***
Дождь падает за окном на землю крупными каплями слез. В заброшенном классе, в котором он сидит, холодно, и он почти жалеет, что на нем нет норковой накидки под школьной мантией. Джинни сидит напротив него. Она более чем в метре от того места, где он прислонился спиной к стене. Она опирается на край чего-то, что когда-то было вполне приличным письменным столом. Её рыжие волосы ниспадают на плечи и представляют собой единственный цвет, который Драко может видеть в серой комнате, наполненной тенями. Раньше он делал вид, что не смотрит на неё, но с тех пор понял, что в такие моменты ему позволено смотреть вволю. Она смотрит на него в ответ. Её карие глаза кажутся усталыми. Они всегда такими кажутся, когда Драко позволяет себе заглянуть за буйный фасад младшей Уизли. — На первом курсе я была одержима Томом. Слова пролетают мимо Драко, звуча лёгким эхом из далёкой фантазии. Эти моменты с Джинни всегда кажутся такими — видимыми и запоминающимися, но только в самых незначительных аспектах. Они как будто существуют вдвоём на самой границе реальности. Если они когда-нибудь скажут что-то не то или их увидит кто-то другой, всё это разобьется и станет ни чем иным, как странным общим лихорадочным сном. У него такое ощущение, будто они в капле дождя, и все вокруг них приглушено. Всё кончится, когда они упадут на землю. — Как? — спрашивает Драко. — Думаю, через чёрный дневник с кожаной обложкой. — отвечает она. — Конечно, я не могу этого доказать. Но я до сих пор помню его элегантный почерк, прочерчивавший пустую страницу и говорящий мне всё, что я хотела услышать. А потом у меня появляются воспоминания о пустоте… Или о том, что это пустота, и я просыпаюсь с кровью на своей одежде и перьями в волосах, и не понимаю, где я. После этого у меня всегда было такое чувство, будто я сделала что-то ужасное. Так что я писала Тому в дневнике, и тогда он помогал мне чувствовать себя лучше. Казалось, он мог заставить всё плохое уйти. А потом… Наверное, я начала думать, что, возможно, именно из-за него всё пошло наперекосяк. А потом Гарри нашел дневник. А потом Гарри вернулся в Хогвартс в компании парня с элегантным почерком, которого зовут Том, и я просто… Я просто подумала... Что это, должно быть, и есть он. Драко вспоминает, как однажды увидел черный дневник в личной библиотеке своего отца, когда ему было семь лет и он исследовал дом. Но едва он протянул руку к кожаной обложке, в дверях появился его отец с самым злым лицом, какое Драко когда-либо помнил. Он отбил руку Драко от маленькой книги в чёрной обложке своей тростью, прежде чем Драко успел коснуться её, и прогремел: — Ты никогда не должен открывать эту книгу и даже дышать рядом с ней до конца своей жизни. Ты меня понял, Драко? Драко быстро кивнул и сказал: — Да, отец. Ему потребовались годы, чтобы понять, что его отец был не только в ярости, но и в ужасе. — Однажды в декабре отец выгнал меня из поместья на ночь, потому что я забыл прочитать эссе о лучших методах управления богатством. Он не разрешил мне надеть ничего, кроме шелковой пижамы, а на улице было холодно. Мне было восемь. Джинни коротко смеется. — Что это было? Тебе больше не о чем спросить по поводу всей этой истории с тем, что Том овладел мной? Драко пожимает плечами и пересчитывает веснушки на лице Джинни. Сегодня их тридцать девять. У нее было двадцать четыре, когда они в третий раз танцевали в гостиной Гриффиндора, чтобы показать Гарри как должен выглядеть танец. У них не было оправдания тому, почему они танцевали вместе в четвертый раз, потому что к тому времени Гарри уже хорошо танцевал. Итак, им пришлось танцевать вместе в пятый раз тайно, а потом это превратилось в нечто вроде танца два раза в неделю. — Я хотел поделиться чем-то тяжелым, что случилось и со мной, — решается Драко. — На самом деле, я не хочу знать больше о дневнике. Мы не можем изменить прошлое, и я не собираюсь никому об этом рассказывать. Джинни прикусывает губу. — Ты не будешь? Мне кажется, тебе было бы очень полезно рассказать об этом всем своим слизеринским друзьям. По какой-то причине Драко чувствует себя необъяснимо обиженным. — Что? Ты думаешь, поэтому я здесь? Значит, я могу просто предать тебя и заставить рассказать мне все свои секреты, чтобы я мог стать лучшим сплетником на четвертом курсе? — Ну, ты же Малфой. — звучит так, будто это всё объясняет. — А ты Девочка Уизли. Сказать тебе ещё, что у тебя карие глаза? Или что у тебя рыжие волосы? Мы сейчас просто констатируем очевидное? — Не будь придурком, Малфой. — Я не могу быть никем другим. — Я ненавижу тебя, — говорит она, но в её глазах появляется легкость. Драко притворно отдает ей честь. — Взаимно, я уверен. Я думал, мы закончили констатировать очевидное. Они погружаются в тревожное молчание и слушают, как за окном кап-кап-капает дождь. Драко сжимает пальцы в кулаки. — Мне очень жаль, — говорит она наконец. — Я впервые произнесла это вслух. Драко всё ещё чувствует себя обиженным, и слова вырываются без его разрешения: — Что ты меня ненавидишь? Нет, ты уже говорила это много раз, уверяю. Слишком много эмоций, чтобы сосчитать, промелькнуло на лице Джинни, прежде чем её глаза словно покрылись льдом. — Думаю, да, — и голос её звучит не менее холодно. Затем она встает, хватает свою сумку и, не говоря ни слова, выходит из комнаты. Когда она уходит, он чувствует себя пустым. Драко остается. Он стаскивает с запястья свои хрустальные часы и со всей силы швыряет их в стену. Меньше чем через минуту они снова появляются на его запястье. Дурацкие заклинания против потерь... Он прислоняется головой к каменной стене и шепчет слова, которые ему хотелось бы сказать: — Я знаю. Мне тоже жаль. Дождь усиливается. Драко скучающе переводит взгляд на окно и задается вопросом, когда эти моменты с Джинни стали ощущаться более реальными, чем что-либо ещё в реальном мире.***
Небо плачет, а Гарри сидит за столом в библиотеке с Роном и Томом, пока Гермиона ищет книги где-то за стеллажами. Гарри делает вид, что не может сказать, что Драко, сидящий за столом возле окна с Ноттом и яркой улыбкой на лице, ломается изнутри. В последнее время он часто притворяется. Но Гарри продолжает видеть то, чего не хочет видеть. В последнее время у него ком в горле стоит не только от эмоций других людей. Иногда к нему приходят целые воспоминания. Весь завтрак он провел, дегустируя пирог Сьюзен Боунс, не осознавая, что жуёт пустой воздух. Гермиона возвращается с всклокоченными волосами и каштановыми локонами, вьющимися по книгам в её руках. — Во всей этой библиотеке так мало информации о душах! — жалуется она. — Мне удалось найти только легкое чтиво. — разочарованная и раздражённая, она бросает на стол десять томов. — Честно говоря, можно подумать, что в таком месте, как Хогвартс, результат мог бы быть и получше. Том подтягивает к себе ближайшую книгу, бросает взгляд на название и тут же выбрасывает её. Он вытаскивает из стопки еще одну, а Рон хватает толстый роман. — Эй, это выглядит интересно, — говорит Рон. — «Сборник рассказов о Забытом Священном Искусстве: Антология Скульпторов Душ».Я собираюсь прочитать это. Гермиона с подозрением смотрит на Рона. — Ты собираешься читать? — Ну, или так, или смотреть, как вы все читаете и бить баклуши, не так ли? Гарри наклоняется, чтобы посмотреть на книгу, которую выбрал Том. Том кладет руку Гарри на плечи и притягивает гриффиндорца к себе. — Вот эта, — тихо говорит он, и его бархатный голос скользит по коже Гарри, оставляя мурашки. — Это лучшая книга. «Пластичность души». Это современно, но прогресс в Волшебном мире встречается редко. Мне интересно узнать, что говорит о себе книга 1993 года. Гермиона наклоняется к Тому с другой стороны. — Это одна из новейших книг в библиотеке. Автор — американец. Он маглорожденный, но в Америке вообще плевать на статус крови. — Как странно, — хмыкает Том. — Статус крови кажется неотъемлемой частью построения британского волшебного общества. Это ключевой фактор коррупции и предрассудков. На лице Гермионы появляется выражение вынужденной беспечности. — Как ты думаешь, есть ли доля правды в риторике чистокровных? — Есть ли в ней правда? — задумчиво проговаривает Том. — Ну, я не верю в объективную истину. Боюсь, я не могу ответить на твой вопрос. Лично я не разделяю систему взглядов чистокровных и считаю, что она удерживает волшебный мир в состоянии постоянного застоя, но я не могу утверждать, что моя точка зрения «истинна». Гермиона расслабляется. — Ты так похож на Гоббса. — Его имя было Томас. Он практически мой тёзка. Гарри игнорирует их обоих и вчитывается в текст. Многие выдвинули гипотезу, в том числе Мариус Шафик и Эллиот Альбрехт, что душа является наиболее неизменным компонентом того, что делает нас людьми. Однако есть два ярких примера, которые бросают тень сомнения на это общепринятое мнение. Он пролистывает несколько страниц и доходит до первого примера. Кармен Янг (1973-) было одиннадцать лет, когда исследования показали, что половина её души исчезла. Янг была поражена редким генетическим заболеванием, приходящимся не более чем на 1 из 400 000 детей ежегодно среди волшебников. Ей поставили диагноз Анимигнис, болезнь, при которой магия поражённого индивидуума атакует части души и сжигает её. Она стабилизировалась, когда ей исполнилось одиннадцать. Анимигнис часто считают детской болезнью, и те, кто выживает после юношеского периода, обычно перестают испытывать каннибализм души, вызванный болезнью. В настоящее время лекарства от Анимигниса не существует. Согласно исследовательским инструментам, состояние Янг не стабилизировалось до потери половины её души. Но и после за ней пристально наблюдали в течение двух десятилетий. Согласно последнему измерению её души, у неё была целая душа. Фактически, последние пятнадцать лет её считали обладательницей целой души. Это указывает на то, что в течение пяти лет, потеряв половину массы своей души, она заново вырастила то, что поглотила её болезнь. Как это возможно? Ответ кроется в самом очевидном из выводов: души на самом деле не неизменны. Они растут, изменяются и могут излечиваться даже от самых серьезных повреждений. В этой книге душа сравнивается с человеческим мозгом. Человеческий мозг способен к самоорганизации в случае потери мозговой массы и заживлению после травм, которые должны привести к снижению функциональности. Мозг преодолевает повреждения благодаря нейронной пластичности и упорству. Сравнение несовершенно: мозг не может вырасти без помощи зелий, а душа растет без влияния внешних факторов. Мозг существует независимо от магии, и в настоящее время преобладает гипотеза, что душа и магическое ядро существуют в состоянии взаимосвязи, так что разделение души и магии невозможно. Тем не менее, примеры Кармен Янг и Рэнди Барабуса (тематическое исследование на стр. 273) показывают, что на души влияет время и связь с другими целостными душами. Когда дело доходит до наименее понятного компонента того, что делает нас людьми, становится предельно ясно одно: ничто не высечено на камне. Гарри тяжело моргает. Его сердце начинает биться в груди. Что-то, погребенное глубоко под многими слоями графита, что-то слабое и размазанное, решающее, кем оно хочет быть, начинает оживать. Что, если Гарри никогда не видел сердец? Что, если он видел души? У его тёти чернильная душа, у Сириуса — часовой механизм, а у Тома... Гарри смотрит на Тома, не видя его внешности, и вместо этого пристально всматривается внутрь. И... Да. Там. У Тома есть сердце, нет, душа, напоминающая букет гладиолусов. Некоторые цветы белые, некоторые фиолетовые и желтые, а некоторые с малиновой каймой. Большинство цветов увяли, многие гниют. Образ разложения тяжелым грузом висит на их стеблях. Они умирают. И всё же, среди этой бойни, несколько бутонов вырастают высокими, сильными и... красивыми. Цветы стоят не в стеклянной вазе, а скорее в вазе с серыми эскизами, мерцающими и затвердевшими карандашными стружками, которые безжалостно противоречат друг другу. В некоторых местах ваза нарисована темными и уверенными линиями, в других местах битый свинец рассыпается тенями. Некоторые гладиолусы обвивают вазу и вплетаются в графит. Выглядит почти так, будто растущие цветы прорастают из грифеля карандаша и превращают серый цвет во что-то яркое и живое. Гарри вспоминает, как надеялся, что однажды он встретит кого-то такого же серого и одинокого, как он. Но даже Том наполнен яркими красками. Том и Гермиона разговаривают или, может быть, спорят, когда Рон громко ахает. Гермиона закатывает глаза. — Что, Рональд? Ты только что открыл для себя значение слова «schwa» и узнал всё о слове «один»? Том хихикает. — Умора, — ворчит Рон. — Ты настоящий комик. Нет, я читал о Скульпторах Душ, верно? Ну, оказывается, трое из них покончили жизнь самоубийством одним и тем же способом. — Как? — спрашивает Гарри. Том оглядывается на него, и в его глазах видна тень беспокойства. — Кровавым пером! Все они рисовали автопортреты из собственной крови, и умерли при этом. Все три портрета в настоящее время выставлены в французском музее "Очаровательное Искусство". Разве это не грубо? — Это, конечно, что-то, — спокойно соглашается Том. — Я не думаю, что когда-нибудь захочу раскрасить себя только одним цветом, — говорит Гарри. — Но иногда мне кажется, что я бесцветен внутри. Возможно... Окрашивание себя в красный доказывает, что ты наполнен пигментом, даже если не можешь увидеть его в тех местах, которые имеют значение. Том вдруг сильно побледнел, а Гермиона и Рон уставились на Гарри с непонятными эмоциями во взглядах, и это... Давило на него. Страх. Его сердцебиение учащается. Пахнет чем-то похожим на аммиак и ваниль вместе взятые. Адреналин бежит по венам. «Не Гарри». Когда Рон открывает рот, Гарри обнаруживает, что его рот тоже открывается. Они говорят странным хором: — Но ты бы никогда не сделал ничего подобного, не так ли, Гарри? Рон и Гарри, моргая, смотрят друг на друга через библиотечный стол. Гарри знает, что должен что-то сказать, но в то же время он чувствует себя таким растерянным и знал ли он, что я собираюсь сказать? Гарри умеет читать мысли? Может ли он? Гарри не знает. Он поворачивается к Гермионе и заканчивает тем, что говорит вместе с ней: — Гарри, с тобой всё в порядке? Гермиона настолько полна, что в ней есть страхи, размышления, надежды и прозрения, высеченные в прекрасном неподатливом мраморе. Но в мраморе есть теплота, которую Гарри забыл увидеть. Что-то вроде горячего источника течет под душой Гермионы, придавая её мраморным стенам поток комфорта. — Гарри? — повторяет он её ртом. Но разве он что-то говорил? Руки на его теле, и губы, прижимающиеся к его лбу, и голос, говорящий: «Вернись ко мне». Но он никуда не ушел. Он здесь. Он видит всё. — Я думаю, этого вполне достаточно, — говорит голос сверху. Он смотрит в два больших глаза, закрытых двумя линзами очень толстых очков. На женщине не менее шести шарфов, расшитых крошечными серебряными колокольчиками, которые ярко переливаются даже в тусклом свету библиотеки. — Ну же, Маленький Путешественник. Вернись к себе. Всё ещё идет дождь. Гарри выдыхает. — Здравствуйте, профессор Трелони, — говорит он. — Здравствуйте, мистер Поттер, — говорит она голосом, который намного сильнее, чем он когда-либо слышал. Она улыбается ему снисходительно и, может быть, даже немного нежно. — Думаю, нам с тобой давно пора поболтать. Гарри лишь смутно помнит, как идет через библиотеку по знакомой дороге, ведущей в художественный класс. Он обращает на это внимание только тогда, когда вместо того, чтобы пойти в свою студию, он продолжает подниматься на башню, а затем через лестницу и люк попадает в самый яркий класс, который он когда-либо видел. Трелони жестом предлагает ему сесть на пушистое белое одеяло. Он садится, и она приземляется рядом с ним. — Ты Провидец, Гарри, — говорит она ему. У Гарри такое ощущение, будто ему снова одиннадцать лет, и он смотрит снизу-вверх на великана с праздничным тортом. — Ты волшебник, Гарри. Он уже знал это. Он Провидец. Он Душевидец. — Вы уже говорили мне это однажды, — говорит он. — Это так. Но я должна была сказать тебе больше, чем просто это. Моя бабушка была Провидицей. Она не была провидицей душ, как ты. Она могла видеть будущее. Разве это не удивительно? Гарри размышляет об этом несколько мгновений, замешательство проступает на его лице. — Это звучит одиноко. Трелони горько улыбается. — Это было так. Она так хорошо видела будущее, что ей никогда не позволялось делать ничего другого. О, её уважали. Её называли «Великой Кассандрой Трелони». Как она была прекрасна, сидя в своей стеклянной клетке... — Почему она была в клетке? — спрашивает Гарри. — Потому что она могла видеть то, чего они не могли. Она была ценной. Однажды, когда я навещала её, она сказала мне, что лучшее, что можно сделать для Провидцев — это спрятаться. Она посадила меня к себе на колени и сказала: «Пусть думают, что ты мошенник, фальшивка, дурак. Пусть думают, что любое пророчество – это удача. Только тогда ты будешь свободна». Гарри хмурится. Он смотрит на Трелони и пытается заглянуть за пределы поверхности. И да… Вот. Там. Он чувствует, как отшатывается в шоке. Её сердце, её душа — нечто серое и выцветшее. Грани размыты на каждом изгибе, отпечатки пальцев пачкают её в неправильных местах. Это душа из графита. Она такая же, как я. — Когда ты видишь так много вариантов того, кем ты можешь быть и кем ты будешь, всё кажется черновиком, — говорит Трелони. — Я всё ещё пытаюсь решить, какого цвета хочу быть. — Вы тоже можете видеть души? — спрашивает Гарри. — О нет, дитя, — она медленно качает головой. — Этот дар гораздо более редкий, чем мой. Но я вижу будущее. Или, во всяком случае, некоторые из них. — И Вы притворяетесь, что не можете, не так ли? Гермиона думает, что Вы всё выдумываете. Она коротко кивает. — Я многое придумываю. Я думаю, они называют меня «взломщицей». Так безопаснее. Потребовалось бы совсем немного правдивых пророчеств о будущем, прежде чем меня поместили бы в стеклянную клетку. Я скажу тебе прямо сейчас: Драко и Джинни пойдут вместе на Святочный бал, и завтра вечером мы снова будем есть банановый пудинг. Я могла бы рассказать тебе гораздо больше, но не буду. Я на собственном горьком опыте усвоила, что способность видеть будущее сильно отличается от возможности его изменить. Это просто означает, что я переживаю многие трагедии дважды. Гарри обдумывает это. Трелони на мгновение выглядит такой убитой горем, что Гарри хочется протянуть к ней руку. — Я не могу себе представить. — Тебе и не нужно. Ты способен заглянуть в мою душу и найти в ней ответы на все свои вопросы. Но ты никогда не должен сообщать миру об этом. Пусть думают, что ты просто талантливый художник. Пусть это будет пределом твоих способностей. Видящие души очень редко выживают, когда их используют в качестве инструментов. — Почему? — недоумевает Гарри. — Потому что с ними плохо обращаются? Трелони поворачивается спиной к Гарри и смотрит на дно чашки, стоящей на полу перед ней. Её голос печален. — Нет, Гарри. Это потому, что они отправляются на поиски Кровавых перьев.***
Когда Гарри той ночью целует Тома и ложится с ним спать в общежитии Пуффендуя, он в задумчивости рассматривает цветочный балдахин довольно продолжительное время. — Том, что мы делаем вместе? — наконец спрашивает он ближе к полуночи. — Завтра вместе идём на Святочный бал, — говорит Том. Гарри вздыхает и прикусывает губу. Он тихо спрашивает: — Ты меня любишь? Том переворачивается и наклоняется над Гарри, опираясь локтем на подушку рядом с головой Гарри. — Почему ты спрашиваешь? Гарри поднимает ладонь и прижимает её к щеке Тома. — Думаю, просто интересно, — отвечает он. Том наклоняется и прижимается губами к губам Гарри. Это мягко и быстро. Это приветствие и ответ. Не каждый поцелуй страстный и происходит на сцене перед публикой (или в стеклянной клетке). Этот поцелуй не менее прекрасен своей краткостью. Том трепетно убирает волосы с глаз Гарри. — Ты любишь меня? — и его шёпот звучит как вызов. Гарри поднимает голову и снова целует Тома, шея у него затекла от напряжения, пока Том осторожно не толкает Гарри обратно на подушки, не разрывая их объятий. Он сонно прикрывает глаза, сладкие губы Тома становятся бархатно-мягкими, и все остальные звуки затихают. Гарри больше не слышит шелеста простыней, тихого храпа других мальчиков в комнате за занавесками, потрескивания огня. Все затихает, когда губы Тома встречаются с губами Гарри. Они отстраняются, и Том перекатывается на свою сторону кровати и берет Гарри за руку. Он нежно проводит большим пальцем по запястью Гарри. — Что бы ни случилось в будущем, я буду помнить эти дни с тобой всю оставшуюся жизнь. Никогда не будет другого человека, подобного тебе. Разве этого недостаточно? Гарри чувствует, как слезы собираются под его закрытыми глазами. Некоторые просачиваются из-под его ресниц. Ему было двенадцать лет, когда человек рядом с ним крепко держал его в нише порабощающих воспоминаний. Тогда он так сильно хотел, чтобы о нём заботились. Ему сейчас четырнадцать лет. Он больше не будет пить яд как лекарство, чтобы жить в подобии близости и привязанности. Он благодарен, что Том не кормит его ложью. Гарри не знает, что они делают. Гарри не знает, является ли то, что он чувствует к Тому, любовью. Ответа Тома недостаточно. Гарри хочет сказать «нет» или «я не знаю». Вместо этого он теснее прижимается к Тому и шепчет: — Давай просто останемся так до утра.***
Случай Рэнди Барабуса в некоторых отношениях даже более примечателен, чем случай Кармен Янг. Его душа не только стала целой всего через два с половиной года после того, как она раскололась в результате несчастного случая на дуэли, но и превысила свои первоначальные способности. Большинство предполагают, что это было связано с близкими отношениями, которые он поддерживал с женщиной, которая в конечном итоге стала его женой, Маргарет Барабус, урожденной Кинг. Рассказывая о своем опыте, Барабус сказал: «Я как будто бесцельно плыл по холодной воде, где ничего не имело значения и ничего не существовало, и она вышла из глубин черного океана, чтобы стать моим якорем и моим маяком. Она заставила меня вспомнить, каково это — возвращаться домой».