***
Гарри рисует в дневнике, и по щекам его катятся слезы. Недавно, когда у них была тренировка в Дуэльном Клубе, он случайно поговорил со змеей на глазах у всей школы, чтобы защитить Джастина Финч-Флетчли, и с тех пор все начали называть его Тёмным Лордом, который — да неужели? — тоже умел говорить со змеями. Теперь, из-за этой мелочи, они шлют Гарри проклятия в спину и говорят, что ему здесь не рады. Гермиона беспокоится о нем. — Как дела, Гарри? — Я в порядке. — Ты всегда говоришь, что у тебя все хорошо. — вздыхает она. В глазах её читается жалость. — Это не здорово — держать всё в себе. — Я не… — Не что? — Не держу всё в себе. Я просто рисовал. — О… — подруга явно удивлена. — Ну, это хорошо. Здорово даже… Давно рисуешь? — Давно. — Ох… — она теребит рукав кофты, не зная как продолжить разговор, и неловко улыбается. — Могу я увидеть их, твои рисунки? Гарри не знает, хочет ли он, чтобы Гермиона увидела. Его искусство — частичка его души. Обрывки пергамента, которые он хранит с первого года обучения, важны для него, но каракули на них не так уж и впечатляют. Он гордится своей Ивой трехдневной давности, но… Гермиона полностью поддерживает Гарри. Она единственная, кто у него остался. Но людей, которые заботятся о нём и только о нём у него нет. Он не уверен, что хочет поделиться. Гарри начал рисовать ещё до того, как понял, что именно рисует. Это его чулан. Тот, что находится в доме у Дурслей, под лестницей. Он может это сказать, потому что уже нарисовал мерцающую лампочку, словно окутанную приветливой тьмой. Он свернулся на своей кровати и задёрнул балдахин. Занавески вокруг него плотно сомкнуты в попытке сделать маленькое пространство ещё меньше. Между ними нет ни единой щёлки. Он пытается чувствовать себя так же, как в своём чулане. Рисование — это единственный для Гарри способ отвлечься от проблем, решения на которые он ищет всё то время, что не рисует. Он небрежно лепит на пергамент грязную койку в углу, с подушкой-блинчиком на ней, маленькие пятнышки, похожие на пауков, и засовы на двери, которые можно открыть только снаружи. Чулан ему кажется единственным безопасным местом в доме Дурслей. Никто не может причинить ему вред, когда он там: тётя Петуния слишком высокая, а дядя Вернон и Дадли слишком толстые, чтобы пролезть. Пока он в шкафу, ему не нужно слушать, как кто-то обзывает его и его родителей снова. Пока он укутан темнотой своего чулана, он может улыбаться паукам и слушать скрип лестницы, не боясь, что на него опять посыпется пыль с потолка, хотя это, конечно, не настоящий потолок, а лестница. В этом деревянном гробу гораздо лучше, чем в доме, где ему приходится слышать о своих предполагаемых недостатках от людей, которые должны были быть его семьей. Когда Гарри заканчивает изображать чулан, он внезапно испытывает неописуемую боль. Но боль эта далеко не физическая. Ему кажется неправильным всё это. Он знает, что это ненормально. Нельзя заставлять детей жить под лестницей. Хотя, на самом деле, Гарри и сам не помнит, когда это родственники относились к нему нормально. И поэтому он ненавидит это странное место, которое заставляет его чувствовать себя в безопасности. Он хочет, чтобы его чулан был больше… Может даже ярче, теплее. Он хочет, чтобы это было место, которым он мог бы гордиться и говорить: «Это моё». Его пальцы всё ещё в движении. Белое гусиное перо мечется по бумаге, оставляя за собой след из чёрных линий. Он рисует пламя. Его языки облизывают стены, вьются к потолку и отсвечивают от стальных замков. Огонь, который освещает комнатку под лестницей, заставляет маленькое пространство казаться намного больше, чем когда-либо было на самом деле. И хотя мазки его пера были полны горя, огонь… Огонь был прекрасен. Он двигался по странице, хотя Гарри уже давно закончил рисовать его, теперь создавая узоры тьмы в углах, которых не достиг свет. Пламя извивалось, складываясь в невиданные узоры, заставляя книгу, которую он сжимал в своих руках, чувствовать себя уютно с этим фантомным теплом. И тогда он понимает, что перестал плакать.***
Том Реддл сидит, облокотившись спиной о новое дерево, и смотрит на Чёрное Озеро. Вода в этом озере никогда не бывает мокрой, ведь она не настоящая. Она только отражает серое небо и всегда остается неподвижной. Это… Это ведь просто воспоминание о месте, а не реальность. Том не чувствовал солнечного света более пяти десятилетий. Земля в дневнике всегда мёрзлая, но ему не холодно. Он просто… Онемел. В мире дневника нет ничего настоящего. Иногда Том думает, что ничего не реально. Даже он. Но дерево… Дерево действительно настоящее. Оно живое. Ива твёрдо опирается о спину Тома, а Том опирается о дерево. Он чувствует твёрдость коры, природные узоры на ней. Реддл так долго дрейфовал по нереальности, по неживому миру, поэтому и заметил диссоциацию только из-за её отсутствия. Он может думать, прислонившись спиной к дереву. Он может смотреть на извивающиеся ветви и позволять им закрывать серые просторы ненастоящего неба, облака на котором никогда не двигаются. Том не откладывал дневник вот уже три дня, ожидая и надеясь, что его художник нарисует ему что-то новое. Он не признавал свою надежду на это призрачное «новое» даже самому себе. А надеялся ли он когда-нибудь раньше? Том не помнит. Все, что угодно, чтобы разрушить однообразие этого частичного существования. Это вообще существование? Том не знает. Он чувствует тепло дневника. На его лице появляется ухмылка. Как и прежде, он может чувствовать некое притяжение там, куда ему нужно идти. Он возвращается в замок, проходит мимо больничного крыла и попадает в одну из задних комнат, где стираются грани воспоминаний о Хогвартсе… Мир растворяется в ландшафте приюта Вула. Как и всегда. Он стоит в полуразрушенной гостиной, невольно кривясь от отвращения к изъеденным молью диванам. Он игнорирует кухню, огибая щербатый обеденный стол со старой книгой под его ножкой, и идёт прямо на второй этаж, полный закрытых дверей — все они заперты, кроме одной. Он проходит и мимо своей заброшенной комнаты в конце коридора, занятой только шкафом, полным его украденных трофеев. Том считает, что поступил крайне милосердно, что не забрал сюда кролика Билли Стаббса, подвешенного на стропилах над лестничной клеткой. Реддл сосредотачивается на дневнике, пытаясь определить, что, во имя Мерлина, его художник мог нарисовать в приюте. С когда-то белой страницы чёрные чернила теперь вытекают наружу, грустные и привычно чёрные. Раздаётся непонятный, приглушённый звук — обернувшись, Том смотрит в окно и видит… Дождь. Ну ничего себе. Он моргает. Раньше в этом мире не было дождя. Раньше в этом мире вообще не было чего-либо похожего. Том почти бегом выходит через парадную дверь приюта, глубоко вздыхает и поворачивается лицом к небу. Он игнорирует безликое пространство снаружи, которое состоит лишь из того, что он видел летом, проведенном в магловском Лондоне; он не заинтересован в том, чтобы заново переживать бомбы и их последствия, независимо от того, насколько сильно война привязана к его стране грез. Он игнорирует мелкий щебень, спотыкаясь на нём, и вместо этого открывает рот, чтобы поймать каплю воды языком. Капли воды на вкус настоящие и влажные. Они — сокровище. И они… Соленые. Очень интересно. Том узнает аромат. Это, должно быть, слёзы. Он жадно глотает их, ведь это единственная доступная ему влага за последние пятьдесят лет. Это слёзы художника, точно. Когда дождь (слёзы) заканчивается, Том возвращается в приют в полностью мокрой одежде с водяными разводами на ней. Он не накладывает заклинания сушки и просто наслаждается ощущением мокроты; это то, чего он не чувствовал слишком долго. Дневник в его руках снова остыл — работа готова. Там, под лестницей, в его реальность встроился новый чулан. Этот странный новый чулан со слишком большим количеством замков снаружи похож на шкаф в его комнате, но Том знает, что этот никогда не был частью приюта Вула. Это не его демон, а демон художника. Том кладет ладонь на дверцу чулана, другую — на обложку своего дневника. Он замечает, что на этот раз чувствует, как чернила из мира наверху проходят сквозь него и превращаются в реальность в этом месте, в его мире, лишенном времени. Он чувствует себя медиумом, волшебной палочкой… Он перо, а этот мир — не более чем бумага. Если его художник — творец, то Том — инструмент, которым он владеет. Том осторожно открывает дверь шкафа и заглядывает внутрь. На полу лежит небольшой старый матрас, мерцающая на потолке лампочка и… Паук. Том не видел жизни пять десятилетий, поэтому паук одновременно завораживает и удивляет. Это новое пространство было бы ничем не примечательным, если бы в центре небольшой комнатки не горело пламя. Огонь не горит, а светит, и хотя Том всегда был атеистом, он вдруг почувствовал себя Моисеем, стоящим перед горящим кустом. Он не хочет ничего, кроме поклонения этому новому творению. Огонь согревает его лицо, которое так давно не чувствовало тепла. Это снимает с него онемение, заставляя чувствовать мягкий жар до самых костей. Без сознательной мысли он осторожно придвигается ближе к огню. Том хочет протянуть руку и посмотреть, что бы произошло, если бы он мог прикоснуться к нему… Просто коснуться… Мягкое сопение заставляет Тома одёрнуть руку. Там, на кровати — если таким словом можно назвать тонкий матрас, — сидит маленький мальчик. Вначале Тому показалось, что там было пусто. Он выглядит молодым, лет десяти, а его волосы — копна рыхлых черных волос. Его кожа бледная — слишком бледная — и сквозь его безразмерную футболку Том может видеть позвонки, выступающие из-под кожи. В мире Реддла не было ни одного живого существа с тех пор, как он оказался в ловушке, и уж точно никогда не было другого человека. То, что он сейчас здесь, в этом зарождении реальности, созданной вручную, не может быть совпадением. Он искажает выражение своего лица и становится на колени перед маленьким мальчиком. Том нежно кладет руку на плечо мальчика, заставляя того поднять глаза; он смотрит в глаза более зеленые, чем изумруды, мерцающие теплым светом, отраженным огнем. У него большие глаза, маленький красный нос и пухлые дрожащие губы. Он просто очарователен. — А ты кто? — спрашивает Том поддразнивающим тоном. Он взъерошивает волосы мальчика, который чуть отклоняется от прикосновения. — Я Гарри. — просто говорит мальчик. Гарри? Какое нормальное название для такого сокровища. — Но ты должен это знать. Том приподнимает бровь и начинает пробегать пальцами по волосам мальчика. — Почему я должен был знать, Гарри? Его маленький собеседник пожимает плечами. — Это — мой сон. Ты в моем чулане. Том замирает на мгновение, прежде чем продолжить гладить мягкие локоны Гарри. — Твой чулан? Так что, ты и есть мой художник? — мальчик не отвечает и Том кивает сам себе. — Я так и думал. Драгоценный. Рука Тома спускается вниз по голове Гарри, отодвигает несколько прядей от лба мальчика и за его ухо, прежде чем остановиться на его затылке. Один палец медленно повторяет путь вдоль позвоночника Гарри. Тот вздрагивает и удовлетворенно вздыхает. — Ты так соскучился по прикосновениям, драгоценный? Улыбаясь, как Чеширский кот, Том осторожно щелкает Гарри по носу свободной рукой. Затем он кладет руку на его щёку, прочерчивая невидимые дорожки на его мягкой коже успокаивающими кругами. — Привет, Гарри, — нежно говорит он. — Я Том.