***
Его душа погибла в ноябре
А тело это бродит средь могил
И в мыслях все один какой-то бред
Возможно. из-за недостатка сил.
Он вот-вот возьмет и падет
На землю, что так жаждет поглотить.
На небо, что ее черней падет
Взгляд боли и попыток все забыть.
И не сомкнуть во тьме этих очей,
И не подняться с чьей-либо рукой.
Душа его погибла в ноябре,
А телу ныне нужен лишь покой.
***
Саша, дрожа и трясясь, дыша на свои замерзшие ладони еле-еле ковылял во тьме. Ну почему же взрослые такие жесткие? Почему из-за своей бабушки, которая когда-то там была ведьмой и по наслышке прокляла их всех, страдали они все, а теперь еще и Саша, который мало того, что не имел никакого отношения к этой бабке, так как она умерла еще до его рождения, так к тому же, он был маленьким ребенком-сиротой, который и податься то никуда не мог? Мальчик даже плакать не мог, слезы застывали на его щеках от холода и лишь стягивали кожу, из-за чего было очень больно. Руки онемели и уже не реагировали на то, как мальчик пытался отогреть их своим теплым дыханием. Сашу трясло, ему было так больно и плохо, что хотелось умереть. Его выгнали из деревни, местные жители сожгли их небольшой домик, который остался от бабки. Родители погибли всего несколько недель назад, их просто забили камнями за связь с бабкой-колдуньей. Они сказали, что смерть этих людей было желанием Господа. Саша видел это, он видел, как убивают его родителей, он кричал и плакал, он умолял не убивать родителей, он видел их избитые тела, он плакал над их трупами, но никто его не слушал, никто ему не помог, да и не собирался. Родителей похоронили в темном лесу, в который никто не ходил. Просто брезгливо закопали два трупа в одной могиле, лишь накрыв их какой-то простыню сверху. Ни цветов, ни креста на могиле, даже гроба или отпевания, никто не плакал по ним, никто не отпевал, никто не сожалел. Сашу даже никто не навещал, он сидел один одинешенек в холодном доме, который жил своей жизнью. Все время что-то скрипело, падало, и все эти звуки так пугали мальчика, что он плакал почти все дни. Он заливался слезами, он плакал, он голодал, так как ничего съестного почти не осталось, первые дни он молил деревенских о пощаде и хотя бы крошке хлеба. Все лишь брезгливо морщились и отворачивались, а некоторые вообще пинали и кидали вслед проклятья. Он жил в страхе, так как слышал все те угрозы, которые кричали жители деревни, что приходили к нему под окна. Они даже разбили эти окна, кидая в них камни. Он мерз, потому что не умел топить печку, да и дров не было. У него даже теплой одежды не было, так и проходил почти всю осень в лёгкой рубахе и штанах. И вот теперь, лишенный крова, он идёт навстречу смерти. Некуда было податься сироте, поэтому он шел на своеобразную могилу родителей. Он шел, еле перебирая ногами, покачиваясь и трясясь, дыша на свои руки и стараясь хоть как-то согреться. Руки онемели, мальчик почти не чувствовал их, они были словно деревянные. Его щеки болезненно горели и были настолько красными, что от одного прикосновения к ним было больно.***
Темнело. Мальчик прошел лишь половину пути, но уже ступил на территорию леса, он шел, хныча и шмыгая носом, чувствуя как кружится голова. Он не знал точно, где могила родителей, но все равно упрямо шел по лесу, пусть его ноги уже и подгибались. Он чувствовал себя ужасно, ему было так больно, он чувствовал, словно его душа разрывалась, было слишком больно, слишком. Маленькое, слишком доброе и нежное сердце десятилетнего ребенка не могло этого вынести. Он упал коленями на землю, ноги больше не держали. Слезы медленно скатывались по бледному лицу, пока мальчик лежал на холодной земле, понимая, что у него нет сил, чтобы подняться. Он чувствовал, как его окутывает холод, как дышать становится сложнее, а грудь вздымается все реже и реже, чувствовал, как расплывается вид перед глазами и все медленно темнело. Он понимал, что веки его все тяжелеют, а тьма застилает глаза уже окончательно.***
— Бедное дитя. — пробормотала Смерть, проводя своими тонкими длинными пальцами по каштановым волосам мальчика. Тот лежал в темном лесу, на холодной земле, и уже не дышал. Душа ребенка была чиста, но так изранена, так изрублена, что становилось страшно от того, сколько пережил этот мальчик. И замёрзнуть в одиночестве на холодной земле, зная, что у тебя никого не осталось — поистине самая страшная смерть из всех существующих. На теле ребенка было много ран и ссадин, также жутких синяков. Он был такой худой и бледный, пусть тело уже и покрывалось трупными пятнами. Что же, Влад уже привык видеть трупы за свою бесконечно долгую жизнь, но смотреть на тела маленьких детей все равно не мог привыкнуть, пусть и понимал, что ничего не сможет с этим сделать. — Пойдем дитя, отмучался. — протягивая зареванному, ничего не понимающему и утирающему слезы со своих щек трясущимися, замерзшими руками, шатену костлявую руку пробормотал Влад. Взгляд карих глаз врезался бы в душу, вероятно, если бы у такого существа, как Смерть она была, но все равно смотреть на этого ребенка без щемящего сердца было сложно. — Идём, я провожу тебя туда, где тебя ждут. — М-меня нигде не ждут. — всхлипывая, произнес Саша, утирая руками слезы и понимая, что от своих собственных слов ему лишь больнее. — В том месте ждут всех, малыш, идём, я не причиню вреда. — наклоняя голову и стараясь выглядеть более дружелюбно, произнес Влад, присаживаясь на корточки и опираясь головой о косу. Саша, утерев рукой слезы, все же неуверенно вложил свою руку в большую руку существа напротив. Кажется, сейчас везде лучше, чем здесь. Саше наплевать куда его отведет это существо, главное, чтобы там было хоть чуть теплее, чем здесь и сейчас. Везде лучше, чем здесь, даже в Аду.