Dripping Fingers

      Когда Гарри впервые начал рисовать жизнь в нереальном мире внутри дневника, Том притворился, что больше ничего не желает. Чего ещё он мог желать, кроме божественных творений?       Он будто бы был обращён в новую религию и после с благодарностью принял свои дары и их участие в разрушении его мирной монотонной жизни в дневнике.       Он видел сны мальчика, его мысли; он быстро становился одним из самых важных… Людей Гарри. Он все ещё был... Человеком. Во всяком случае, со своим художником.       Но когда он сидит, погрузив ноги в тёмную воду озера, мутная поверхность которого отражает серое небо с плывущими по нему облаками, он понимает, что, возможно, это чувство удовлетворения было всего лишь притворством.       Его нисколько не устраивает то, что у него есть с Гарри сейчас. Этого совсем не достаточно. Вот только... Только он был обеспокоен тем, что, возможно, как только мальчик узнает о его мыслях… О том, о чём Том думает сейчас, его бросят.       Чем меньше времени он тратил на то, чтобы добиться большего, тем меньше шансов, что Гарри рискнет сделать открытие, подобное нахождению Америки.       Тогда, когда его первый и самый главный секрет был открыт, мальчик удивился, кричал, но… Он простил. (Какой сладкий вкус имеет прощение.)       Его не бросили. Его обняли. И теперь, больше, чем он желал коллекцию камней Элисон Годдал и конфет Эдвина Мессера (больше, чем он хотел, чтобы Абраксас Малфой опустился на колени и назвал полукровку «Мой Лорд»), он хочет, — даже не так — нуждается в большем с Гарри.       Из этого мира внизу он не может прикоснуться к мальчику в настоящем мире, почувствовать мягкую кожу под своими пальцами. Он не может использовать свою палочку, чтобы проклясть «семью», в которую вернулся мальчик, защитить его от их идиотизма и после предать забвению под надгробной плитой.       Он всего лишь пассивный наблюдатель того чуда, которым является Гарри Поттер.       Ему нужно будет забрать чью-то душу, чтобы вернуться в реальный мир. Гарри никогда ему этого не простит, но мальчику и не нужно знать. Маглы бесполезны для Тома, но кого-то — возможно, когда они вернутся в Хогвартс — будет достаточно в качестве источника силы для того, чтобы поддерживать его тело. Он использует детскую душу, чтобы стать осязаемым и живым. И как только его мёртвое сердце сделает первый удар в груди, он найдет Гарри и они продолжат свою жизнь вместе. (Но тогда ему снова придется лгать и...)       Одна из рыб в озере неожиданно всплескивает хвостом и вода попадает ему на лицо. Том моргает, прикасаясь к холодным каплям. А затем он чувствует... Можно назвать это чувством, как если бы он был под водой. Реддл догадывается — он буквально чувствует большого толстого мальчишку, который стоит перед Гарри, его драгоценным Гарри, и вдруг сильно отталкивает его назад, пока голова с чёрными кудрями с глухим стуком не ударилась о стену.       Ярость. Он не чувствовал этого чувства более пятидесяти лет. Он забыл, на что это похоже. Но когда он видит этого мальчика, больше похожего на кита, небрежно смотрящего в этот мир, полный шедевров его художника, он чувствует, как искры ненависти и недоумения зажигают его застывший разум, пока его мысли не вспыхивают адским пламенем.       «Смотри, — как будто говорит он, подстрекая мальчика, — посмотри на всю эту магию, которую тебе никогда не удержать. Взгляни на все эти чудеса, которые ты даже не надеешься совершить. Есть мир настоящей магии, и ты недостаточно особенный, чтобы быть приглашенным туда.»       И тогда он понимает, куда должен направить этого магла. Он втягивает мальчика в каморку Гарри под лестницей. Он переносит одиночество, отчаяние, желание любви, которое осталось без ответа, на белокурого бабуина.       Почувствуй то, что чувствовал Гарри. Здесь нет тепла, ему пришлось развести этот костер, потому что здесь было холодно каждый день, что он жил тут. Почувствуй, как ты оказался в ловушке со слишком большим количеством замков снаружи этой двери, почувствуй, как эти пауки становятся твоими единственными друзьями. И когда ты задашься вопросом, жив ли ты вообще, тусклая лампочка на потолке заморгает, словно отвечая на твой отчаянный вопрос.       Вдохни запах пыли, медицинского спирта и изъеденных молью пальто. Это паутина щекочет тебе шею. Кровать — это даже не кровать, не так ли? Тебе это нравится, мальчик? Это весело? Единственное, что у тебя есть — это искусственный огонь, который, как ты знаешь, никогда не был настоящим. Это всё, что здесь было у Гарри.       Эхо эмоций проникает сквозь страницы в сердце Тома. Печаль, смешанная с сожалением.       Единственная мысль ясно звучит в безмолвном поле.       «Моя вина.»       (Том не может сказать, является ли эта мысль его собственной или нет.)       Том расслабляется, когда дневник явно возвращается в руки Гарри. Он не может сдержать задумчивую улыбку, которая расплывается по его лицу, когда он снова оказывается в руках своего самого драгоценного. Он испытывает мрачное удовлетворение от уверенности, что магл пронизан чувством вины. Он этого заслуживает. (Том тоже может заслуживать, но магл заслуживал больше).       В странной неопределенности отражающихся, как от зеркала, эмоций, Том чувствует фантомное замешательство, за которым следует своего рода восторг. Он может сказать — как если бы он получил воспоминание и смотрел на него через густой туман, — что магл... Извинился? И Гарри, как всепрощающая мать-Тереза, находит радость в одном простом признании.       Видишь, Гарри? Видишь, как ты счастлив, когда я забочусь о тебе? Я мог бы сделать для тебя гораздо больше.       И поэтому он возвращается с удвоенной силой — этот зуд быть полностью реализованной личностью, способной на большее, чем просто ожидание, заключенное в ловушку десятилетий разлагающейся памяти.       Возмущенный, Том встает со своего места у озера и ходит по территории, обдумывая, что ему нужно сделать.       Когда он идет, он вдруг подозревает, что его преследуют, и преследование это было сравнимо с тем, как утёнок ходит за матерью. Он поворачивается и видит великолепного павлина-альбиноса, который появился в этом мире всего неделю назад. Очевидно, павлины были неотъемлемой частью работы, которую его художник создавал для какого-то другого своего шедевра, но Гарри отказался сообщить, для кого это он рисовал то произведение.       Том назвал павлина Снежок*, потому что он не похож на обычное творчество или искусство, но он, по крайней мере, красивый.       Глупая птица приняла Тома тревожно.       Он ест траву и кричит, глядя на своё отражение в воде, и иногда жалобно просит Тома пообниматься. (И если Том иногда потакает таким глупостям, то только потому, что Гарри это одобряет, а не потому, что ему нужны прикосновения или что-то в этом роде.)       Он сразу же останавливается и резко сосредотачивается на птице. Та поднимает голову.       Снежок… Ест. Реддл быстро шагает вперед и становится на колени рядом с павлином, который приосанивается от такого внимания. Он кладет руку на грудь птицы и вздрагивает.       У него есть сердцебиение.       Это... Нет...       Он дышит.       Гарри создал павлина в этом мире, который... Живой.       Том даже не знает, что ему делать: смеяться или плакать. Это было перед ним с самого начала, прямо у его носа.       Всё началось с одинокого дерева с промокшей корой и кривыми ветвями. Эта Ива была началом конца его уединенного и бесцветного существования, но это дерево всегда было живым существом. Неоспоримое доказательство того, что мир в дневнике, на самом деле, теперь не ненастоящий.       Теперь тут есть жизнь. Здесь Хогвартс, когда-то собравшийся из его старых воспоминаний — и теперь он наполнен яркими огнями и бумажными снежинками, которые будто порхают вокруг стен тёплого серого цвета. В гостиной Гриффиндора горит огонь, а в теплице, значит… Настоящие горшки с аконитом. Полевые цветы распускаются по всему Запретному Лесу, создавая благоухающие тропинки.       Некогда замёрзшая земля квиддичного поля теперь усыпана зелёной травой, которая растёт и постепенно засыхает, умирая. (Все живое должно умереть.) Пауки в шкафу ушли в другие части приюта, плетя паутину и пожирая неосторожную моль.       Есть рыбы, которые скользят по озеру и иногда касаются пальцев его ног, когда Том плавает. Он понимает, что окружен дыханием жизни. Это призрачное знание, оказывается, было на кончиках его пальцев уже несколько месяцев.       Сейчас мир полон жизни. Все вещи были включены в круговорот смертного существования. Все они настоящие.       Все, кроме него.       Это… Красиво. Жизнь невероятно прекрасна. Хрупкая, как крылья бабочек, неуловимая, как роса, похожая на алмазную крошку, и восхитительная, как отблески света, преломляющиеся через те же утренние капли росы, но мерцающая непоколебимым духом риска, сияющая с каждым вдохом всё больше и больше, чтобы мы становились мудрее с каждым выдохом.       Но это означает... Это означает... Что Гарри может создавать жизнь. Если он может сделать это здесь, в мире внизу, он сможет сделать это и там, в мире наверху.       Если Гарри просто нарисует его, нет, если они соберут Тома вместе, тогда, возможно, (возможно) он сможет узнать, что значит снова быть живым.       Он открывает страницу дневника и достает перо.       Впервые он не пишет «Привет», «Доброе утро» или «Как дела, Гарри?» Он вообще ничего не пишет.       Он рисует.       Его перо растягивает чёрные мазки по странице, имитируя его мягкие и ухоженные волосы и пряди, развевающиеся на невидимом ветру. Его движения неуклюжие и несогласованные, с его пальцев капают чернила, но всё, о чём он может думать, это то, как Гарри всё это время смотрел на него.       Его рука болит, и он как будто это даже чувствует, как будто он живой; по его спине проходят мурашки и это ощущение...       Ощущение, что он больше не просто тень человека и даже не бледная его имитация.       Это доказательство того, что он есть. Что он будет… Больше.