Впусти меня

Глава 2. Первые месяцы после событий в храме Гуаньинь для Лань Сиченя — это бесконечный свиток, разворачивающийся у него перед глазами. Что бы он ни делал, это всегда перед ним. Иногда он лежит на кровати — должно быть, это ночь, но он не уверен в этом. Иногда он медитирует — хотя вряд ли можно назвать медитацией, когда в твоем разуме нет ни мгновения покоя, даже если сидишь в правильной позе. Иногда он разговаривает с кем-то — он не всегда сознает, с кем, и уж тем более не всегда понимает, что его спрашивают и что он отвечает. Перед его глазами, открытыми или закрытыми, пульсируют темные и кровавые пятна. Только цвета. Алый, черный, белый, золотой. Кровь, стекающая по шее Вэй Усяня. Лужица крови под ногой Не Хуайсана. Огромные, черные от зрачков глаза Цзинь Лина, струна вокруг его горла. Бескровно-серое лицо Не Минцзюэ. Черные одежды Призрачного Генерала и сквозное отверстие в его груди. Лезвие Шуоюэ, покрытое кровью от кончика до рукояти. Кровь на золотых одеждах ордена Цзинь. Золото статуи, ставшей надгробным камнем. И эхом — полные ненависти слова: «Ты не оставил мне и шанса на жизнь!» Голос совсем не похож на тот, что Лань Сичень так хорошо знал — но именно этот голос Лань Сичень должен помнить. Должен помнить не деликатную улыбку на губах Цзинь Гуаньяо, а его окровавленный рот, когда он разорвал наложенное Лань Сиченем заклятие молчания. Должен помнить его гнев, его боль, его потрясенный взгляд, которым он смотрел на меч, проткнувший его. Должен помнить не жизнь своего друга, а его смерть. Это наказание, которое Лань Сичень заслуживает. Так он думает. Иногда его мозг так устает непрестанно прокручивать происшедшее, что Лань Сичень на какое-то короткое время забывается, и тогда нет ничего. А потом он делает вдох — и ему кажется, что он полной грудью вдохнул запах крови. И на его руках кровь. И все начинается снова. Храм, признания Цзинь Гуаньяо, его попытки причинить боль всем, кто дорог и важен Лань Сиченю, словно с каждым шагом он отбрасывает от себя немного человеческого, превращаясь в загнанного в ловушку зверя, беспощадного в своем отчаянии. Из его ран течет кровь, но он продолжает бороться — до тех пор, пока Лань Сичень не наносит ему последний удар. Вспомним еще раз? И еще раз? В конце концов, алое, черное и золотое сливаются в один непонятный цвет, и этот цвет серый. У Лань Сиченя больше не получается понукать свой разум, задавая вопросы, ответы на которые уже не имеют значения. Почему? Можно ли было что-то изменить? Когда можно было что-то изменить? Можно ли было остановить Цзинь Гуаньяо по-другому? Мог ли Лань Сичень остановиться вовремя? Не имеет значения. Цзинь Гуаньяо мертв, а Лань Сичень тонет. Он спит — он встает — он медитирует — он ложится спать. Он ускользает. И ему почти хорошо. А потом он просыпается однажды утром, и понимает, что спасительный туман в его голове рассеялся. И чувство, которое он испытывает — ледяное и беспощадное, рассекающее его мозг словно лезвие — это отвращение. Он ускользает? Да как он смеет? Так себя беречь. Так себя щадить. Как удобно он устроился — замкнулся в своем уединении как в коконе, как в теплом одеяле, не позволяя никому и ничему беспокоить себя. Убаюкивая себя на волнах повторяющихся мыслей, которые со временем все больше теряют свою остроту. Существуя над жизнью, вне жизни — совсем как его отец, посвятив всего себя своим переживаниям, растворяясь в них. Превращая свою жизнь в сон, от которого когда-нибудь не проснется. Не жить — спать — исчезнуть — это слишком легко. Лань Сичень не заслуживает этого. Он заслуживает… Что ему кажется трудным, почти невыполнимым? Выйти из дома? Отвечать на вопросы? Слышать то, что ему говорят — а не только притворяться, что слушает? Встречаться с людьми, которые знают, что произошло, и будут напоминать ему об этом, словами и взглядами? Выполнять свои обязанности главы ордена? Прекрасно! Именно это он и будет делать. И будет делать это искренне, прикладывая все усилия. Будет следить за тем, чтобы его разум присутствовал там же, где его тело. И будет улыбаться — будет улыбаться. Кажется, теперь Лань Сичень знает, какой ценой обходились Цзинь Гуаньяо его улыбки. Потому что можно улыбаться, когда это тяжелее всего — именно потому, что это тяжелее всего. Он не позволит себе стереться вместе с воспоминаниями. Он будет носить их бережно, как меч в груди, не позволив этой ране зажить. Потому что в его груди нет меча — это Цзинь Гуаньяо погиб, потому что Шуоюэ пронзил его насквозь. Лань Сиченю больно об этом думать? Ему не больно! Он не умирал от удара, нанесенного тем, кого он считал своим другом. Лань Сичень всего лишь убил своего друга. И он обязан жить с этим — жить, а не медленно таять в небытии. Это его настоящее наказание. Через год и семнадцать дней после смерти Цзинь Гуаньяо, Лань Сичень покидает уединение. * * * И первый визит, который он наносит — в Нечистую Юдоль. Не Хуайсан встречает его с изысканной вежливостью, говорит, как он рад видеть главу ордена Лань в добром здравии после столь долгого отсутствия, и как им всем не хватало Цзэу-цзюня на прошедших конференциях заклинателей, и как он польщен тем, что Сичень-гэ навестил его. Когда-то раньше Лань Сичень наверняка бы не заметил, что во время всей этой речи темные глаза Не Хуайсана остаются неподвижными — как будто он говорит, а в уме что-то прикидывает и сверяет; мысленно щелкает косточками на счётах. Он полагает, что я приехал задавать вопросы, думает Лань Сичень. Но ему это не нужно. Тысячи раз, круг за кругом прогнанные сквозь память события той ночи в храме — то, что Лань Сичень не заметил тогда, то, что был уверен, что не запомнил — постепенно он восстанавливает все, каждое слово, каждое движение. У него есть все ответы. Он знает, что сделал Не Хуайсан. И он знает, что даже если бы в тот момент он все-таки не вонзил бы меч в Цзинь Гуаньяо — если бы что-то помешало, если бы Лань Сичень чуть замедлился — в итоге, это все равно был бы он. Тем или иным путем, Не Хуайсан бы добился, чтобы это был он. Смерть от руки друга и брата — для того, кто убил друга и брата. И жизнь с памятью об этом — для того, кто допустил убийство. Не надо думать, что ему легко беседовать с Не Хуайсаном. Но он не собирается мстить. Хватит уже того, что Не Хуайсан отомстил — весы ненависти в равновесии, Лань Сичень отказывается добавлять что-то на свою чашу. Правда в том, что пускай Не Хуайсан сыграл им как куклой, спровоцировал его — именно Лань Сичень принял решение. Решил, что не допустит больше уловок со стороны Цзинь Гуаньяо — не допустит, чтобы тот нанес вред еще кому-либо в храме. Он оценил жизнь Цзинь Гуаньяо дешевле, чем всех остальных. Дешевле, чем свою. Он вынес приговор — Не Хуайсан только вынудил — помог — его осуществить. Так кто и кому имеет право мстить? — Я хотел бы посетить место захоронения, — говорит он. — Конечно, — соглашается Не Хуайсан. — Нужен ли сопровождающий — или Сичень-гэ хочет побыть один? — Я думал, мы можем сделать это вместе, — говорит он. — Осмотреть место на предмет перезахоронения одного из тел. Когда они стоят на выжженной земле, окружающей могилу, угрюмые охранники со всех сторон, а воздух вокруг отравлен черной, разрушительной ненавистью, Лань Сичень сам все понимает. Когда Не Хуайсан запечатывал гроб, Лань Сичень присутствовал при этом — но тогда у него на душе былая такая тьма что он почти не чувствовал ничего извне. Сейчас масштаб происходящего предельно ясен. — Как я и сказал, — говорит Не Хуайсан, — открытие гроба невозможно в течение ближайших ста лет без серьезных человеческих жертв. После… ну может быть, после. Есть еще один вопрос, ради которого он приехал в Нечистую Юдоль. — Насколько я знаю, тело матери Цзинь Гуаньяо, прежде находившееся в храме, так и не было найдено, — говорит Лань Сичень. — Я бы хотел иметь возможность его захоронить. — Но чем я могу помочь? — Не Хуайсан смотрит честными глазами. — В следующем месяце будет проходить голосование по выбору Верховного Заклинателя. Если бы главе ордена Не удалось решить эту проблему, это, несомненно, свидетельствовало бы о его высокой компетентности в качестве главы всех заклинателей. — Может быть, о высокой компетентности главы ордена Не свидетельствовало бы то, что он планирует сохранить смотровые башни, которые всегда вызывали такие противоречивые мнения? — задумчиво говорит Не Хуайсан. — Я не сомневаюсь, что глава ордена Не сознает объективную пользу этих башен, вне зависимости от того, кто был инициатором их постройки. Не Хуайсан постукивает веером по губам. Щелк-щелк — косточки счётов. Две недели спустя Лань Сичень получает шкатулку без приложенной записки. В ней пепел. Он не может поместить табличку с именем Мэн Ши где-либо рядом с табличками членов клана. Не потому, что это вызовет вопросы — и даже не потому что она не имела отношения к ордену. Просто это… это настолько его личное. Это только между ним — и Цзинь Гуаньяо. Потому что ничего личного больше не осталось. За то время, что Лань Сичень провел в уединении, его прежняя дружба с Цзинь Гуаньяо, и то, что он убил своего друга, предпочтя справедливость личным чувствам, стало предметом обсуждения для знакомых и незнакомцев, будто это какая-то история из книги. Когда Лань Сичень видит, как дети играют в «Цзэу-цзюнь наносит карающий удар убийце и предателю Цзинь Гуаньяо», ему кажется, он сейчас потеряет сознание. Потом он принимает, что да — и это тоже часть его жизни. Как и то, что порой на собраниях заклинателей кто-то приводит его в пример как образец принципиальности. Он делает вид, что не слышит, и продолжает улыбаться. Когда он зажигает благовония перед табличкой с именем Мэн Ши — маленький алтарь находится позади его дома, там, где никто не видит — Лань Сичень не говорит ничего. Он не знал, какой была эта женщина — только то, что, наверное, она была добра, поскольку Цзинь Гуаньяо обожал ее. И что он мог бы сказать? «Я убил вашего сына. Я сожалею». Сожаления ничего не стоят. Лань Сичень обращается к Цзинь Лину с просьбой отдать ему архив Цзинь Гуаньяо — и юный глава ордена Цзинь вздыхает и говорит: — К сожалению, ничего не осталось, полгода назад был… пожар. И Лань Сичень мысленно поздравляет себя: опоздал ровно на полгода. Полгода, которые он потратил, упиваясь своими страданиями. Молодец, ничего не скажешь. Он напрягает память, раз за разом, делая заметки — не позволяя себе блуждать мыслями по прошлому, но фокусируясь на конкретной цели: все, что Цзинь Гуаньяо говорил ему о том, что хотел бы сделать, что изменить. Некоторые из его идей Лань Сичень всегда находил очень плодотворными, но раньше он считал, что лучше будет, если Ляньфан-цзун сам проследит за их воплощением: у него-то, в отличие от Лань Сиченя, были способности и склонность к административной деятельности. Теперь никто их не воплотит — никто даже не узнает о них, если Лань Сичень ничего не сделает. Однако те предложения, что от главы ордена Лань воспринимались бы благожелательно, в качестве наследия бывшего Верховного Заклинателя были бы втоптаны в грязь. Лань Сичень решает, что будет верить, что для Цзинь Гуаньяо было бы важнее, чтобы его идеи осуществились, чем чтобы кто-то знал об их авторстве. Наверное, это чрезмерно идеалистичный взгляд, но выбора у него нет. Так Лань Сичень и живет, год за годом. У него есть планы, которые нужно осуществить. Есть люди, которые от него зависят. У него есть обязательства. И частью этих обязательств, к сожалению, является то, что ему в очередной раз приходит выслушивать от дяди, как ордену необходим наследник, и если уж от Ванцзи его ожидать не приходится, то Лань Сичень должен взять это на себя… Он взвешивает, насколько сильно его пугает перспектива допустить в свою жизнь чужого, незнакомого человека. Засыпать и просыпаться рядом с ней — кем бы она ни была — ни на мгновение не иметь возможности остаться одному. Быть нежным, соединяться с ней в постели, делить с ней заботы и мелкие радости, спрашивать совета. Достаточно ли тяжело ему будет все это, чтобы это тоже было — наказанием? Он не говорит дяде «нет» — к огромной радости того. — Наконец-то ты полностью стал самим собой, Сичень, — говорит он. Лань Сичень улыбается. Ему снится сон. Он входит в Башню Карпа, и его сердце бьется чуть быстрее в приятном предчувствии. К нему выходит Цин Су в розовом ханьфу, говорит: — Прошу подождать одну минутку, Цзэу-цзюнь, мой муж сейчас будет. И Цзинь Гуаньяо приходит, он выглядит усталым, под глазами темные круги, но его лицо оживает, когда он видит Лань Сиченя. — Пойдем прогуляемся в саду, эр-гэ, — говорит он. Треск цикад наполняет воздух. — Третью ночь не могу спать, голова болит, — жалуется Цзинь Гуаньяо и постукивает пальцами по виску, словно пытается найти какую-то точку, которая облегчит боль. Лань Сичень касается Лебин. — Хочешь, я сыграю для тебя — у меня как раз есть хорошая мелодия от головной боли. — Нет, — говорит Цзинь Гуаньяо и улыбается своей обычной ласковой улыбкой, но Лань Сиченю вдруг кажется, что за ней он видит что-то страшное. — Нет — потому что это меня убьет. И то страшное, что Лань Сичень видит — это кости черепа, проступающие сквозь плоть и кожу, и эта улыбка — улыбка мертвеца. Лань Сичень просыпается и долго сидит на кровати, глядя в темноту, и думает, что как ни пугают его такие сны, он все равно будет их приветствовать. Потому что в них — хотя бы поначалу, хотя бы ненадолго — его друг снова с ним. Стук в дверь раздается еще до того, как наступило время подъема — и значит, это важно. Очень важно. Лань Сичень открывает чуть запыхавшемуся ученику, который протягивает ему депешу из Цинхэ, сообщающую, что печати на гробе Чифэн-цзуна взломаны. Не Хуайсан был прав в своих предсказаниях — это привело к человеческим жертвам. И хотя Чифэн-цзуна удалось вернуть обратно в гроб, но темную энергию, которая вырвалась, ликвидировать не получается, она словно питает сама себя, распространяясь по окрестностям. Все серьезно — достаточно серьезно, чтобы орден Цинхэ Не разослал просьбы о помощи всем трем кланам, которые участвуют в охране захоронения. Лань Сиченю хотелось бы, чтобы в послании было сказано больше — не только минимальная информация. Ему хотелось бы, чтобы одной из его первых мыслей не было бы: в этом гробе запечатаны две души. Их там все еще две? Он может поехать туда сам; скорее всего, именно этого от него и ждут. Но Лань Сичень знает, что все равно ничего не поймет — энергия злобы всегда была такой, что конкретно определить ее источник было невозможно. Если душа Цзинь Гуаньяо все еще там — он ничего не сможет сделать. Если ее там нет… — Ванцзи, — просит он брата, — отправляйтесь в Цинхэ, помогите Верховному Заклинателю. Ванцзи кивает, не задавая вопросов. Что ж, он и Вэй Усянь принесут гораздо больше пользы, чем сам Лань Сичень. Он уходит обратно в свою комнату и запирает дверь. Немного похоже на то, как он прятался и запирался в первый год. Но сейчас не первый год. Он никогда уже не будет таким слабым, как в первый год. Лань Сичень не пытается медитировать, он знает, что это не поможет. Он просто сидит, пока дрожь окончательно не уходит из кончиков его пальцев. Он играет Расспрос. И те долгие секунды после того, как прозвучали последние ноты — он не знает, что он хочет услышать. Он ждет, и ждет. И играет еще раз. И снова ждет. И уже знает, что ничего не изменится, но играет снова. Ответа нет. И это может означать все, что угодно. Что душа Цзинь Гуаньяо так и остается там же, где была — сплетенная вместе с душой его названного брата в бесконечном противоборстве. Или когда печати нарушены, его душа все же вырвалась — и отправилась к следующему этапу на долгом пути к будущему перерождению; и это было бы лучшим вариантом. Или его душа рассыпалась на мелкие фрагменты, как душа Сяо Синченя — как происходит с душами тех, кто отказывается существовать в любом виде в мире, причинившем слишком много боли. Или Цзинь Гуаньяо стал мстительным духом — и тогда, рано или поздно, они услышат о нем, и кому-то придется успокоить — только возможно ли? — усмирить или уничтожить его. Или его душа просто не хочет отвечать на призыв Лань Сиченя — разве кто-то обязан отвечать своему убийце? Или… Лань Сичень закрывает глаза и не разрешает себе продолжить, что — или. Но он знает, что — что бы то ни было — он будет готов к этому. * * * Цзинь Гуаньяо выкапывает сундучок, спрятанный в пещере на границе Цинхэ. Земля влажная и с трудом поддается лопате, и он уже вымазал себе лицо, когда пытался вытереть пот — что вызвало очередной приступ раздражающего смеха со стороны Сюэ Яна. — Мог бы помочь, — сквозь зубы говорит Цзинь Гуаньяо. — У меня же только одна рука, — заявляет Сюэ Ян, продолжая сидеть на корточках. Сундучок небольшой, но тяжелый, он сделан подобно мешочку цянькунь — вмещает в себя куда больше, чем кажется. Цзинь Гуаньяо пытается открыть его и в очередной раз вспоминает, какую подставу устроил ему Сюэ Ян. — Открывай, чего смотришь. Сюэ Ян делает движение рукой, и крышка распахивается. — Ого! Да тут у тебя на всю жизнь хватит. Я знал, что ты припасливый. Верховный Заклинатель всегда получал много подарков — от тех, кто благодарил его за услуги, или надеялся получить помощь, или искал расположения. Часть из этих подношений украшала покои Цзинь Гуаньяо, часть хранилась в потайной комнате — интересно, что со всем этим сейчас? Ну, а часть… он всегда знал, что, возможно, когда-нибудь ему придется бежать. Эта мысль его нисколько не радовала, он с удовольствием прогнал бы ее навсегда, но самонадеянность никогда не была в числе его недостатков… если только не вспоминать, как самонадеянно он считал, что помогает Не Хуайсану, решая его проблемы — и этим, можно сказать, искупает свою вину за то, что лишил его брата. Цзинь Гуаньяо трясет головой; не время предаваться воспоминаниям. Он смотрит на плотными рядами уложенные ценности — дорогие украшения, антикварные безделушки, редкие свитки. Все, что можно продать или обменять. — Золотой? — Сюэ Ян хватает статуэтку слона, взвешивает в руке. — Неплохо! А Цзинь Гуаньяо смотрит на то, что лежало под статуэткой — на дне сундучка. Потертая, скромная подвеска, выцветшая почти до белизны. Нефритовый диск треснул, кисть обгорела. И она настолько контрастирует с дороговизной остальных вещей, что кажется абсурдным, что она здесь. И пока Цзинь Гуаньяо пытается справиться с собой — ступор человека, увидевшего призрак — конечно, Сюэ Ян замечает. — А это что такое? Что-то не похоже, что оно ценное. Он по-обезьяньи цепко хватает подвеску, подносит ее к глазам — и Цзинь Гуаньяо резко выбивает ее из его руки. Подвеска падает во влажную, жирную землю, почти утонув в ней. — Это — ничего, — говорит он четко. Каким же удивительно сентиментальным дураком он был! И почему ему казалось, что каким-то образом он оправдывает существование этих своих тайников — если в каждый из них, помимо припрятанных ценностей, положит что-то… что действительно имело для него значение. В тайнике неподалеку от Ланьлина лежит игрушка его сына. В тайнике на юге — шпилька А-Су, которую она оставила ему после их первой ночи. В еще одном тайнике — письмо Цзинь Лина, которое он прислал из Юньмэна, когда ему было семь — полное ошибок и перевернутых букв. Цзинь Гуаньяо всегда находил забавным, что Цзинь Лин так любил писать письма обоим дядям, пока был маленьким, несмотря на то, каким трудом ему давались слова; когда он подрос, конечно, можно было не надеяться получить от него весточку. Пожалуй, Цзинь Гуаньяо предпочел бы, чтобы в этом тайнике лежало что-то другое, а не подвеска Лань Сиченя, которая была на нем, когда он бежал из Облачных Глубин. Тогда Мэн Яо спрятал ее, чтобы она не попалась на глаза кому не надо — собирался отдать потом. Но так и не отдал. И когда он отправился в Безночный город, он не мог взять ее с собой, зарыл ее под камнем, и иногда мысль об этой подвеске, которая лежит в земле и ждет, что он ее выкопает, когда закончится война, помогала ему делать то, что ему приходилось делать. Ну, а потом — она уже была такая потертая и грязная, и Лань Сичень был уверен, что потерял ее, и все не имело значения. Но почему, почему она оказалась здесь… Потому что он не знал, как мало он значил для Лань Сиченя — как мало значила его жизнь. Цзинь Гуаньяо встает и впечатывает подвеску в грязь каблуком. — Продай сперва это и это, — протягивает он пару безделушек Сюэ Яну. — Остальное позже. Сюэ Ян пересыпает содержимое сундучка в мешочек цянькунь. Цзинь Гуаньяо идет к выходу из пещеры и замедляет шаг, так сильно ему хочется вернуться и поднять подвеску. Даже сейчас, даже после всего, что произошло — ему все равно хочется прикоснуться к ней, ощутить знакомую гладкость камня под пальцами. Неужели у него совсем нет гордости? Может быть, он еще будет целовать руку, нанесшую ему удар? И кстати, да — ему ведь приходилось это делать. Выражаясь фигурально — да и буквально тоже. С Вень Жоханем, и с его отцом. Цзинь Гуаньяо не в первый раз притворяться и делать все, что потребуется, чтобы переиграть противника. Сейчас его противник — Лань Сичень, а значит — все средства хороши. Подвеска остается лежать на земле, маленьким бледным огоньком во тьме. * * * В трактире на границе Гусу они видят отряд адептов Гусу Лань, следующих в Цинхэ сменить тех, кто уже провел несколько месяцев на посту у захоронения. — Ханьгуан-цзюнь со старейшиной Илина уже должны быть на месте, — обсуждают они. — Будем надеяться, что там все приведут в порядок до того, как мы туда доберемся. — Да уж, не хотел бы я иметь дело с энергией Чифэн-цзуна. — Повезло, что наши в ту ночь не были в смене, иначе скольких бы хоронить пришлось. — Надеюсь, мы в этом числе не будем. — В любом случае, свой долг выполнять придется. Сюэ Ян сдерживается, пока они ужинают, но наверху в комнате начинает безудержно хихикать. Цзинь Гуаньяо неодобрительно на него косится. — А что? — заявляет Сюэ Ян, не дожидаясь моралей. — Как будто тебя не радует мысль, что все они огребли проблем. — Это были просто солдаты, — говорит Цзинь Гуаньяо. — Ну… Если тебя это утешит, они о тебе не говорили ничего хорошего. Так что можешь перестать лицемерить и наслаждаться весельем вместе со мной. Цзинь Гуаньяо ничего не отвечает, опускаясь на колени перед столиком. Перед ним бумага и кисточка. — И что ты собираешься писать? — Письмо. Главе ордена Лань. — От кого? — От Цифэнь Саньжэня. — И кто это такой? Цзинь Гуаньяо старательно растирает тушь. — Друг Цзэу-цзюня. Ну как друг — они переписывались определенное время. Цифэнь Саньжэнь глубоко образованный человек, избравший роль странствующего заклинателя по личным мотивам. Цзэу-цзюнь ценил его мнение по многим вопросам истории и философии. — А! То есть, два высоколобых господина чесали друг о друга свое самолюбие на предмет херни, не имеющей отношения к реальной жизни. — Я бы предпочел, чтобы ты на время подержал свой подзаборный жаргон при себе. Мне надо сосредоточиться. Войти в роль. — И о чем высокочтимый Цифэнь Саньжэнь пишет Цзэу-цзюню на этот раз? — Посылает своего ученика с просьбой дать ему возможность ознакомиться с некоторыми текстами в библиотеке Облачных Глубин. — В потайной комнате? — Конечно, нет. — А покороче путь никак нельзя выбрать? — А покороче — можешь вломиться в Облачные Глубины и порыться в потайной комнате сам, одной рукой отбивая атаки адептов. Ах, извини, я забыл, что у тебя только одна рука. — Может, мне и тебе руку отрезать — писать тебе и одной хватит, а в бою ты все равно и трех секунд не продержишься. И это правда. Даже если забыть об отсутствии золотого ядра — и даже если все техники, которыми владеет Цзинь Гуаньяо, все еще хранятся в его памяти — есть еще и мускульная память, он убедился в этом, когда по дороге попытался повторить несколько комплексов. Это было сущее несчастье. Конечно, со временем, при регулярных тренировках, он все сможет восстановить — но пока… увы. — Ладно, пиши свое письмо, — со вздохом соглашается Сюэ Ян и укладывается навзничь, всем своим видом демонстрируя, как ему скучно. Цзинь Гуаньяо делает несколько глубоких вдохов. Итак, письма Цифэнь Саньжэня Лань Сиченю. Лань Сичень не показывал ему этих писем — Цзинь Гуаньяо сам случайно прочитал их, когда те лежали у Лань Сиченя на столе. Ну как случайно… По привычке. Не удержался. А если быть честным, то он просто всегда хотел знать о Лань Сичене все — так же сильно, как не хотел, чтобы Лань Сичень знал все о нем. Почерк. Стиль обращения. Присущие автору писем выражения. Все это Цзинь Гуаньяо видит так ясно, словно перед ним лежит открытая книга, несмотря на то, что эти письма он видел годы назад. Его рука взлетает над листом бумаги, линии возникают без тени сомнения. Список книг — именно те, которые могли бы заинтересовать Цифэня — и которые вызовут интерес Лань Сиченя, и которые достаточно редки, но точно есть в Облачных Глубинах. «Надеюсь на ваше расположение к моей просьбе. Мой ученик, Мэй Юньин, способный и образованный молодой человек, и я надеюсь, вы дадите ему возможность скопировать для меня перечисленные выше тексты. С глубоким уважением и благодарностью…» — Если только этот старикашка не сдох, — говорит Сюэ Ян, — а то вот сюрприз Лань Сиченю будет — мертвец ему пишет. — Да, это риск, — соглашается Цзинь Гуаньяо, покусывая кончик кисти. Но это риск, на который он может пойти. Переписка была периодической, со многими годами молчания в промежутках, и, насколько ему было известно, Лань Сичень никогда не встречался с Цифэнем. — А зачем ты на всякую ерунду деньги потратил? — жалуется Сюэ Ян. — Подарки. — На х… зачем? — Есть такое слово — вежливость, Чэнмэй. — И думаешь, Гусу все это проглотят? — Не вижу, почему нет. Хотя, возможно, придется дать им дополнительный стимул, думает Цзинь Гуаньяо. Сложив письмо, он подходит к Сюэ Яну, опускается на колени на край кровати. Это уже практически ритуал между ними. Сюэ Ян вынимает коробочку, и Цзинь Гуаньяо слизывает таблетку с его пальцев. И почти сразу комната становится теплее и уютнее, чем была до этого, кровать кажется особо мягкой. Цзинь Гуаньяо улыбается, чуть покачиваясь. — Хочешь, ложись рядом, — говорит Сюэ Ян, отодвигаясь в сторону. — Я расскажу тебе историю. — Только не про пальчик, — говорит Цзинь Гуаньяо. Рядом с Сюэ Яном удобно и спокойно. — Хорошо, не про пальчик, — смеется он. * * * Они в Цайи, и сегодня ночная охота. Все готово, осталось только бросить кости — но есть еще немного времени. Цзинь Гуаньяо сидит перед зеркалом. Опускает голову, потом резко вскидывает глаза, смотрит распахнутым, беззащитным взглядом. Приоткрывает рот. Наивно хлопает ресницами. Морщит нос, выглядя смущенным и растерянным. Так, еще раз и сначала. — И что это ты делаешь? — раздраженно спрашивает Сюэ Ян. Цзинь Гуаньяо видит его отражение — Сюэ Ян лежит на кровати, опираясь на локоть, и хмурится. — Тренируюсь. — В фальшивых выражениях? — Ну, когда я закончу, они не будут выглядеть фальшивыми. — Да дерьмо собачье! — почему-то Сюэ Ян злится. — Ты еще улыбаться поучись так же слащаво, как раньше. Занятно было бы — но нет. Цзинь Гуаньяо думает, что этому лицу не очень подойдет постоянная улыбка. Будем ставить на скромность и легкую меланхолию. На самом деле, он пока так и не привык еще смотреть на это лицо, на это тело как на что-то свое. Они для него кажутся чем-то вроде — одежды? Или оружия. Он старается содержать их в порядке — несколько дней нормальной еды, сна и регулярного снабжения «радостью» до крайности пошли его телу на пользу. Его губы больше не покрыты трещинами, а в глазах нет загнанного выражения. Даже его ногти слегка зажили — у Цзинь Гуаньяо никогда не было привычки их жевать, она была у того несчастного — чьего имени он даже не знает. Может быть, знает Сюэ Ян — но он не спрашивал. — Ты мог бы не начинать притворяться — на этот раз! — говорит Сюэ Ян. Цзинь Гуаньяо смотрит на него в зеркало. — Ты посылаешь меня притворяться, и, между прочим, от этого зависит моя жизнь, — напоминает он. — Я не это имел в виду, и ты это знаешь! — Тебе нравится… он? — он проводит пальцем по переносице, по губам. Одежда. Оружие. — Нет! — говорит Сюэ Ян. — Ты его трахнул? До того, как убить? — почему-то ответ на этот вопрос интересует его больше, чем Цзинь Гуаньяо хотел бы себе признать. — После, — не моргнув глазом, отвечает Сюэ Ян. Цзинь Гуаньяо закатывает глаза. — Вот это — *твое* выражение, — со странной настойчивостью говорит Сюэ Ян. — Вот таким тебе лучше. Цзинь Гуаньяо кидает взгляд в окно. — Ладно, — вздыхает он. — Время не ждет. Он поднимается. Одежды, которые подготовлены для него, лежат на кровати — чисто серые. «…и когда я увидел цвет грудки воробья ранним осенним утром, я понял, что никогда не видел более прекрасного и естественного оттенка, и избрал этот цвет для ношения…» — строчки из письма Цифэня — он практически уверен, что Лань Сичень их не вспомнит, но на всякий случай. Рядом лежит дорожная сумка с набором для каллиграфии и множеством книг. Сюэ Ян крепко держит его вокруг пояса, перемещаясь на мече между деревьев. Цзинь Гуаньяо должен отдать ему должное — когда он хочет, он может быть очень аккуратен. — Вот здесь, — указывает Цзинь Гуаньяо. Он знает эту гору, как свои пять пальцев, знает все маршруты, все направления, знает, откуда появится дичь — и знает, сколько времени у адептов займет, чтобы оказаться здесь. — Ты уверен, что хочешь сделать все именно так? — говорит Сюэ Ян, и Цзинь Гуаньяо совсем не нужно, чтобы он сейчас сомневался в нем. — Не пустить проще, чем выгнать, — напоминает он. — Это все-таки рысь-оборотень. — Я справлюсь. — Тогда — увидимся через десять дней, — Сюэ Ян вкладывает ему в руку коробочку с таблетками, и Цзинь Гуаньяо прячет ее в потайное отделение в сапоге. Сюэ Ян все еще стоит рядом, хотя все уже сделано и сказано. А потом он вдруг чуть наклоняется — и целует Цзинь Гуаньяо в губы, мокро, торопливо и не очень умело, и это длится пару мгновений, не больше. В следующий миг Сюэ Ян исчезает. Цзинь Гуаньяо видит черную тень рыси-оборотня на ветвях над ним, отступает в сторону ровно в тот момент, когда она совершат прыжок. Ее когти задевают плечо — рассекают ткань одежды, а затем кожу и мускулы. Что ж… он может сколько угодно напоминать себе, что это не его тело — но это *очень* больно. Его крик совершенно искренен — он падает, успевает увернуться от следующего удара лапой, а от третьего его уже загораживает фигура в белом. И еще одна, и еще — и рысь-оборотень шипит и бьется в плену сети-ловушки. Он лежит на земле, вздрагивая от боли — и видит, как адепты Гусу Лань поворачиваются к нему, их лица обеспокоенные и расстроенные. — Ну как, как он здесь оказался? — вздыхает один из них. — Мы же всех предупреждали! Кто проверял охранные знаки? — Кто-кто! Кто у нас не снисходит до подобных мелочей, а, Молодая Госпожа? И среди бело-голубых одежд — золотые, и молодой мужчина выступает вперед, мрачно кусая губу, и Цзинь Гуаньяо думает — о, А-Лин, как ты вырос! — Может, вместо того, чтобы выяснять, кто виноват, окажем помощь? — Цзинь Лин наклоняется к Цзинь Гуаньяо, посылает поток целебной энергии. — Да, конечно, — отвечает еще один, присоединяясь к нему. И, наконец, кто-то замечает выпавшее из сумки, забрызганное кровью письмо — ну, впрочем, оно и было расположено так, что не заметить его было невозможно. — Смотрите, у него письмо к главе ордена! — Вы направлялись к главе ордена Лань, молодой господин? — спрашивает Лань Сычжуй. И Цзинь Гуаньяо кивает, и он знает, что все, что на данный момент нужно — сделано, и больше ему нет необходимости держаться. Он позволяет себе отключиться, все так же чувствуя целебную энергию, исходящую из руки его племянника. Продолжение следует…