Вифлеемская Звезда

      На их с Иосифом свадьбе Мирьям сказала, что перед родами разум подёргивается туманом, глаза застилает пелена, а на утро и не вспомнишь, что было: кричал кто-то другой, рыдал тоже кто-то другой, и всё это было не с тобой. Но разум Марии был ясен, как никогда: толчками её подбрасывало, воды залили платье, ужасно болел живот, хотелось вопить, но нельзя, нельзя — пока слишком рано, можно остудить горло, ополоснуть его кровью и желчью. Железо на обветренных губах, железо в груди… Ослик качался, его копыта соскальзывали с обледенелых камней, встревоженный Иосиф бормотал молитвы, а Мирьям сжимала в своей ладони влажные руки Марии. У Марии запрокидывалась голова, словно шея не могла её удержать, и вместе с ней куда-то девался свет, и взор заносило мимолётной темнотой.       Когда они дошли до хлева, последние истончившиеся светлые полосы неба налились гордой, глубокой синевой, звёзды двоились в искристом взоре, дробились в каплях слёз и солёного пота, застилающего глаза. Земля под ногами плыла, голова отяжелела, стала ватной и одновременно — свинцовой, лоб будто бы затвердел.       Хлев… Мария и не рассмотрела его толком. Иосиф нёс её на руках, Мирьям расстелила циновку, и было что-то ещё, да, было что-то ещё. Были ясли. Ясли, полные соломы.       Мирьям показала ей, как лечь, Иосиф сжал её ладонь в своей. И началось.       — Кричи! — умоляла Мирьям. — Кричи же, кричи, сестрёнка, тебе это поможет!       Но Мария… не могла. Для крика нужна агрессия, нужен гнев. В Марии не было той жгучей ярости, она только плакала и гнула спину, и царапала пальцами землю, и молилась, о, как же она молилась! Пот заливал глаза, в горле жгло, лёгкие трещали по швам, дыхание Иосифа опаляло шею и вздувшиеся жилы. Господи, Господи, смилуйся!       Мария стенала, и стенала, и стенала. Боль сковала всё её тело, разлилась на тяжело вздымающуюся грудь, ноги отнялись и голова кружилась, слёзы градом лились по шее, к потной коже липло платье, промокшее насквозь, ох, как же больно, как же ужасно хочется пить и, и…       Мысли захлестнули её: до этого они толпились в голове, бились друг о друга, да, они сковали её тело железными, прогорклыми цепями, что носят узники, кандалами, в которые заключил их Адам по увещиваниям Евы, да, да, но вот металл крошился, покрывался ледяной коркой, и спадали — с Марии, с Иосифа, да, да, они спадали, не было грехов, не было…       Все её воспоминания смешались в вспышки света, такие яркие, что Марии пришлось зажмуриться.       Гавриил преклоняет пред ней колени. Бьются белые-белые крылья. Пахнет лилиями. Дождём. Кровью. Сеном. Иосиф, Иосиф, стук молотка, мастерская. Они смеются и едят финики. Опилки. Смех Иакова. Ослик, жующий хворост. Радуйся, Мария, благодати полная! Молочный свет, льющийся из окна. Благословлена ты между жёнами! Матушка сжимает её холодную ладонь. Я не увидела Мессию, но Бог свидетель — я целовала в щёки Его мать, а это наивысшая из благодатей. Иосиф хмурится и отдёргивает свой хитон. Веры одного человека для этого недостаточно. Ночь, ночь, лунная ночь, караваны, звезда, Три Царя. Пророк Михей падает на камни в Божественном озарении. Пастухи, ангелы. Кто-то пронзительно, громко кричит прямо над ухом, прямо тут. Моисей снимает сандалии перед неопалимым тёрном. Дева родит. Дева… Господь, как же больно! И родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус.       Мария услышала плач ребёнка. Она распахнула глаза, несмотря на боль. Вопль застыл на губах кровавой коркой.       Иисус.       — Иисус, — прошептала она, дивясь звуку собственного голоса. — Сынок! Иисус!       — Сын… — вторил ей осипшим голосом Иосиф, держащий в руках здорового вопящего мальчика. — Свершилось… Сын! Сын Божий!       Мария громко, прерывисто дышала. Усталость, накопленная за последние дни, боль, изнеможение, слёзы — всё это перестало существовать. Всё на свете перестало существовать. Мария протянула руки к сыну, взяла его из объятий Иосифа и, не боясь испачкать рукава кровью, запеленала своего славного мальчика в шаль. И прижала к груди.       — Иисус, — прошептала она, и сын вдруг перестал верещать и затих, умиротворённо засопев.       И на миг они остались в мире вдвоём: мать и сын, освещённые медовым светом лучин, золотым сиянием соломы, окружённые тёплым воздухом, согретые в объятьях и взаимной любви… Было спокойно и хорошо. Ничего не хотелось менять.       Но этот миг прошёл. Иосиф с глухим стуком рухнул на колени и приложился лбом к земле. То же сделала и Мирьям.       — Радуйся, Мария, благодати полная! — прошептал Иосиф. — Благословена ты между жёнами, и благословен плод чрева твоего — Иисус! Христос Господь, Сын Божий родился ныне в Вифлееме, как было предсказано, как было…       Из его глаз полились крупные слёзы и пропитали землю, а уста едва шевелились. Плечи тряслись. Сел голос, просто рухнул в глотку, а оттуда — в переполненные лёгкие.       — Господь — Пастырь мой, — сглотнула Мирьям. — Я ни в чём не буду нуждаться!       Иосиф продолжал дрожать, и Марию это напугало. Она покрепче прижала к себе ревущего Иисуса. Никогда ещё она не видела Иосифа в таком состоянии, в горячей лихорадке, когда мысли смешиваются с рыданиями.       — Иосиф, — тихо проговорила Мария. Он не отозвался. — Иосиф, подойди, прошу тебя. Погляди на нашего сына.       Иосиф вздрогнул ещё раз и медленно поднял курчавую голову. Мария ласково ему улыбнулась.       — Господь дал нам сына, Иосиф. Посмотри же на него! Он даже плакать перестал.       Иосиф медленно поднялся, всё ещё очень тяжело дыша, и подошёл к жене. Он застыл над её плечом и обратил свой взор на маленького Иисуса и больше не шептал молитв. Только встал на колени и наклонился над сыном.       — Это твой папа, Иисус, — проворковала Мария сладким голосом. — Он научит тебя стругать дерево, а я… я всегда буду охранять тебя, мой славный мальчик! — И она всхлипнула от переизбытка чувств.       Сгрудившись вот так, втроём, они и позабыли о Мирьям. Им было тепло, спокойно и так по-семейному хорошо, что всё остальное едва ли имело значение. Настоящая семья, и будь благословен хлев, в котором родился Иисус!       Но Мирьям напомнила о себе. Марию надо было поднять, переодеть и усадить на стог чистого сена. Малыша передали в крепкие, надёжные руки Иосифа, и на его тонких губах расцвела такая благодатная улыбка… Дитя, рождённое от силы Божьей, но ещё — их малютка-сын.       — Обопрись о мою руку, — попросила сестра, заметив, что Мария растрогалась и отвеклась. — Пойдём, я одену тебя.       Мирьям отвела её в комнату пастуха, помогла вымыться в медном тазу и вытереть с бёдер кровь мокрыми лоскутками. Воды из бурдюков хватило на это, и она была тёплой, хотя путь был холодным и долгим. И Мирьям укрыла волосы Марии небесно-голубой шалью, подаренной праведной Елисаветой, надела на неё белый наряд, приготовила, словно к венцу. Может, под венец она и шла. Под венец славы Господней и служению Ему. Марии было сложно идти, ноги были ватными, и во рту пересохло, но всё же она ощущала себя счастливой и бестелесной, как никогда.       Когда они с Мирьям вышли, Иосиф улыбнулся Марии: он окончательно пришёл в себя и теперь положил Иисуса в… ясли! Утеплённые соломой, мягкие и крупные, они прекрасно подходили для младенца. Мария засмеялась: идея ей понравилась, и можно было любоваться на Иисуса хоть всю ночь напролёт.       Но вот Мирьям не умилялась, наоборот: словно бы погрустнела и расстроилась.       — Я должна привести сюда Клеопу. Я должна возвестить им всем, — покачала она головой, сокрушаясь. На возражения брата и сестры лишь отнекивалась: что ей, мол, ночь и стужа, если Господь с ней! С ними со всеми… Да… Она резко схватила свою шаль, накинула халлук и выскочила из хлева, раскрыв дверь. — Я возвещу им!       Скрипнуло дерево, и стало тихо. Была ли тут Мирьям? Принимала ли она роды у Марии? Как-то всё быстро происходило: Мария поняла, что один за другим сменяются эпизоды, словно присказки в устах старого раввина. Ясли, в которых спит Христос, Дева, родившая в хлеву… Удивителен и непонятен Господь!       — Мирьям ушла, — зачем-то сказала Мария, не сводя глаз с распахнутой двери. Может, чтобы заполнить молчание. Только сейчас она заметила, что на улице кружил, подхваченный хлёстким ветром, снег — ещё одно чудо Господне. Да, Мирьям ушла, но почему ей кажется, что тут, в хлеву, ещё кто-то был?       И этот кто-то был. Кто-то, кто крался в ночи с самых небес.       Они не появились из ниоткуда.       Вначале зазвенели колокольчики. Захрустел лёд. Несколько чистых детских голосов подхватили лёгкую, торжественную песню. Захлопали крылья на морозе. Ветер зашелестел накидкой из тонкого хлопка. Нет, они не появились из ниоткуда. Они пришли из гимна зимы: целый сонм, все в белых робах, со светлыми ликами, высокие и удивительно взволнованные. Войска Божьи.       — Славься, Господь! — возвестил Гавриил, пригнувшись, чтобы войти в хлев. Получилось не очень-то грациозно, но всё равно почтительно Мария отступила на шаг и обпёрлась о ясли. — Славься Господь в милости Своей, Господь, давший нам Сына Своего! Сын дан нам; владычество на раменах Его, и нарекли имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира. Иисус.       — Иисус! — вторил ему другой ангел с огненно-рыжими волосами и лицом воина: Мария узнала в нём Михаила. Она склонила голову и спрятала свой лучистый взгляд, и Иосиф, отступивший к яслям, взял её за руку.       Ангел с чёрными кудрями и голубыми-голубыми глазами был Рафаилом — он принялся славить Бога и улыбаться, но были ещё ангелы, розовощёкие детишки и златовласые юноши: они играли на дудочках и флейтах, хлопали в ладоши и радовались рождению Мессии.       — Мы пришли поклониться Сыну Божьему! — возвестил Гавриил глубоким голосом, и весь сонм вдруг повалился на колени. Унялся их песенный гомон. Стало бесшумно. Мария прислонилась к широкой груди Иосифа, чтобы ощутить опору.       А потом, словно по приказу, ангелы принялись улюлюкать над Иисусом, раскачивать над ним колокольчики на лентах и улыбаться ему. Маленькие ангелочки пели тонкими голосами и порхали по хлеву, взмахивая крыльями. Даже после всех чудес Господних Мария удивилась тому, что ангелы, которым были подвластны огонь и воды, и ураганы, стояли над яслями и так радовались малейшему движению ребёнка в пеленах.       Мария присела на стог сена, поражённая, рядом с супругом и колыбелью, и ей это казалось какой-то историей из Завета, и видит Бог, она когда-нибудь ей станет, да, непременно станет…       Но всему приходит конец. Ангелы ушли. На прощание они поклонились Марии и Иосифу, взмахнули крыльями и устремились в тёмно-голубое, насыщенное небо. Один Гавриил остался: он воспарил над хлевом и затянул радостную песню.       Стояла ночь. Вифлеем не спал. Не спали пастухи, стерегущие своих овец. Не спал, наверное, и…       Эта мысль оборвалась, как натянутая струна на арфе.       Мария точно знала, что Он здесь, в хлеву. Дрожь прошлась по её спине, стало щекотно в животе. Две капли пота скатились по лбу и отдались едкой солью на губах.       Он был здесь. Прямо позади. Она верила в это всем своим сердцем и поэтому не обернулась — до того была убеждена, что Он стоит, склонившись над яслями, и улыбается Своему Сыну. Стоит, как простой человек, Которым сделал Сына Своего. Иосиф тоже это почувствовал. Он сжал ладонь супруги и прикрыл глаза.       — Спасибо, Господи, — в сердцах прошептала Мария. Дыхание сорвалось с её губ паром. — Спасибо…       Ответом ей послужил добродушный, милосердный смех. Не ветер и не шелест хвороста. Смех.       Когда они обернулись, воздух над яслями искрился и Иисус крепко спал.