется то, как его грудь медленно опускается и поднимается, но Леоне лишь волнуется о том, не слишком ли громко он сам дышит. Он случайно всхлипывает, потому что слезы по-прежнему спускаются по его щекам, хоть уже и не таким бурным потоком. — Леоне, ну пожалуйста… — чужой голос звучит так печально и бережно, что Аббакио хочется взвыть от этого. Ну почему он такой добрый? Почему не может уйти, оставить его, обидеться и больше никогда не разговаривать с ним? Зачем мучает себя, зачем общается с таким отбросом, как он? Аббакио, не поднимаясь, дотягивается до защёлки и все же открывает дверь, слегка подталкивая её. Та медленно, со скрипом скользит по воздуху и Бруно может наконец увидеть его. Сгорбленный, с этим ужасным синяком под глазом и поплывшей косметикой, висящей на худом теле рубашкой и красным от рыданий лицом. Аббакио не смотрит на него, упорно сверля взглядом пол, а у Бруно что-то болезненно обрывается внутри. Дверь с тихим стуком ударяется о стену и вот они друг перед другом, ничем не скрытые. Леоне неуютно, он чувствует, что вот-вот и истерика опять отнимет у него возможность хоть как-то мыслить. Он думает о том, как наверно неимоверно жалко и глупо он выглядит и от этого на душе становится только гаже. Ему интересно, в какой момент Бруно просто устанет с ним возиться. Устанет от него и просто уйдёт, разочаровавшись. Возможно, этот момент происходит прямо сейчас. Только вместо того, чтобы уйти Бруно делает несколько шагов навстречу Леоне и притягивает за плечи к себе, осторожно обнимая. Аббакио не дышит и не шевелится, не веря в происходящее, но стоит Бруно бережно провести по его волосам, как Леоне не выдерживает и снова начинает рыдать, обнимая Бруно в ответ и головой утыкаясь в его живот. Его худые плечи на секунду расслабляются, после начиная ходить ходуном. Кажется вот-вот и Аббакио взвоет как побитая собака. Бруно впервые становится так страшно за Леоне и все, что он может сделать — только обнять его крепче. Через какое-то время Аббакио все-таки успокаивается. Его дыхание выравнивается, а плач затихает и он наконец поднимает голову, сначала упираясь лбом куда-то выше живота Бруно, а после ложась на него боком. Теперь в голове пусто и они стоят в тишине. Леоне снова прикрывает глаза, ему хорошо и спокойно. От Бруно пахнет чистотой, чесночными булками и сдобой. Почему-то внутри Леоне разделяет эти два запаха, но сейчас придавать значения этому не хочется. А ещё Бруно очень тёплый. Его руки ласково перебирают жёсткие пряди Аббакио и он может вздохнуть спокойно, полной грудью, после слез становится лучше. — Леоне, — парень вздрагивает от звука собственного имени. Сейчас оно ему кажется необычайно мягким и он тихо отзывается коротким мычанием, — снова он, да? — Ага, — голос Бруно звучит так печально, будто бы это у него самого фингал под глазом, но все же это не раздражает Аббакио. Наверно, Бруно это единственный человек, от которого он готов принимать жалость. Все потому что она у него кажется такой…правильной? Он не может объяснить. — А за что? — чужой голос звучит почти сипло, так тихо он задал этот вопрос. Аббакио выдерживает небольшую паузу, больше случайно, чем намеренно, после все-таки отвечая. — Папа водой подавился, а я засмеялся, — его голос начинает дрожать от лёгких смешков, взявшихся непонятно откуда и Бруно удивлённо смотрит на него сверху. Леоне начинает смеяться ещё сильнее, уже откидываясь назад, так что Буччеллати приходится отпустить его. Аббакио не понимает, почему смеётся сейчас и почему засмеялся тогда. Это был естественный порыв, который он не успел сдержать и получил за это. Он медленно начинал отвыкать от сдерживания эмоций, потому что когда Гвидо давился соком в столовой от удачной шутки кого-то из компании и жидкость начинала выходить из его носа, никто не смотрел криво на это. Они смеялись, искренне и по-доброму от самой ситуации, от того, что все ещё кашляющий Миста тоже смеялся вместе с ними. Аббакио болезненно глотает воздух, издавая звук, больше похожий на скрип старых дворовых качелей с облупившейся краской, сквозь трещины которой был виден предыдущий цвет. Горячие слезы снова спускаются по его щекам и если бы испуганный Буччеллати вовремя не подхватил его, вновь возвращая в свои тёплые объятья, он непременно больно стукнулся головой о плитку, покрывающую все стены туалета. Если бы Бруно попросили описать, что такое смешанные чувства, он непременно пересказал то, что наблюдал сейчас. По крайней мере он дошёл бы до того момента, как его собственные слезы размазали окружающую его картину и он, склонившись над Леоне, положил голову куда-то на спину. Было обидно на многое, но больше всего на то, что он не может помочь. Леоне смеётся, но ему не смешно. Бруно тоже.