Dripping Fingers

             Когда Гарри был маленьким, он просыпался по утрам от Дадли, скакавшего по ступенькам так, что осыпалась штукатурка со стен. И он приоткрывал один глаз, когда пыль с потолка (на самом деле, со ступенек) осыпалась ему на лицо. Каждое утро он сидел в темном чулане под лестницей, беззвучно кашляя от паутины и удушающего запаха отбеливателя, стоящего на полке, и пытался пригладить волосы, насколько это было возможно (что давало не так много результатов, как хотелось бы, потому что он был Поттером, в конце концов).       Звук щелчка замка предупреждал его, что пора вставать, выходить и готовить завтрак. Он проскальзывал мимо огромного жирового комка, из которого состоял его дядя, и острых костей, из которых состояла его тетя, пытался заблокировать в своей голове их презрительные осуждающие взгляды, отгородиться от них, и жарил яйца и бекон для их любимого Диддюшки. После того, как они все завтракали — Гарри доставалось меньше половины тарелки, по сравнению с его кузеном — и он мыл посуду, ему иногда разрешали принять душ.       Конечно, все изменилось после того, как он переехал в комнату на втором этаже. Ему стало гораздо труднее просыпаться от громких шагов кузена, прыгающего по лестнице, ведь теперь он жил довольно далеко от неё.       Дадли действительно нравилось прыгать по лестнице, когда пыль попадала в глаза жителю коморки, но теперь, когда там не было жильца, это было бессмысленно, а Дадли не был достаточно изобретательным, чтобы придумывать альтернативы.       Единственное, к чему Гарри привык — это звук щелчка замка; быстрые и резкие щелчки предупреждали его, что пора начинать новый день.       Однако сегодня утром он проснулся ещё до того, как замки на его двери стал открывать дядя. Его глаза немного влажные, но этого и следовало ожидать: он каждый раз тянется к Тому в конце ночи, но в итоге вынужден всегда вставать один.       Он задается вопросом — каково это, хотя бы раз поприветствовать утро, когда кто-то обнимает его, крепко держа за плечи и целуя в макушку.       Может быть, они вместе будут наблюдать за восходом солнца, угадывать узоры облаков на розовом горизонте, смотреть, как рассвет озаряет мир теплом. Он думает, что ему бы это понравилось.       Солнечный свет должен хорошо постараться, чтобы проникнуть в комнату через его окно, но в итоге проигрывает битву, и только несколько случайных лучей, похожих на растаявшие кусочки золота, пробираются между покрытым грязью стеклом и деревянными досками, обрамляющими закрытое окно. — А ты что, думал, будто мог бы снова попытаться сбежать, как прошлым летом, а, парень? — спросил дядя Вернон, прибивая к окну доски, опасно дёргая густыми усами. — Я приделал эти доски сам. У тебя не получится их оторвать! Не получится, ха.       В комнате пахнет мокрым бетоном и мёртвой травой, и Гарри сидит на своём продавленном матрасе, отсчитывая минуты до того часа, когда ему придётся встать и пойти приготовить что-нибудь на завтрак для своей «семьи». Этим летом вместо яичницы он просто резал грейпфрут и поджаривал на сковородке кусочки цельнозернового хлеба, потому что, очевидно, даже его тётя и дядя не могли объяснить отчёт от школьной медсестры о состоянии здоровья своего любимого мальчика.       «У него широкие кости!» в качестве оправдания больше не прокатывало и, очевидно, этим аргументом они больше не могли оправдать лишние двадцать килограмм веса Дадли.       Вернон, кажется, лично обиделся на Гарри — то ли за то, что он тощий, то ли за то, что он разносит продукты, мальчик не знает — и теперь кричит на него при каждой представленной возможности. Дадли следовал примеру отца; он постоянно смеялся над своим кузеном и часто приглашал Пирса Полкисса присоединиться к нему в еженедельных экспедициях под названием «Охота на Гарри». — Наш мальчик так популярен. —регулярно слышал он злорадные фразы тёти Петунии. Очевидно, после них следовал её знаменитый лошадиный смех.       Гарри привык рисовать в дневнике, писать Тому как можно чаще и как можно больше ограничивать своё время, проведённое на Тисовой улице, всем сердцем с нетерпением ожидая своего возвращения в Хогвартс.       Еще два месяца. Он сможет это сделать.       Когда он слышит «щёлк-щёлк» со стороны двери, то хмурится. Дядя Вернон тренировался выпускать мальчика из временной тюремной камеры с резким рывком к конце каждого щелчка. Но сейчас после щелчка рывков не было.       Торжествующий ритм его сердца сменился неуверенными постукиваниями.       А потом он слышит стук. Стук этот, так напоминающий барабанный бой, гремел в голове каждое утро его детства и заставлял пыль падать в глаза, когда они открывались. Он слышит громкий топот, и сильный, как и тогда, кулак ударяется в дверь. Гарри всегда будет ненавидеть этот звук.       Дадли.       Дадли находится по ту сторону двери.       Гарри не успевает спрятать дневник достаточно быстро, поскольку его толстый кузен врывается в комнату, немного неловко ударяясь о дверной косяк. Он замечает, как Гарри кладет книгу в наволочку, и его водянисто-голубые глаза подозрительно загораются.       Он поймал Гарри на том, что тот что-то скрывает. Для Дадли это, должно быть, очень захватывающе. По оценке Дадли, у Гарри никогда нет и не было ничего стоящего, кроме вещей, которые его отец каждое лето запирает в шкаф. Если бы Вернон знал про это, у Гарри были бы очень большие проблемы.       Дадли либо позволит своему любопытству победить и отберёт дневник, чтобы посмотреть, либо сразу же отправится к отцу, чтобы рассказать о находке. Он мог бы даже взглянуть на потрёпанные страницы и всё равно пойти к отцу. Гарри даже не знает, какой исход худший. Все варианты развития событий не прельщали. Дадли, похоже, тоже не может решить.       Решив выставить дневник как можно более неинтересным, чтобы избежать любого из вышеупомянутых сценариев, Гарри пытается сдержать волнение, говоря: — Это просто книга, Дадли.       Если Гарри и знает о своем кузене хоть что-то, так это то, что он определенно не любит книги. — Какая книга? — Дадли словно бросает ему вызов, пробираясь к кровати сквозь крошечное пространство комнаты. — Скучная. — Я решу это сам, ладно?       Дадли тянется к наволочке, но Гарри хватается за неё обеими руками и тянет к себе на колени, чтобы защитить её. Дадли рычит и грубо толкает Гарри вбок — он клянется, что чувствует переполняющий Тома гнев, горячий и горький — и вновь толкает его, но уже назад, с удивительной силой. Когда младший мальчик с глухим стуком врезается головой в стену, Дадли вырывает наволочку из ослабленных рук кузена.       Дневник с грохотом падает на пол, и Дадли наклоняется, чтобы поднять его. Его затрудненное дыхание с отдышкой звенит от напряжения, соответствуя болезненным выдохам его младшего кузена.       Ткань рубашки от пота слипается с кожей Дадли и жировые складки на его животе особенно хорошо просматриваются таким образом. Кузен быстро поправляет одежду и та разглаживается, когда он торжествующе поднимает книгу в кожаном переплёте, а глаза-бусинки осматривают обложку в поисках названия книги, очевидно. — Что это тогда? — его голос становится насмешливым. — Секретный дневник Малыша Поттера? — он смеется над обиженным взглядом Гарри. — Ты что, девчонка?       Гарри сжал челюсти. — Дай сюда, Дадли. Тебе это не понравится. Обложка ведь уже скучная, правда?       Но Дадли не слушает. Даже не пытается. Он плюхается на кровать Гарри, занимая почти половину, и открывает случайную страницу. — Давай посмотрим, какие грязные секреты ты скрываешь... О... — его голос затихает и в комнате повисает тишина, когда он удивлённо смотрит на одно из цветочных полей Гарри, утреннюю росу на траве и дикие герани, которые, перекрывая друг друга, создают небольшие лабиринты, в которых танцуют красные розы и белые лилии. — Ты нарисовал это? — спрашивает Дадли прерывистым голосом.       Гарри, чувствуя себя совершенно не в своей тарелке, основываясь на предыдущих взаимодействиях с Дадли (и, возможно, думая медленнее, чем обычно, из-за легкого сотрясения), едва заметно кивает.       Дадли издает довольно странный смешок и заявляет: — Видишь, я всегда знал, что ты как чёртовы Анютины Глазки.* Ничего мужественного в тебе никогда и не было.       Гарри закатывает глаза. — Как всегда, Дадли. Хотя, если ты тот, кого можно назвать мужчиной, я бы предпочел остаться таким, какой я есть, спасибо.       Дадли игнорирует комментарий (или, возможно, не понимает его) и открывает другую страницу: рисунок лодки на воде, отражающей лунный свет. Кажется, кузен теряет все свои слова, смотря на лёгкие колыхания воды. Он переворачивает ещё одну страницу, и еще одну, глотая образы звёздного света, мётел, шоколадных лягушек, Большого Зала во время пира и… Магии. Магии, которую ему никогда не позволяли видеть.       Его глаза полны жадности. Этот взгляд Гарри знал — так Дадли смотрел, когда чего-то сильно хотел; на что-то, что он обязательно должен иметь. И обычно Дурсль брал это и играл, пока оно не ломалось — а оно всегда ломается. (За исключением сбежавшего кота, удачливого ублюдка.)       И Гарри всегда должен давать Дадли всё, что тот хочет. Всегда. Это правило дома.       Но Гарри не откажется от Тома.       Он не откажется от года самопознания и мира, который он создал с помощью простых карандашей, пальцев, и мечтаний размером со вселенную.       Он будет драться, если придётся. За право творить он всегда будет бороться. — Дадли... — начинает он предупреждающим тоном, немного жёстко.       Дадли успокаивает его взмахом ладони и продолжает просматривать рисунки, постоянно переходя с одной страницы на другую. На его губах начинает играть изумленная улыбка. Он выглядит как ребенок, который впервые в жизни смотрит из окна самолета и понимает, что на мгновение может летать.       А потом, без предупреждения, он внезапно перестает перелистывать страницы дневника. Он крепко держит книгу, глядя на единственное изображение. Его улыбка медленно сходит. Он долго смотрит на картину, водит толстым пальцем по пергаменту со странным… Беспокойством.       Кузен прикусывает нижнюю губу, и его глаза становятся мрачнее, чем когда-либо видел Гарри. Странное выражение на лице его кузена выглядит жутко. Прядь светлых волос падает на глаза Дадли, но он сметает их, не замечая этого, все ещё пристально глядя на изображение перед ним.       Он никогда не был так сосредоточен ни на чем.       Гарри замечает мерцающий свет на лице Дадли, словно от небольшого теплого костра.       И вдруг Гарри понимает, — это понимание он тут же хоронит в глубине души — что Дадли смотрит на рисунок чулана. Тот рисунок, который он никогда не показывал Гермионе.       Дадли, должно быть, смотрит на замки за дверью, на маленьких паучков, которые всегда в движении, на старые чистящие средства, едва освещённые маленькой лампочкой, которая не горит на самом деле.       Может быть, Дадли с нежностью вспоминает все моменты, когда он пробегал по лестнице над каморкой, заставляя эту маленькую лампочку мерцать и гаснуть, или заставляя Гарри просыпаться из-за невыносимого грохота.       Сердце Гарри заходится в быстром ритме, пока он ждет, чтобы увидеть, что будет делать Дадли дальше. Но, скорее всего, тот просто поиздевается над ним, как обычно.       Дадли бросает последний долгий многозначительный взгляд на рисунок и осторожно — почти благоговейно, — закрывает книгу.       Он осторожно возвращает её Гарри, не говоря ни слова. Пальцы Гарри автоматически смыкаются вокруг дневника, когда он смотрит на кузена широко раскрытыми глазами.       Дадли открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но закрывает его и встаёт. Он поднимает руку и медленно, достаточно медленно, чтобы Гарри не вздрогнул, похлопывает Гарри по руке. Может, он хотел пожать ему руку. Это... признание? Но что именно, Гарри точно не знает.       Дадли грустно улыбается ему. — Я думаю… — он замолкает, пальцами бешено постукивая по бедру, но затем говорит: — Полагаю, мне всё-таки не нужны две спальни.       Это не извинение. (Это ведь не оно, правда?)       Но это лучшее, что Гарри слышал за все лето.       Дадли оставляет дверь незапертой.

***

      Самое раннее воспоминание Тома — детская кроватка, разрушающаяся от старости, деревянные панели со сколами и трещинами по краям, несколько решеток из перегородки пропали и исчезли, как внутри рта маленького ребенка, когда он начинал терять зубы.       И он сидит в этой отвратительной старой кроватке, держа в руках потрепанное одеяло цвета сепии, украшенное омерзительными пятнами от других детей, и вдыхает тошнотворный запах плесени из прачечной. (Именно там держали малышей.)       Он устал в этом воспоминании, его веки тяжелые и опущенные. Но он страстно желает чего-то... Большего. Он не хочет, чтобы вокруг его тела была только эта зудящая ткань, и чтобы эта незначительная и полуразрушенная кроватка была его кроватью. Он хочет, нет, он заслуживает большего.       Поэтому он протягивает маленькую пухлую ручку к краю своей кроватки, обхватывает её пальцами и желает, чтобы там было что-то большее, что-то помимо этого ужасного грязного покрытия. И что-то отвечает на его призыв. Решетки кроватки превращаются в пепел, но каркас каким-то образом очищается до такой степени, что древесина начинает почти что блестеть. Его тонкое грязное одеяльце становится толстым пуховым одеялом.       И он сидит на своей новой недавно застеленной кровати, довольно уютно устроившись в мягком одеяле.       Это дает ему первое представление о том, что значит — иметь больше. Он достаточно силен, чтобы получить это. Он может выйти за каменные стены никому не нужной детской тюрьмы. Он... Уникален в лучшем виде.       Утром его уже будут воспринимать как демона, поскольку матрона обнаружит его, маленького мальчика, спящего в её одеяле, пока перегородки его кроватки лежат на полу, полусгоревшие.       Она забирает его одеяло и запирает его на чердаке, но с тех пор Том Реддл уже никогда не будет прежним: он начинает брать и брать… Но всегда ищет чего-то большего.