Народные методы

Кафель холодный. Ванна отвратительно грязная, сеточка трещин на ее дне напоминает огромных сороконожек. И вода ржавая, пахнет хлоркой так сильно, что, кажется, обоняние вообще отбивает напрочь, а ощущение такое, будто она на коже засыхает, остается белым налетом. Тело будто и не свое, ватное, тяжелое, от холодной воды, холодного кафеля, холодной ванны все в мурашках, а изнутри будто рвет. Рвет-рвет, так, что вдохнуть лишний раз сложно. Данковская и не дышит почти. Сжимает в белых пальцах борт и смотрит на кровь на дне ванны меланхолично, слишком усталая, чтобы на саму себя злиться. Да и смысл: от ее беспомощной злобы на неотвратимость физиологических процессов боль не пройдет, легче дышать не станет, а кровь одежду пачкать не перестанет. Мерадорма нет, кончился вчера еще, да и пить она его бы не стала: дел много, спать ей никак нельзя. Дурно. Еще один слишком глубокий вдох и ее точно вырвет. Ей бы весь день в постели пролежать или наесться лекарств, но на первое нет времени, а второго в этой глуши в условиях чертовой эпидемии не достать. Данковская решает, что свою душную злобу направить лучше в эту сторону. Это тоже ничего не изменит, но деть ее куда-то нужно. Внутренности и так кажутся сейчас слишком огромными для ее тела, особенно одна конкретная, которой она и так пользоваться не планирует. Давит-давит, как опухоль, дерет, ломает. Данковская бьется затылком о кафель и думает, что проведение операции на самой себе по удалению матки в нестерильных условиях — это не такая уж плохая идея и перспектива. Ей соображается плохо. Спать хочется, но в таком холоде никак ей не заснуть. И хорошо, спать никак нельзя. Дел полно, и это дела, как всегда, с ней и ее состоянием не считаются. Дурно, как же ей дурно. Под веками аж круги пляшут, стоит их опустить. За дверью — шаги. Потом она открывается, поток холодного воздуха, и голос — мужской: — Вот ты где. Данковская даже внимания не обращает. Ей слишком плохо и слишком все равно. Артемию, похоже, все равно тоже. — Ты зеленая вся, — роняет Артемий, а ей на него заорать хочется. Да что ты, вот уж не знала, какой же ты наблюдательный. — Тебе пло… а. Данковская почти ждет, что он по-идиотски спросит, не ранена ли она, и она уже заранее подбирает что-нибудь едкое, чтобы ответить, но Артемий, похоже, не настолько дурак, чтоб не догадаться: молчит. Она приподнимает веки, следя за ним. Он, кажется, совершенно не смущен. Обычно мужчины не так реагируют на голых женщин, обычно они из наготы делают целое событие. Артемий же присаживается на пол и локти складывает на бортик ванны, а Данковскую так злит, что ему не больно, и что он вообще не знает и не узнает, как это. — Тебе от холода легче не станет, — замечает он, попробовав воду на пальцы. Данковская в ответ только глаза снова закрывает. — Горячее сделать не выходит. Чего ты пялишься? — Я не пялюсь, — возражает Артемий. Она и так это знает. Страшно хочется вцепиться во что-нибудь зубами. — Я женщин без кожи видел, а еще роды в поле принимал. Ты меня голой грудью и месячными не удивишь, — она приоткрывает глаза и окидывает его взглядом. — Не смотри на меня так. Кончай тут сидеть, пойдем. У меня травы есть, я тебе заварю. Поможет. Идти никуда Данковская не хочет. Ей хочется прямо тут умереть, желательно как можно скорее. Ей вспоминается кровавое месиво в раскрытой груди степнячки, и в горле встает большой тошнотворный ком. Запах крови неожиданно такой сильный становится, что аж хлорку перебивает, и ей неожиданно срочно хочется Артемия прогнать, закрыться и спрятаться, чтобы он не видел и вообще не знал. Ей кажется, что у нее внутри тоже одна сплошная зияющая рана. И вообще-то это недалеко от истины. — У меня времени на твои травы нет… — Издеваешься? Полтретьего ночи. Ты когда спала в последний раз? — Позавчера, должно быть. Артемий фыркает громко и встает во весь рост. Он в этой крохотной ванной комнате таким огромным кажется, заполняет собой все пространство. — Если не встанешь, я тебя сам отнесу. Данковская злится и дергано садится. Ей кажется, что от движения становится гораздо хуже, ее мутит сильнее, и она крепче хватается сведенными пальцами за борт. — Еще чего не хватало, — шипит она, и кривоватая короткая его улыбка ее тоже страшно бесит. — Выбирайся, я заварю пока, — говорит он и уходит. Через три минуты обнаруживается, что дышать и сидеть гораздо сложнее, чем дышать и полулежать. Каждый месяц одно и то же, но сейчас ситуация особо плачевная, и тратить время на это ну никак нельзя. Волшебный травяной чай, в который Данковская ни капли не верит, приходится ждать еще минут пятнадцать, за которые она заставляет себя не лечь на стол только чудом. Хочется свернуться в маленькое крошечное ничего, потому что ничего боли не испытывает. Двигаться страшно, у нее поперек матки раскаленный железный прут, давящий изнутри, не иначе. Конечно, это не так, и конечно, от кровотечения она не умрет — не от такого. Впрочем, сейчас это скорее минус, чем плюс. Травяной чай, несмотря на несколько ложек сахара, ощутимо горчит на корне языка, а чашка кажется такой тяжелой. Данковская потягивает его, смотря в одну точку, потому что даже глазами сейчас двигать тяжело. Дурно, как же ей дурно. — Нельзя мне спать, — говорит Данковская вяло и хмуро после чая, когда Артемий тянет ее к постели. Голова тяжелая, тело тяжелое, ей даже стоять тяжело. — Ты на ногах не стоишь, — ей его ударить хочется, потому что знает и без него прекрасно, что не стоит, и как же ей с этого плохо, хуже даже, наверное, чем с того, что по ощущениям в низ живота вгрызлась гиена. — Ночь на дворе, куда ты так пойдешь? У Данковской огромный мысленный список того, куда ей надо сходить, что сделать, с кем переговорить и в кого засадить пару пуль. Но она себя знает, и то, что с ней происходит, — это надолго, и в травяной чай, который она едва в себя влила, она ни капли не верит, а если он ей и поможет, то до того пройдет еще часа два или три, за которые она не сможет уснуть, то есть пройдут они впустую, и… И она уже готова снова разозлиться на себя, на Артемия, на город и на чуму. — Слушай, еще один вариант есть… раздевайся, — говорит он неожиданно, Данковская аж воздухом давится. Револьвер на тумбочке лежит, руку только протяни. — Да не смотри ты на меня так, — добавляет он, снимая нагрудную сумку. Данковская только сейчас замечает, что он не в перчатках. — С линиями твоими попробую кое-что сделать, — он снимает куртку, под ней оказывается серая футболка. Данковской хочется спросить, что за чушь, напомнить, что она в это все не верит, но ей так плохо, что спорить не хочется. Да и голой он ее уже видел. Вот, минут двадцать назад, ее это тогда не смутило, и сейчас не смущает. Под бедра на постель приходится постелить полотенце, на всякий случай сложенное в два раза. Ее от этого тоже мутит, а от первого прикосновения горячих сухих ладоней на коже поднимаются мурашки. Единственный источник света в комнате — это керосиновая лампа на столе у Артемия за спиной, тусклая и желтая. За окнами — густая темень, даже горящих фонарей не видно. Чернота и город съела, и степь, только их вдвоем оставила, и касания ласковые. Артемий смотрит вроде и на нее, а вроде и как-то сквозь. И вообще-то во всю эту чушь с целительными способностями менху Данковская тоже конечно же не верит. Но потом ладонь ложится на низ живота поперек, прямо над темными волосами, и ее простреливает теплом по всему телу, до того резко и странно, что выдох получается преступно шумным. Ощущения странные. Ладони Артемия потом проходятся по бокам вверх-вниз, и из тела уходит тяжесть, но его сразу же разом охватывают мурашки, и волосы на затылке встают дыбом. Дышать только снова тяжело, но уже не от боли, и Данковской странно, очень странно, но еще восхитительно все равно. — Тем, — зовет тихо, на выдохе, и он на нее смотрит даже удивленно как-то, но еще выжидающе. И ждет он не большего, а что она скажет ему перестать. Вместо этого она говорит: — Разденься тоже. Он пару секунд не мигает и слушается. * Ей по-прежнему восхитительно все равно, когда он садится между ее ног, а одежда неаккуратно валяется на полу. — Тебе не противно? У нее настроение поддеть как-то едко, так ядовито, чтоб с губ капало. Цивилизация не слишком любит женщин, а кровь — это грязно и мерзко, молчи и прячь, если плохо. И Данковской всегда верилось, что у дикарей все еще хуже должно быть. Артемий отстраняется, вздыхая глубоко так, будто уговаривает себя не терять спокойствия, а Данковскую вдруг так злит, что он совсем на нее не злится. Прикосновение соскальзывает, но уже через секунду это оказывается неважным: она огромными глазами смотрит, как он ее кровью чертит какой-то степной символ у себя на животе. У нее во рту сохнет. — Знаешь, почему травяными только невесты бывают? — спрашивает он как-то невпопад с совершенно серьезным выражением на лице. Данковской хочется его оттолкнуть и ноги свести, но смотрит он только на ее лицо. Артемий снова кажется таким огромным, всю комнату заполняет, не оставляя места даже воздуху, горячий, как солнце. — Потому что твирь кровью кормят. — Чт… а. — Смешная ты, Дань, — продолжает он, кладя большие широкие ладони на бедра. — Не злись только. У меня вся жизнь — это кровь, вся Степь кровью пропитана, она в жилах растений течет, ее в земле столько, сколько на тысяч людей бы хватило. У меня и у тебя та же кровь в венах течет. А ты спрашиваешь, не противно ли мне с тобой… Ты бы еще спросила, не противно ли мне травы собирать. Данковская вынуждена признать, что это самое сексуальное, что она когда-либо слышала от мужчины за всю свою жизнь. Что ответить, она не знает, не находится сразу, и Артемий этим пользуется, а в поцелуй говорить уже неудобно совершенно, хотя и не невозможно. Артемий горячий, как печка, как солнце, его обнимать приятно, за шею, зарываясь пальцами в волосы, он что-то на своем дурном степном бормочет, ни слова не разобрать. От него пахнет травами, а руки у него, хоть и большие, такие бережные. Перебирают по телу так, что вдруг легко становится. Ощущение, что боль вернется, стоит неосторожно шевельнуться, проходит, и тело больше не чувствуется так, будто хочет сожрать самого себя. Она ждет, что будет больно, как всегда, но он опять что-то делает с этими своими линями, играет, как на ятаге*. Народные методы — она в них никогда в жизни не верила, но сейчас работают. Артемий ее потом — потом, после жара, после ванной комнаты, после торопливой подготовки ко сну, тяжелой рукой придавливает к постели и безапелляционно роняет: — Спи. Данковская лежит, дышит этим запахом трав, чувствуя себя довольной и странно целой, и ей страшно хочется послушаться, а еще лучше — пролежать так несколько лет. В итоге она спит не больше трех часов и оставляет его одного, только начинает светать. Много дел, очень много дел.