После полуночи

Алик был скрытным и временами нелюдимым. Его доверие было безусловно трудно заслужить, но у Малиновского это получилось. По крайней мере ему нравилось так думать.  К нему в квартиру Альберт уже приезжал, как к себе, и Роман рад был видеть его всегда – даже посреди поздней ночи. Даже если сам Алик в отвратительном настроении.  — Что-то… Случилось? — неуверенно тянет Малиновский, наблюдая, как мрачный и бледный, как смерть, гробовщик стягивает с себя пиджак в его прихожей.  Ответом был злобный и весьма красноречивый взгляд. Рома сразу понял: Альберт сейчас не в настроении и может "взорваться" от любого его неосторожного движения. У Малиновского, надо сказать, на подобный случай была методика его успокоения. Правда свои недостатки и ещё "непроработанные" места у неё тоже имелись, поэтому Алик рявкает, стоит ему только протянуть руку.  — Рома, бога ради, не сейчас! — рычит гробовщик, скаля вытянувшиеся клыки. — Оставь меня одного!  Роман отшатывается, но смотрит не испуганно, а скорее озадаченно. До того как он успевает что-либо сказать, Альберт решительным шагом удаляется в спальню, с громким хлопком закрывая за собой дверь. Малиновский вздыхает обречённо, садясь на диван.  Он, как никто, знал, насколько порою Алик загружал себя работой. Будто вечно жить собрался! Не лучшее сравнение, пожалуй, но всё же…  Рома был упорным и настойчивым. Его не напугать ни острыми, как бритва, клыками, ни когтями, ни тем, что Альберт в отличие от нормальных людей питался человеческой кровью. Ну пьёт и пьёт, рассуждал Малиновский. А он иногда в людей стреляет – тоже не святой. У Алика просто стресс, потому и рычит.  Именно по этой причине Роман не собирался покорно оставлять его в одиночестве. Альберту надо успокоиться, расслабиться. А делать это сам он совершенно не умел.  — Алик, — тихо зовёт Малиновский, приоткрывая дверь в спальню.  Не заперта, — проносится радостная мысль в его голове. Значит, не настолько уж злится.  Алик сидит на кровати в рубашке и брюках, даже не потрудившись переодеться. Когда Роман заходит в комнату, он тут же вскидывает на него донельзя хмурый взгляд, но ничего не говорит, только смотрит молчаливо.  — Алик, — повторяет Рома слегка устало, делая несколько шагов вперёд, — Ну мы же оба взрослые люди, можем просто поговорить, если что не так… — он садится на другой конец кровати и осекается, замечая как на него смотрят.  Жадно. Малиновский сразу понимает, что к чему. Альберт наверняка опять проторчал в своей похоронке двое суток безвылазно, даже поесть забыл. Он в этом плане временами был хуже ребёнка – загружал себя работой по самое не хочу и не отвлекался ни на что другое, словно действительно плевать хотел на собственное самочувствие. В такие периоды Алика начинало тошнить от всего – от людей, от соседей, от себя самого. И он приходил к Малиновскому. Роману безусловно льстило такое доверие. Тот факт, что Альберт не хотел видеть никого, кроме него… По-своему поражал. — Голодный? — совершенно спокойно интересуется Рома, и так зная ответ.  Алик не отвечает – в его взгляде читаются голод напополам с раздражением, что говорит само за себя. Малиновский вздыхает, усмехаясь едва уловимо.  — Если хочешь, ты всегда можешь просто попросить, — произносит он так, будто разговаривает с ребёнком, — Я разрешаю.  Роман едва ли успевает протянуть руку, демонстрируя незащищённое запястье. Стоит слову "разрешаю" сорваться с его губ, Альберт бросается вперёд, и вот уже Малиновский сам не замечает, как его прижимают спиной к спинке кровати и дышат в шею.  Рома замирает растерянно, боясь пошевелиться, словно боясь спугнуть прижимающегося к нему вампира. Алик всегда кусал его за руку, заявляя, что так куда удобнее и безопаснее, поэтому сейчас, ощущая холодное дыхание на коже, Малиновский невольно вздрогнул, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Кусать, однако, Альберт почему-то не торопится… Ждёт повторного разрешения, понимает Роман. Он чувствует, как нервно подрагивают тонкие бледные пальцы, сжимающие крепко его плечи, и вздыхает.  — Аль, всё хорошо, — тянет мягко Малиновский, протягивая медленно руку и укладывая её на чужих лопатках, — Можно.  Когда острые клыки прокалывают кожу, он выдыхает прерывисто, морщась слегка. Безусловно, приятной эту процедуру не назовёшь, но Рома ни капли не боялся. Ради благополучия Алика и ощущения холодных губ на шее, можно было и потерпеть.  Альберт урчит глухо – довольно и жадно, даже прикрыв, кажется, глаза от удовольствия. Малиновский улыбается легонько, осторожно проводя рукой вдоль его позвоночника, гладя мягко, словно кота. То, как Алик подрагивает и изгибается под его прикосновениями, заставляет улыбнуться лишь шире. Рома обнимает его, продолжая гладить чувствительную спину успокаивающе. Сквозь тонкую ткань рубашки тепло его рук, должно быть, ощущается особенно хорошо.  Малиновский даже ухмыляется слегка, когда запускает пальцы второй руки в шелковистые вороные волосы, начиная перебирать их осторожно, гладя затылок Альберта. Он к своим волосам прикасаться не разрешал, и Роман даже замирает на несколько секунд, словно пытаясь понять – откусят ему за такую наглость пальцы или нет. Алик не рычит, только стискивает чуть крепче ткань футболки на его плечах, продолжая довольно урчать. Не встретив сопротивления, Малиновский продолжает, пока не чувствует, как наконец разжимаются чужие зубы.  — Я настолько вкусный? — интересуется он насмешливо, начиная ощущать лёгкое головокружение.  Алик выдыхает прерывисто, утыкаясь носом ему в плечо.  — Очень, — чуть хрипло тянет он, наклоняясь вновь и проходясь языком по свежему следу от укуса, видимо, чтобы собрать поступившие капельки крови.  Роман от таких манипуляций невольно вздрагивает, чувствуя, как по спине снова пробегают мурашки. Язык у Альберта холодный и шершавый немного, почти как у кота. Боль от укуса тут же притупляется, как и успокаивается горящая огнём кожа, и Рома хмыкает непроизвольно.  — Рад, что тебе понравилось.  Алик, что удивительно, не отстраняется, напротив – жмётся ближе, даже не скрывая желания погреться. Малиновский не знал, было ли это проявление чувств своеобразной благодарностью за то, что он позволил себя укусить, или гробовщик действительно просто "разнежничался". Так или иначе, он вздрагивает снова, когда ледяные ладони скользят ему под футболку, начиная шарить вдоль спины. Рома не отстраняется – ни сейчас, ни когда холодные руки начинают медленно, но верно сжиматься в кольцо, обнимая его чуть ли не до треска рёбер.  — Ты тёплый, — будто оправдываясь ворчит Альберт, устраивая голову у него на плече и прикрывая глаза расслабленно.  Роман смеётся тихо, обнимая его в ответ и прижимая поближе к себе, словно хотел спрятать от всего остального мира. Руки его сами собой возобновляют поглаживания, проходясь мягко и неспешно вдоль спины и плеч Алика.  — Грейся сколько захочешь.  Малиновский сам не замечает, как они постепенно меняют положение, почти полностью укладываясь на кровать. Альберт уже почти засыпает на нём и от этого зрелища Рому и самого клонит в сон. Подумать только, Алик, такой неприступный и нелюдимый, сейчас прижимается к нему крепко, по собственной воле, не желая никуда уходить. Ради такого можно было перетерпеть хоть сотню укусов.  Роман знал: Альберт Зурабович, каким бы ворчливым и враждебным ни казался, на самом деле был очень тактильным, пускай сам никогда этого и не признает. И сейчас, видеть его разнеженным и расслабленным было для Малиновского высшей степенью вознаграждения. Раньше его излюбленным способом успокоить Алика были объятия, но так… Так даже лучше. Рома думает, что, пожалуй, возьмёт новый метод на заметку и будет чаще предлагать свою кровь, а потом, глядишь, Альберт и разрешит себя гладить.  — Спасибо, — внезапно сонно бормочет тот, отчего руки Малиновского даже замирают на секунду.  — Спасибо надо говорить мне, — шепчет Роман еле слышно, прижимаясь коротко губами ко лбу Алика.  Кажется, он действительно нашёл новый способ избавления от стресса.