Почему именно ты?

***

Морок был лживым и коварным богом войны, который по большей части сам почти не воевал, и все об этом знали. Все знали, что он заработал на свои храмы ложью, что все, что он имеет — лишь мальчишку, что предан ему без памяти, да собственный подвешенный язык. Да, у него красивые, пусть и не украшенные золотом, серебром и прочими дорогими камнями, храмы, да, у него много людей, которые приходят к нему за благословением, да, его люди — его оружия, слуги, подчиненные и в особенности Саша — ни в чем не нуждаются, но это не отменяет неприязни со стороны других богов. Но почему-то, несмотря на то, каким лжецом его считали, каким бы мерзким лже-богом не называли за спиной, как бы не хаяли его отношение ко всем делам и не обвиняли в большинстве войн между миром людей и Сказочным миром, почему-то в лицо никто особо ничего не говорил. Никто никогда на собраниях не поднимал эту тему — все лебезили перед Мороком, кланялись ему и приносили подарки, только бы не нападал Морок на их земли. Что за глупые существа, вроде боги, а понятия не имеют, чем занимается Морок. Все ходили перед его богом на цыпочках, все кланялись ему и чуть ли не в ноги целовали, когда видели, только бы не трогал, не насылал беду, но недовольство свое все равно высказывали. Только высказывали не ему, а так — через «третьих лиц», словно Саша не расскажет, словно утаит от своего господина проблемы, словно не прибежит к нему, как послушная собачка и не выложит все как на духу. Саша всегда лишь забавлялся с ними — обещал не рассказывать хозяину и врал о том, как плохо ему на службе у этого жестокого князя, а за закрытыми дверьми потешался над их глупостью и искренне смеялся, пока рассказывал об этом Владу. Все считали Сашу лишь несчастным, бедным, маленьким, эксплуатируемым мальчиком, которому «так не повезло» оказаться на службе у этого гада и прохвоста. Абрикосов всегда злился от этого, всегда хотел закричать, что Морок спас его от голодной и холодной смерти, что уроды и лжецы — они сами, лишь мелкие лицемерные божки, не представляющие нихрена из себя, кичащиеся своими богатствами, но отвратительно относящиеся к людям, но всегда молчал. Он обещал Владу, он подписал контракт — он не был скован цепями, ему не угрожала плаха, но он обещал Мороку, что не будет спорить — Владу плевать, что о нем говорят, должно быть плевать и Саше, иначе Морок не подпустит его к обществу, чтобы не гробил его репутацию, которая и так ниже плинтуса где-то. Саша, стоя на коленях перед своим богом в сознательном возрасте, потому что Морок далеко не сразу позволил ему вообще на себя работать, клялся и в верности, и в том, что не скажет ни единого слова, порочащего репутацию Влада, если понадобиться — станет лишь псиной на цепи, конец которой будет лишь у Влада в руке, но тот лишь усмехнулся и, потрепав по голове, приказав подняться, подарил одну из своих серьг — лишь маленькое напоминание о том, кому он принадлежит, но даже так Морок узнал бы, если бы Саша нарушил контракт. Саша больше не возражал, а Влад больше не поднимал эту тему — улыбнулся и отправил работать дальше, махнув рукой в перчатке. Саша мог лишь крупно дрожать на ступеньках чьего-то чужого храма и горько плакать, утирая руками слезы по раскрасневшемуся лицу и шипеть изредка от боли, когда соленые слезы попадали в раны, которые оставили совсем недавно, заставляя их болеть. Все его тело было в бесконечных синяках и ссадинах, а Саша все не мог в толк взять, за что его избили. Он даже не крал ту вещь, да у него духу бы не хватило, за что ему это все, он не понимал. Он никогда бы не подумал, что его обвинят в краже и выгонят на произвол судьбы, не дав даже средств к существованию, да что там, его даже не выслушали — не стали разбираться с мальчиком-сиротой, открестились от него и выгнали, словно ненужное и бесполезное оружие, перед этим хорошенько так избив, чтобы другим не повадно было. Саше было больно передвигаться, и если бы его просто за едва не сломанную руку, не выволокли бы за территорию храма — так бы он и остался там лежать. Он чувствовал соленые слезы, скатывающиеся по его лицу совершенно бесконтрольно, он чувствовал, как на лице набухает синяк около виска, хорошо, что не убили — Саша только слышал, что если неправильно упасть и разбить висок — можно и умереть, он не знал, правда это или нет, но проверять не хотел, пусть он и был духом, он не знал, не сможет ли еще раз умереть. Хотя, наверное, смерть сейчас — лучший вариант, ему некуда идти, он не может никуда идти — у него болят ноги — он знает, что завтра утром, если он доживет, на ногах появятся синяки, а пятки будут разодраны в кровь, потому что обувь второпях он обул не свою, и теперь она очень давила и идти дальше было физически больно, он буквально чувствовал, как по пяткам стекает кровь, а разодранная кожа трется о дешевый материал. Одну руку он даже поднять не мог — ее едва не вывернули и Саше было очень страшно еще сильнее ее напрягать, а второй лишь утирал слезы, хотя, скорее, размазывая по нему еще и кровь — он не знал, стекает ли кровь все еще с разбитой брови или губы, но они все еще болели и саднили, а слезы все еще жгли эти раны. Саша не помнил, сколько прошел, но он безумно устал — на улице была промозглая холодная осень, дождь убивал и так слабое здоровье мальчика, и он мог лишь обиженно шмыгать носом и прятаться под крышей чьего-то храма, трясясь от холода и растирая руками предплечья в жалкой попытке согреться. Он просто устал идти — ноги больше не держали, а при попытке подняться он просто падал обратно на задницу, поэтому он лишь болезненно всхлипнул и прислонился лбом, синяком на виске, к холодной колонне чьего-то храма, надеясь, что не пачкает ее кровью — он не знал, чей это храм, но боялся реакции чужого бога, тем более он был чужаком — без имени, бога, без места, куда бы он мог вернуться, голодный, холодный, едва не окоченевший, но все еще хватающийся обмороженными руками за тонкую тростинку жизни. Он мог лишь сильнее кутаться в старую куртку, которая совершенно не подходила для промозглой осени и совершенно не спасала от холодного ветра и дождя, но то было всем, что у него было и Саша мог лишь бесполезно хвататься за этот шанс на выживание. Хотя, а нужно ли это? Он чувствовал, как одинокие слезы скатываются по щекам, когда он думал — он много думал, пока шел этой одинокой, холодной ночью без цели и смысла по улицам города, пока его ноги не принесли его сюда и он не упал без сил на ступеньках чужого храма. Он думал о семье, которая не сильно-то и горевала после его смерти, он думал о том, что так и не завел себе друзей даже в храме, как бы не старался, он думал о том, что его больше нигде и никто не ждет, как никто и не ждал в его старом храме — он подвернулся случаю, его буквально заставили жить, хотя никто этого не хотел, даже он сам. Он раздраженно стирает рукой слезы и выдыхает слишком судорожно, стараясь не расплакаться еще сильнее — и так сложно было дышать из-за заложенного носа, еще сильнее он не хотел ухудшать свое положение. Все тело безбожно ныло, голова болела, буквально раскалывалась на несколько частей, заставляя его подвывать от этой боли и стараться сильнее прислониться к несчастной колонне, надеясь, что холод уменьшит его боль. Руки едва ли его слушались, а спасать их теплым дыханием больше не было смысла — у духов оно холодное, а на его руках больше не разгибаются пальцы, ему страшно и больно, и все, чего он только может желать своим юным сердцем — чтобы это побыстрее кончилось. Он прикрывает глаза всего на секунду, и может лишь вздрогнуть, когда рядом неожиданно раздается чужой голос. — Ты заблудился? — у Саши нет сил обернуться или поднять голову, чтобы понять, кто с ним разговаривает, он лишь вздрагивает всем телом, трясется от всего и сразу — от страха, что сжимает его грудную клетку, ведь его сейчас просто прогонят, и куда он тогда пойдет? Он физически больше не может двигаться, а этому человеку, а может и не человеку, скорее всего плевать, никто не захочет, чтобы на его пороге умирал какой-то бомжевато выглядящий пацан. Саша не помнил, что он сделал — кажется, одновременно шмыгнул носом, утерев его рукой, а потом качнул головой, будто — нет, целенаправленно пришел, а потом, осознав, что сделал, начал кивать головой, а окончательно запутавшись в том, что хотел сказать — просто снова прислонился головой к холодной колоне, трясясь от холода, не зная, чего ожидать от незнакомца. Он ожидал чего угодно — что на него накричат и скажут уйти, выгонят взашей или вновь изобьют, может быть вежливо попросят уйти, что маловероятно, но не того, что собеседник присядет перед ним на корточки и, улыбнувшись, протянет руку. — Не страшно же одному тут сидеть? Пойдем со мной, не хочу, чтобы кто-то умер на моем пороге. — Саша лишь затравленно косится на его руку, не понимая, чего ждать и зачем этот мужчина предлагает ему помощь. Может, он маньяк какой-нибудь? Он внимательно разглядывает незнакомца, пусть от пульсирующей в голове боли взгляд расплывается и его ведет едва ли не в сторону — хорошо, что колонна поддерживает. Но он все равно болезненно зажмуривается, тяжело дыша и ничего не отвечая. — Ты встать хоть можешь? Саша плохо помнит, как оказывается на ногах, но идти почему-то не так больно, как он думал, особенно, когда его поддерживают и заводят в теплое место. Мужчина больше ничего не говорит, а Саша очень плохо помнит, что происходило дальше. Они не встретили никаких людей — храм был абсолютно пуст, словно в нем никто не жил, но совершенно не грязный и не холодный, что странно, Абрикосов очень лениво, ни на чем особо не сосредотачиваясь, позволял себе окидывать взглядом интерьер коридоров, по которым его вели, не особо задумываясь над тем куда его ведут, кто, для каких целей и что будет дальше — он пустил ситуацию на самотек лишь потому, что ему больше ничего было терять — он лишился всего днем, и у него ничего не осталось, он ничего не может предложить взамен кроме своего изуродованного тела и искалеченной души. — Ты сможешь сам принять ванну или тебе помочь? — вопрос задан таким спокойным, равнодушным голосом, что Саша удивляется, хоть он и не уверен, что хоть какая-то эмоция отражается на его лице — он так устал, он измотан, но тем не менее рассеянно кивает, когда его доводят до, не роскошной, но очень красивой ванны, а по сравнению с тем, что у Саши было до этого, это — просто великолепно. — Смотри, — мужчина еще не уходит, щелкая пальцами перед его глазами, заставляя его часто заморгает, чтобы привлечь его внимание. — Здесь холодная вода, здесь горячая. — он спокойно указывает сначала на один кран, затем на другой и внимательно смотрит, пока Саша не кивнет ему очень смущенно, потому что не ожидал, что кто-то будет ждать <i>его разрешения продолжить рассказ. — Масла, шампуни, гели, мочалки, в общем все, что тут стоит — он махает рукой, указывая на все непонятные разноцветные баночки, Саша просто уверен — с разными вкусами и ароматами. — Можешь использовать хоть все, мне все равно. Полотенца и одежды я тебе сейчас занесу, эти тряпки… — он поджимает губы, когда Саша неуверенно отворачивается, потому что ему чертовски стыдно за все это — за свое поведение, мысли, за то, как он выглядит, за все, и он просто хочет исчезнуть, но тем не менее мужчина лишь вздыхает и продолжает. — Не знаю, как хочешь — захочешь — сожги, захочешь — оставь. Внимательно смотри за ранами — я не хочу, чтобы ты умер в луже крови, просто пока принимаешь ванну, это было бы тупо. Постарайся убрать всю грязь, ладно? Если не получится — придется больше времени потратить на обработку ран, не более. Ни о чем не переживай, ладно? — Почему вы делаете это? — Саша не может не задать этот вопрос, подняв голову и посмотрев в яркие чужие глаза, даже для него это было слишком дерзко, но он просто не понимает. Никто никогда к нему так не относился, даже его собственный бог, ничего не дается за просто так — Саша это знает на своей шкуре, а цена даже просто за эту ванну скорее всего будет слишком высока, чтобы он смог выплатить ее даже за несколько жизней и ему страшно. — Считай это прихотью бога, — несколько минут мрачного молчания разбавил лишь этот, не внушающий доверия ответ, и Сашу аж передернуло, на что мужчина лишь вздохнул. — Я не хочу, чтобы кто-то умер на пороге моего храма, мальчик, а тебе, — мужчина еще раз окинул мальчишку — такого потерянного, с ссадинами и кровавыми ранами по всему телу, грязного и совершенно убитого, с затравленным взглядом и скорее всего уверенного, что его сейчас убьют, взглядом, перед тем как вздохнуть и продолжить. — Явно некуда идти. Можешь считать меня доброй душой, а сейчас — полезай в ванную, скоро рассвет и нам обоим нужно поспать. Саша едва ли не уснул в этой ванне — расслабился и забылся настолько, что и правда едва ли носом не клевал, а потом, то ли опомнившись, то ли после того, как этот странный мужчина, не кинув на него ни единого взгляда, но напугав до чертиков, занес ему полотенца и одежду. Он давно не чувствовал себя таким отдохнувшим и расслабленным — у него наконец были чистые волосы, приятно смазанные немногим количеством масла, его тело, если не считать этих ужасных синяков и ран, которые от жары раскраснелись и скорее всего будут болеть буквально через несколько минут, было чистым и приятно пахнущим, пусть он и завернулся лишь в легкий халат, который ему принесли он впервые за долгое время был счастлив. Какие у него, оказывается, низкие критерии для счастья. У Саши явно какие-то провалы в памяти, потому что он без понятия, как очутился в теплой комнате, пока ему обрабатывали рану на брови. У него слипались глаза и лишь вопросы Влада — невероятно, у этого мужчины даже имя приятное, и узнал он его лишь тогда, когда тот начал расспрашивать своего гостя обо всем и сразу, а Саша медленно, сонно, но отвечал ему, держали его в сознании. Влад никак не мог убрать боль от синяков — Саша не его оружие, не его слуга, поэтому тут Влад почти бессилен, но избавить рану от заражения — вполне мог, даже медицинское образование не нужно, чтобы обработать рану мазями, содержащими спирт. — Так, получается, тебя выгнали? — Саша лишь сдавленно мычит и снова пытается уйти от движения ватного диска на его лбу, на что Влад аккуратно приподнимает его голову за подбородок пальцами, и продолжает говорить. — Обвинить кого-то в краже и выгнать — вполне в духе этого ублюдка. Я удивлен, что ты выжил после этого. — Саша вновь неопределенно мычит, потому что не знает, должен ли вообще поддерживать диалог, он просто безумно хочет уснуть. — Продержись в сознании еще немного, ты же хочешь выздороветь? — Саша слабо кивает, едва ли не наваливаясь на чужое тело, потому что даже сидеть из-за усталости уже безумно сложно, но он старается. Влад обрабатывает еще две раны на руке, осматривает его левую руку, которую Саша даже в ванне очень аккуратно мыл, потому что все равно из-за боли боялся ее как-то тревожить, качает головой и укладывает ребенка спать. Абрикосову не требуется много времени чтобы уснуть — он отключается буквально сразу же, как только его голова касается мягкой подушки.</i> С тех пор прошло много лет, но единственное, что не меняется в их отношениях — верность друг другу, доверие и уверенность в том, что можно найти поддержку и опору в другом человеке. Саша благодарен Владу за все, что тот сделал для него, и он отплатит ему тем же. Он не позволит порочить имя своего бога, он медленно, но верно будет уничтожать всех его обидчиков, как делает уже многие годы подряд — незаметно, на него даже никто не думает, Морок не знает об этих планах — может догадывается, но никогда не спрашивает напрямую. Саша сомневается, что смог бы отплатить Мороку хоть когда-то за свое спасение, за все, что бог сделал для него — да он готов сделать что угодно, и он сделает, он уже делает, пусть Влад всегда говорил, что у него не было особого мотива спасать Сашу — ему просто стало жаль мальчика, и ему не так уж сложно поддерживать его жизнь. Влад способен обеспечить всем своим людям безопасность, кров, еду, украшения, работу, все, что они пожелают, и Саша — не помеха, он уже давно влился в их семью, в их слаженный механизм, становясь незаменимой деталью, поддерживая хорошие и здоровые отношения между всеми, стараясь свести уровень конфликтов на минимум или вообще их исключить. Влад благодарен ему за это, искренне, зная, что у него теперь на одного доверенного человека, на которого он без раздумий может положиться, больше.