Впусти меня

Глава 3. Там, где Цзинь Гуаньяо приходит в себя, светло, холодно и пахнет медицинскими травами. Больничное крыло Облачных Глубин. Забавно, что за все время он был здесь только один раз, много лет назад — когда Лань Сичень показывал ему, как хорошо отстроили здание после пожара. Обычно, если даже бывало, что кто-то из них получал травму во время ночной охоты, они оказывали друг другу помощь в Ханьши, не привлекая посторонних. У окна стоит человек — и хотя Цзинь Гуаньяо должен быть готов увидеть его — готов к этому более чем ко всему остальному… он не готов. Наверное, он издает какой-то звук, ловит ртом воздух, потому что человек оборачивается. Цзинь Гуаньяо не смотрит ему в лицо. Внезапно все, что он видит — это меч на его поясе. Он теряет контроль. Приступ паники, охвативший его, настолько сильный, что он отшатывается к изголовью, подтягивает колени к груди. Он дышит слишком громко, слишком часто. Его ладонь вжимается между ребрами — туда, где, он знает, должно войти лезвие. Лань Сичень выглядит то ли встревоженным, то ли удивленным, делает шаг вперед, протягивая руку — и это еще хуже. Его лицо, его выражение, этот жест — Цзинь Гуаньяо не думал, что так хорошо помнит… но разве он когда-нибудь что-нибудь забывал? Лань Сичень, который смотрит на него сейчас, пытается коснуться его сейчас — и тот, что хотел остановить его тогда, в храме — «Не двигайся! Не двигайся!» — как будто он, так же, как глава ордена Цзян со своим «Не дайте ему уйти!», думает, что Цзинь Гуаньяо все еще может сбежать… Все сливается в один образ, и Цзинь Гуаньяо не знает, где он, что с ним, его рука, его тело разрушено, его жизнь разрушена, он умирает… — Молодой господин Мэй, — говорит Лань Сичень, — прошу прощения, что потревожил вас. Слова доходят будто издалека, но они доходят. Цзинь Гуаньяо кажется, что никогда в жизни ему еще не приходилось делать такого усилия над собой; он прокусывает изнутри губу до крови, чтобы эта боль послужила ему якорем, напомнила бы ему, где он находится. У него обе руки. Он цел и невредим. Шуоюэ по-прежнему в ножнах. Он… Мэй Юньин, да. — Мне сказали, что вы скоро очнетесь, — говорит Лань Сичень, — я решил подождать. Цзинь Гуаньяо заставляет себя отвести руки от груди. Его плечо стянуто повязкой там, где его задела рысь-оборотень — можно ли воспринять его жест так, словно он касался этого места? Не важно; что произошло, то произошло — главное, не позволять себе подобного в дальнейшем. — Я имею честь говорить с Цзэу-цзюнем? — Он торопливо соскальзывает с кровати, кланяется. Голова у него кружится, поэтому поклон продолжается на мгновение дольше, чем Цзинь Гуаньяо намеревался. Но так даже лучше, когда он выпрямляется, он уже способен смотреть Лань Сиченю в лицо. Пять прошедших лет оставили на нем след. Обычно для заклинателей, тем более с такой духовной силой, как у главы ордена Лань, это не срок. И Лань Сичень выглядит не то чтобы старше — он выглядит… резче? Скулы стали острее, линия губ тверже. Пожалуй, сейчас сходство между ним и Лань Ванцзи больше, чем когда бы то ни было — разница всегда была в выражении лица, глаз: мягкость и тепло Цзэу-цзюня против отстраненности Ханьгуан-цзюня. Теперь этой мягкости нет. Ну, или просто раньше Цзинь Гуаньяо всегда видел только дружеское, полное расположения лицо Лань Сиченя. До самого последнего момента, то есть — когда он узнал цену этому дружелюбию. — Мне жаль, молодой господин Мэй, что по вине адептов нашего ордена вы получили травму, — говорит Лань Сичень. — Приношу вам свои извинения, а извинения виновников вы получите, как только они закончат отрабатывать свое наказание. — Я… это мой собственный промах! — Цзинь Гуаньяо растерянно моргает, звучит покаянно. — Теперь я вспоминаю, что видел предупреждение о ночной охоте, но иногда я бываю так погружен в свои мысли… наверное, я задумался и не заметил охранные флаги. Это ни в коем случае не вина адептов ордена Лань! — Напротив, — говорит Лань Сичень. — Смысл ночной охоты не столько в том, чтобы поймать добычу, сколько в том, чтобы защитить от вреда тех, кому она может принести вред. Небрежность в подобных ситуациях недопустима даже для ученика, что уж говорить о полноправных членах ордена, пусть даже молодых. На вашем месте мог бы оказаться кто-то, кто не в состоянии себя защитить — например, ребенок или пожилой человек. Не мог бы, думает Цзинь Гуаньяо. — Теперь я чувствую себя еще более виноватым, — расстроенно говорит Мэй Юньин. — Не стоит, молодой господин Мэй. Я прочитал письмо от вашего учителя, адресованное мне. Как поживает Цифэнь Саньжэнь? — Благодарю вас, учитель здоров, хотя после того случая весной его все еще беспокоит… Простите! — он вскидывает на Лань Сиченя жалобный взгляд. — Учитель послал вам книги в подарок — они… они пострадали? Лань Сичень улыбается, и ошарашившее Цзинь Гуаньяо сходство с Лань Ванцзи практически сходит на нет. Лань Сичень улыбается так, словно этой улыбкой он приглашает того, к кому она обращена, в свой мир — несомненно, волшебное место. Когда-то много лет назад эта улыбка показалась Мэн Яо самым прекрасным, что он видел в жизни. Позже он узнал, что у Лань Сиченя есть и другая улыбка — для тех, кто *действительно* часть его мира — чуть растерянная, почти беззащитная. На мгновение Цзинь Гуаньяо чувствует горечь, подумав, что никогда больше не увидит ее, потому что новая жизнь или новое тело — но частью мира Лань Сиченя он не будет больше никогда. Потом он напоминает себе, что эта особая улыбка никак не помешала Лань Сиченю его убить. — С книгами все в порядке, — мягко говорит Лань Сичень. — Вы явно беспокоитесь о книгах больше, чем о себе. — Я… о, но со мной все хорошо! — Я скажу, чтобы вам показали комнаты для гостевых учеников. И когда ваше состояние вам позволит, вы можете пользоваться библиотекой. Цзинь Гуаньяо стискивает руки. — Значит, я смогу выполнить задание учителя — мне можно будет скопировать тексты из библиотеки? Цзэу-цзюнь так добр! — Я буду только счастлив, если какие-либо из книг, имеющихся у нас, помогут моему другу в его философских размышлениях. Я приглашал и его самого посетить Облачные Глубины, но понимаю, что путь, избранный им, не подразумевает отдохновения. Ученик Цифэнь Саньжэня всегда будет радушно принят в Гусу Лань. — Благодарю вас, Цзэу-цзюнь! — Цзинь Гуаньяо снова кланяется — отступив на шаг, на случай, если Лань Сиченю вдруг придет в голову остановить его поклон. Лань Сичень не двигается. Цзинь Гуаньяо чувствует облегчение — и одновременно легкое… разочарование? Когда Лань Сичень выходит, Цзинь Гуаньяо падает на кровати навзничь. Да уж, блистательно все прошло, думает он. Как-то по-другому он все это представлял. Уж точно без позорного смятения в начале. Ну что ж, главное, что он в Облачных Глубинах — пусть даже пока ничуть не ощущает себя победителем. Это только первый шаг. * * * Лань Сичень в очередной раз ловит себя на мысли, что что-то в ученике, прибывшем в Облачные Глубины с письмом от Цифэнь Саньжэня, вызывает у него беспокойство. Еще когда он вошел в лазарет, ожидая, что тот очнется… он знал, что Мэй Юньин получил травму, Сычжуй и Цзиньи повинились в своем просчете, но первая мысль Лань Сиченя, когда он видит человека, лежащего на больничной койке: неужели все настолько плохо? Впрочем, уже через мгновение он понимает, что дело не в ранении. Да, Мэй Юньин выглядит нездоровым — но это не такое состояние, которое может быть вызвано только что нанесенным повреждением. Он выглядит так, будто уже давно не здоров — не настолько серьезно, чтобы это вывело его из строя, но достаточно, чтобы на нем как будто лежала тень. Он выглядит слишком худым. Слишком бледным. Под его глазами глубокие тени. Словно он месяцами, если не годами пренебрегал нормальной едой и сном, или был лишен их. Его одежда, впрочем, хотя и скромная, выглядит чистой и хорошего качества. Книги, которые он принес в качестве подарка — редкие и ценные. Когда Мэй Юньин приходит в себя — на какой-то момент это ощущение болезненной хрупкости развеивается. У него привлекательная внешность — возможно, даже чрезмерно — огромные ресницы, очень черные глаза, узкий яркий рот. Но его реакция, когда Лань Сичень пытается — даже не дотронуться до него, просто протягивает руку: Мэй Юньин шарахается от него, загораживаясь — словно ожидает, что его ударят — и его глаза распахиваются в пол-лица, смотрят, не моргая. Лань Сичень знает, конечно, что есть люди, которые не любят, чтобы их касались — но это заходит далеко за проявление обычной мизофобии. Довольно быстро Мэй Юньин овладевает собой — он очень вежлив, и его ответы звучат естественно: он смущен, он расстроен, он благодарен — но Лань Сичень все время видит, как голубая жилка над его ключицей бьется быстро-быстро, вне зависимости от того, о чем идет разговор. Как будто он непрестанно ждет, что Лань Сичень может сорваться на него, проявив нежданную жестокость. Еще никогда Лань Сичень не ощущал такого отношения к себе, особенно от человека, которого он впервые видит. Разве что эта реакция адресована не лично ему — а кому? Тому, что он из себя представляет? Фигуре власти? Что должно было произойти с этим учеником, что сделало его таким настороженным, что заставляет его постоянно ожидать чего-то неизъяснимо дурного? Мэй Юньин отправляется в библиотеку на следующий же день, хотя ему еще явно нехорошо — он словно боится потерять время, боится разрешить себе отдохнуть, даже если ему это необходимо. Как сильно Цифэнь Саньжэню могут быть нужны эти тексты, чтобы так торопиться, с некоторым раздражением думает Лань Сичень. А что, собственно, Лань Сичень знает о Цифэнь Саньжэне? Кроме того, что тот любитель писать редкие, но длинные письма, иногда чересчур пафосные. Что ж, насколько Лань Сичень помнит, когда-то тот был помощником главы одного из небольших кланов на севере. Его жена не была заклинательницей, но брак был по любви. Через несколько лет, когда Цифэнь Саньжэнь был на ночной охоте с главой своего клана, а его жена и дети отправились в деревню навестить родственников, деревня подверглась нападению нечисти. Никого из заклинателей не было рядом — более того, прошло довольно много времени прежде, чем трагедия, развернувшаяся в деревне, стала известна. Цифэнь Саньжэнь потерял там всю свою семью. После этого он решил, что должен быть не там, где нечисть уничтожается ради охотничьего азарта, а там, где его помощь действительно нужна, покинул клан и стал бродячим заклинателем. Разумеется, такой порядочный человек, как Цифэнь Саньжэнь не способен… В какой-то момент Лань Сичень думает, что пять лет назад такая мысль просто не пришла бы ему в голову. Конечно, он бы не отвернулся, если бы знал, что происходит что-то нехорошее — никогда! — но, скорее всего, он бы просто не заметил, тем более, не стал бы сопоставлять факты. Но после храма Гуаньинь он слишком много времени провел именно за этим занятием: замечая, сопоставляя, обращая внимание на детали — на все, что мог вытряхнуть, выкопать из своей памяти. Наверное, это стало привычкой. И еще один горький урок, который Лань Сичень выучил: ни о ком не стоит говорить, что он не способен на что-либо. Ему хотелось бы, чтобы этого урока не было в его жизни — но так уж получилось. Он больше не может не видеть зла. Если Цифэнь Саньжэнь в самом деле из тех людей, кто может злоупотреблять своей властью или применять насилие по отношению к тем, кто находится от него в зависимом положении — Лань Сичень должен это выяснить. Он не станет говорить себе, что это не его дело. Он заходит в библиотеку, когда там нет никого, кроме Мэй Юньина. Тот работает с утра до вечера, склонившись над листами бумаги, почти неподвижно, только его кисть скользит, выводя аккуратные округлые буквы, а глаза временами переходят с записей на текст в книге. Прекрасно, думает Лань Сичень, никто не помешает. Мэй Юньин поднимает глаза, когда слышит шаги. — Не надо вставать, — говорит Лань Сичень, — не буду отрывать вас от работы. Он берет одну из книг с полки, потом другую, листает их, прогуливаясь. Когда он оказывается за спиной Мэй Юньина, он снова замечает это. Нет, кисть не прекратила движения по бумаге, даже не замедлилась — но его поза выглядит такой напряженной, словно он каждое мгновение сознает, что Лань Сичень позади него — и его это чрезвычайно беспокоит. Потом, как бы заставляя вести себя естественно, Мэй Юньин поднимает руку и поправляет выбившиеся из пучка пряди волос. Его рукав падает, обнажив запястье. Лань Сичень видит несколько белых линий заживших шрамов. — Молодой господин Мэй, как давно вы в учениках у Цифэнь Саньжэня? Мэй Юньин не вздрагивает — наоборот, еще больше затихает. Оборачивается, весь огромные глаза и наивный взгляд, но Лань Сичень почему-то не очень верит в эту наивность. — О… семь лет. Давно. Если бы то плохое, что, кажется, случилось с этим молодым человеком, произошло до встречи с учителем — не оправился бы он уже давно от всего этого? — Как случилось, что он взял вас в ученики? Цифэнь Саньжэнь никогда мне не писал о намерении взять ученика. — Я и не думаю, что у него было такое намерение, — говорит Мэй Юньин. У него кроткая улыбка, а ресницы кажутся особенно длинными, когда он опускает глаза. — Моя мать умерла, когда я был маленьким, а мой отец служил в доме благородного господина Ло. Дочь господина Ло покончила с собой и вернулась в мертвом облике преследовать своих родных, которые запрещали ее брак с ее возлюбленным. Вмешательство Цифэнь Саньжэня спасло жизни всех обитателей усадьбы — кроме моего отца. Госпожа Ло недолюбливала меня, поскольку считала, что ее муж был увлечен моей матерью. Без отца я остался бы там совсем без защиты, поэтому я просил учителя взять меня с собой, и он согласился. — Семья, на которую работал ваш отец, плохо к вам относилась? И ваш отец не заступался за вас? — Может быть, в этом причина его нервности, думает Лань Сичень. — Мой отец был хорошим человеком, — говорит Мэй Юньин. — О лучшем отце я не мог бы и мечтать. — Цифэнь Саньжэнь высоко отзывается о ваших способностях и уровне образования — вы имели возможность обучаться в доме семьи Ло? Мэй Юньин вздыхает. — Мой отец учил меня. Несмотря на невысокий статус, он был культурным человеком. Низкое положение не всегда означает отсутствие образования. — Поверьте мне, молодой господин Мэй, я знаю это, — говорит Лань Сичень. — А ваши духовные силы были достаточно развиты на тот момент, когда Цифэнь Саньжэнь принял вас в ученики, чтобы вы могли помогать ему во время ночной охоты? — Боюсь, что нет, — Мэй Юньин выглядит смущенным. — К моему большому сожалению, мои способности даже сейчас слишком скромны. Но, как вы знаете, будучи бродячим заклинателем в повседневной жизни, учитель в душе философ. Мои навыки в чтении и письме, я хотел бы верить, оказались для него более полезными. — И все семь лет вы провели с Цифэнь Саньжэнем? Он вас никуда не отсылал для дополнительного обучения? — Это первый раз, когда учитель позволил мне путешествовать одному, — говорит Мэй Юньин. — Учитель всегда был добр и заботлив по отношению ко мне. И он всегда отзывался о Цзэу-цзюне с восхищением и уважением! — добавляет он. — То, что глава ордена Лань уделяет время, чтобы задать вопросы этому скромному ученику — о, Цзэу-цзюнь действительно так благороден и великодушен, как о нем говорят. Намерение сменить тему не ускользает от Лань Сиченя — и даже укрепляет его в подозрениях. Однако он не хочет давить — и он вполне уверен, что на прямой вопрос Мэй Юньин только распахнет свои яркие глаза и будет все отрицать. Что ж, придется попробовать еще раз, позже. — Молодой господин Мэй, — говорит Лань Сичень. — Если вам нужна будет какая-нибудь помощь, все равно какого рода — прошу вас, обращайтесь ко мне. — Но глава ордена Лань уже необычайно помог. — Мэй Юньин встречает его взгляд, и его голос звучит необычайно серьезно. — Я не могу описать словами мою благодарность. Находиться здесь, в Облачных Глубинах, с вашего разрешения — я не думал, что когда-нибудь это произойдет. Лань Сичень вздыхает. — Не буду больше отвлекать вас от вашего задания, — говорит он. — Не вставайте. Лань Сичень выходит, держа в руке книгу, которую не собирается читать. Проходя мимо открытого окна библиотеки, он кидает взгляд внутрь. Мэй Юньин сидит, кусая кончик кисти. Его средний палец постукивает по виску, словно он пытается избавиться от головной боли. * * * Что хорошо в «радости» — это то, что у Цзинь Гуаньяо нет проблемы заснуть. Он засыпает, как младенец, проваливается в сон, будто его накрывает темным одеялом. Затем, несколько часов спустя, действие «радости» ослабевает — и он вздрагивает, просыпаясь, и лежит в темноте, больше не смыкая глаз. Когда он ночевал в трактирах с Сюэ Яном, такого не было. Или было, но он засыпал обратно, когда слышал мерное дыхание Сюэ Яна рядом. Здесь же, в Облачных Глубинах, единственный источник комфорта, который он может найти — внутри самого себя. И как это сделать, если никаким душевным равновесием и пахнет. Цзинь Гуаньяо чувствует себя, как тонкий прут, который гнут и гнут — и рано или поздно он сломается. Он только надеется, что все-таки ему хватит времени выбраться до этого из Гусу. Да что с ним такое… когда-то Мэн Яо противостоял самому Вэнь Жоханю, работая под прикрытием. Уж, наверное, это было посложнее, чем переписывать книжечки. Когда он стал таким слабым, таким изнеженным? Таким… бесполезным. Он в Облачных Глубинах уже четыре дня — и чего он добился? Он знает, что сидит каждый день в библиотеке в непосредственной близости от потайной комнаты. Он полагает, что она осталась на том же месте — слишком сложно ее переносить. Другое дело, что после того, как Лань Сичень обнаружил, что Цзинь Гуаньяо несколько вольно обошелся с ценной книгой мелодий, хранящейся там, наверняка ее охранная система значительно усложнилась. Трудность в том, что он в своем новом теле не видит использованных для предотвращения вторжения заклинаний — и тем более, не может их деактивировать. Они обсуждали это с Сюэ Яном. Помимо «радости» в тайнике в сапоге у Цзинь Гуаньяо несколько талисманов, которые Сюэ Ян подготовил. Один из них Цзинь Гуаньяо незаметно поставил там, где должен быть вход в потайную комнату. Если туда кто-то войдет, использованная энергия исказит талисман, и по нему можно будет определить, какие именно действия предпринимались. Насколько ему известно, в ордене только два человека — три, если считать Лань Ванцзи, но того все равно нет на месте — имеют доступ к запретным книгам. И вряд ли Цзинь Гуаньяо удастся вынудить Лань Цижэня отправиться туда. А вот спровоцировать Лань Сиченя воспользоваться потайной комнатой более реально. Втереться в доверие к Лань Сиченю должно было быть сравнительно просто — ведь Цзинь Гуаньяо так хорошо знает его… ну или знал, пять лет и один удар мечом назад. Но слабые места и вызывающие эмоциональный отклик темы главы ордена Лань вряд ли так уж изменились, их можно и нужно использовать. Ага, так же замечательно, как Цзинь Гуаньяо их использовал накануне… когда Лань Сичень явился в библиотеку, чтобы взять книгу, экземпляр которой — Цзинь Гуаньяо знает — имеется у него в Ханьши. К чему были все эти вопросы, которые Лань Сичень задавал? Он что-то подозревает? Конечно, он не может знать правду — но вполне может предположить, что Мэй Юньин — не тот, за кого себя выдает. Шпионы в других кланах не редкость, у самого Цзинь Гуаньяо в его бытность Верховным Заклинателем они были везде, а шпионов, засланных в его собственный орден, он, как казалось, отлично знал. Как казалось… а оказалось, что не знал, не знал, ничего он не знал. Может быть, прозвище Незнайки куда больше подходит ему. И эта мысль ничуть не улучшает его настроения. Если все пойдет совсем плохо, скажу, что в Гусу меня заслал Не Хуайсан, думает Цзинь Гуаньяо. Пусть тогда глава ордена Лань думает, почему нынешний Верховный Заклинатель копает под него. Вот только его задача — не вредить отношениям Не Хуайсана и Лань Сиченя, а добыть проклятый свиток для Сюэ Яна. В какой-то мере, во вчерашнем разговоре ему все-таки удалось забросить несколько мелких крючков, которые могут оказаться полезными для манипулирования Лань Сиченем. Но этого слишком мало. Если бы у него было больше времени! Если бы у него было больше времени, он вообще сошел бы тут с ума — в этом месте, которое он знает так же хорошо, как Башню Карпа — которое иногда ему хотелось называть своим домом куда больше, чем Башню Карпа. Когда по пути в библиотеку или обратно, он смотрит на Лань Сиченя издалека, за беседой с членами ордена или учениками, на прогулке — прямого, элегантного, с сомкнутыми за спиной руками — Цзинь Гуаньяо порой испытывает странное чувство: будто сейчас увидит, как рядом с Лань Сиченем идет он сам, в золотых одеждах ордена Цзинь и черной шапочке на голове. Когда Цзинь Гуаньяо смотрит на Лань Сиченя издалека — он ненавидит себя за то, что смотрит так жадно. Но когда Лань Сичень оказывается рядом — Цзинь Гуаньяо вообще не понимает, что чувствует. Его сердце колотится, в ушах шумит. И это неправильно, так не должно быть. Почему он, Цзинь Гуаньяо, должен страдать, находясь рядом с этим человеком — а Лань Сичень может продолжать радоваться жизни, улыбаясь этой своей благожелательной улыбочкой? Разве это справедливо? Эти долгие бессонные часы так утомляют, что Цзинь Гуаньяо чувствует соблазн положить в рот еще одну таблетку «радости». Но он знает, что это только сделает его медленным и апатичным утром — и к тому же, он не может себе позволить тратить лишние таблетки. У него их и так очень немного. * * * Цзинь Гуаньяо встает задолго до того, как просыпаются члены ордена Лань — честно говоря, просто не может больше выносить это лежание в постели. К тому же — он накрутил себя до слез, чувствовал, как холодные дорожки бегут по щекам за уши. Цзинь Гуаньяо никогда не стеснялся плакать — особенно когда это могло пойти на пользу дела. Но эти слезы — такой признак слабости, что он не испытывает ничего, кроме стыда. Он выходит из комнаты, идет к водопаду. Еще только светает. Тишина такая, что не хочется издавать ни звука, чтобы не нарушить ее. В этом сером небе и холодном воздухе такая спокойная, совершенная красота, что Цзинь Гуаньяо чувствует, как его понемногу отпускает, будто тугая струна внутри него больше не грозит оборваться. Он делает несколько глубоких вдохов и начинает свой комплекс упражнений. Раньше ему даже в голову не пришло бы тратить время на такие движения — но сейчас это все, на что способно его тело. Даже в ранней юности он мог больше — но тогда он знал, над чем работает, хоть и медленно, но формировал свое золотое ядро. Для этого тела слишком поздно. Все же ему хотя бы хочется не чувствовать себя таким беспомощным. Он повторяет снова и снова — знает, что слишком напирает, что ему следует сделать перерыв. Но это одновременно и наказание: за его слезы в предутренние часы, за его нерасторопность, за то, что он пока ничего не добился, за то, что Облачные Глубины кажутся ему такими прекрасными, за то, что Лань Сичень… Лань Сичень все время, все время в нем, что ему сделать, чтобы избавиться от этого, у него новое тело, но и здесь Лань Сичень под его кожей, в его голове. Он охает от боли — решил было добиться от себя нормальной растяжки любой ценой. Не вышло. Цзинь Гуаньяо осторожно садится на траву. И видит, как шагах в десяти от него, стоит Лань Сичень. Клочья тумана вокруг его ног делают его похожим на призрак. Но, конечно, это он — из плоти и крови. Он стоит молча и смотрит на Цзинь Гуаньяо. Ну и почему он здесь? Еще слишком рано — хотя, конечно, никто не запретит главе ордена встать раньше положенного часа, если для того есть необходимость. И этот взгляд… Лань Сичень не улыбается. Цзинь Гуаньяо чувствует себя неуютно. Он либо собирается обвинить меня в шпионаже… либо поцеловать, думает Цзинь Гуаньяо. Нет, конечно, это глупости. Лань Сичень бы никогда… Он ведь никогда? Да, между ними было притяжение, Цзинь Гуаньяо признает это — особенно явное тогда, когда они скрывались от клана Вэнь. Тогда они оба были ужасно молоды, и все это казалось таким… трепетным и важным… взгляды, вздохи, внезапные паузы в разговоре… и если бы этот период их жизни продлился дольше, возможно, что-нибудь между ними произошло. Но потом была война, они долго не виделись — а после Цзинь Гуаньяо пытался утвердиться в Ланьлин Цзинь, и ему нужны были все его силы — ментальные, эмоциональные — для осуществления этой цели. Он не мог себе позволить отвлекаться ни на что другое, и он чувствовал облегчение, что Лань Сичень, похоже, был так же занят — восстанавливая Облачные Глубины, со своей новой ответственностью главы ордена. Ну, а потом была Цин Су, и это был конец всему. Даже если бы мысль о супружеской измене не казалась Цзинь Гуаньяо отвратительной сама по себе — он не мог бы себе представить, чтобы Лань Сичень согласился на такие отношения за спиной его жены. И все же иногда Цзинь Гуаньяо казалось… или он хотел так думать, хотел играть в эту игру: коллекционировать как бы случайные прикосновения, которые можно вспоминать потом, переживать в памяти снова и снова. Или это он играл, а для Лань Сиченя они действительно были случайными. Та интенсивность, с которой Лань Сичень смотрит на него… ведь невозможно же, чтобы Мэй Юньин привлекал его? Гостевой ученик, которого он видел несколько раз, так сильно моложе его… да что Лань Сичень может в нем найти? Злость, которую Цзинь Гуаньяо чувствует при этой мысли, удивляет его самого. Красивое личико, тонкие запястья — этого что, достаточно? Лань Сичень не польстился бы на такое… — Глава ордена Лань! — Он силой вытягивает себя из этого круговорота мыслей, вскакивает. — Прошу прощения, что испортил ваше утро жалким зрелищем. — Усердные занятия никогда не выглядят жалко, молодой господин Мэй, — говорит Лань Сичень. Он все еще не улыбается. — А! — Цзинь Гуаньяо, в попытках развеять атмосферу, смущенно разводит руками. — Хотелось бы мне назвать себя усердным, но боюсь, что я слишком часто увлекаюсь чем-то другим и пренебрегаю моими физическими занятиями, поэтому результаты такие плачевные. — Вовсе нет, — говорит Лань Сичень. Он чуть поворачивается и ожидает, и это явное приглашение сопровождать его. И конечно, гостевой ученик безмерно рад, что глава ордена уделяет ему внимание. Мэй Юньин легко попадает в шаг, следуя за ним. Цзинь Гуаньяо кажется, что он заперт в чужом теле, как будто это происходит почти против его воли. — Я нашел ваш комплекс весьма интересным. Не было там ничего интересного, думает Цзинь Гуаньяо. Никаких специфических движений, никаких черт, которые могли бы броситься в глаза. — Если бы я только мог его закончить так, как требуется, — почти машинально говорит он. — У меня был друг, который говорил, что если что-то не получилось девяносто девять раз, следует попробовать в сотый, — говорит Лань Сичень, и Цзинь Гуаньяо спотыкается. Внезапно он очень даже снова в своем теле, и играть роль становится в разы труднее. Друг у него был? Да с такими друзьями, как вы, Цзэу-цзюнь, враги не нужны! — О, это мудрое замечание, — говорит Цзинь Гуаньяо; только я еще всегда добавлял «особенно если ты идиот», мысленно продолжает он. — Но вы сказали «был»? Сожалею о вашей потере. — Я бы не назвал это потерей, — говорит Лань Сичень, и Цзинь Гуаньяо кажется, будто ему дали пощечину. В ушах у него звенит. Он едва может поверить, что Лань Сичень способен на такое бесстыдство… такое бессердечие. — Называть что-то потерей — это значит возлагать вину на судьбу, в то время как в действительности вина лежит на человеке. Цзинь Гуаньяо не ожидал, что может быть хуже — но вот оно. И самое плохое даже не в том, что Лань Сичень считает его виноватым — а то, как и кому он это говорит. Вот так просто, человеку, которого он почти не знает — отрицает все, что было между ними, отбрасывает, как будто это грязная тряпка. Интересно, как же он тогда говорит об этом со своими друзьями? Смеются и шутят, когда обсуждают, что Цзинь Гуаньяо получил то, что заслужил? «…разглядел его настоящее лицо и своей рукой доблестно оборвал его жалкую жизнь…» вспоминает он слова Сюэ Яна. Он не уверен, как ему удается не сбиться с шага, продолжать идти рядом с Лань Сиченем. Сейчас ему совсем не кажется, что это его место. Ему хочется быть как можно дальше от главы ордена Лань. Они уже неподалеку от Ханьши, и Цзинь Гуаньяо думает, что хвала небесам, ему осталось потерпеть совсем чуть-чуть. Что он будет делать потом, он не знает, но уж точно закинется «радостью», иначе он просто не переживет этот день. Мысль об этом придает ему сил. Настолько, что он находит в себе силы и желание потыкать палочкой в рану — свою собственную, поскольку, очевидно, у Лань Сиченя нет даже царапины. — Должно быть, вам это причинило сильную боль, Цзэу-цзюнь. Лань Сичень поворачивается — его глаза как два кусочка обсидиана, непроницаемо темные, и Цзинь Гуаньяо кажется, этот взгляд впивается в него, как осколки камня впиваются в плоть. — Мне странно, когда говорят о том, какую боль это причинило мне, — говорит Лань Сичень, и в его голосе тоже темнота. — Разве душевные метания убийцы заслуживают сочувствия? И Цзинь Гуаньяо чувствует себя чуть-чуть, совсем ненамного, лучше. По крайней мере, Лань Сичень признает, что это было убийство. Он мог бы назвать это приговором, расплатой, выбрать еще какое-нибудь красивое слово, означающее торжество справедливости. Но он не сделал этого. Он назвал себя убийцей. — У молодого господина Мэя есть еще какие-то вопросы? — говорит Лань Сичень. Цзинь Гуаньяо стряхивает с себя оцепенение. — Простите, глава ордена Лань, я отнял у вас столько времени! Он уже поворачивается, чтобы поспешить прочь, когда видит, как Лань Сичень вытягивает два пальца хорошо знакомым — и совершенно неожиданным жестом. Толчок энергии — как удар мягкой кошачьей лапы. Цзинь Гуаньяо начинает оседать на землю, и Лань Сичень подхватывает его. Беспомощно, покорно переставляя ноги, Цзинь Гуаньяо следует за ним, в Ханьши, слышит звук закрывающейся двери. Он растерян; его разум подчиняется ему так же плохо, как его тело. Лань Сичень держит его, пристально вглядываясь в лицо. — Прошу прощения, — говорит он, а потом поворачивает Цзинь Гуаньяо и обхватывает его горло сгибом локтя. Это давление настолько сильное и беспощадное, что Цзинь Гуаньяо не может вдохнуть. Паники нет и ему не больно, он будто погружается в туман. Лань Сичень пережимает его сонные артерии. Туман становится все гуще, пока не охватывает все — и последней уходит мысль: «Как он может убивать меня снова…» * * * Дыши же! Лань Сичень прижимается ртом к полуоткрытым губам, с силой выдыхает воздух, нажимает ладонями на грудную клетку. Он не собирается считать, сколько раз он уже это сделал, даже на мгновение не допустит мысли, что у него не… Человек дергается, вдыхает полной грудью, кашляет, резко садится. Выбившиеся из пучка пряди волос свисают на лицо, и сквозь них его глаза выглядят огромными как блюдца и отчаянными. Он впивается зубами в нижнюю губу — до крови. — Что… что Цзэу-цзюнь делает? — наконец, спрашивает он. Его голос дрожит. Его руки, комкающие ворот его одежды, дрожат. Он все еще играет свою роль. — Я знаю, кто ты, — говорит Лань Сичень. — Цзинь Гуаньяо. А-Яо… это имя раздирало ему душу пять лет, и он запрещал себе его повторять, потому что называть уменьшительным именем человека, которого убил — это верх цинизма. И сейчас Лань Сичень тем более не может его произнести. Не А-Яо пришел к нему в Облачные Глубины в чужом теле. Но как же — как же ему хочется иметь возможность, иметь право так его назвать… Черные глаза на очень бледном лице сужаются. Он пытается просчитать, что можно сделать, стоит ли отпираться, понимает Лань Сичень. Он не хочет видеть Цзинь Гуаньяо таким — загнанным в угол, обороняющимся из последних сил — никогда больше не хочет. — Я сыграл Расспрос, — говорит он. — Я знал, что ты не скажешь мне правду. Поэтому мне пришлось спросить, когда ты не мог лгать. Цзинь Гуаньяо бросает взгляд на гуцинь, стоящий на полу рядом. — И нет, — говорит Лань Сичень, — Цзэу-цзюнь не ошибся в мелодии. Цзэу-цзюнь правильно истолковал иероглифы. Давай не будем тратить на это время. — Мы куда-то спешим? — говорит Цзинь Гуаньяо. Он все еще очень бледен — но с каждым мгновением его лицо будто очищается от откровенности эмоций. Глаза прикрыты ресницами, уголок рта чуть приподнят в усмешке. Его дыхание выравнивается. — Я не спешу, — говорит Лань Сичень. — Ты — не знаю. Пальцы Цзинь Гуаньяо — тонкие пальцы с обкусанными ногтями — касаются горла. — Не ожидал, что ты будешь готов убить меня просто ради ответа на вопрос. Что, во второй раз легче, чем в первый? — Твоя душа не совсем потеряла контакт с телом, — говорит Лань Сичень. — Только достаточно для того, чтобы она услышала Расспрос. А потом я привел тебя в сознание. — Чувствую, — Цзинь Гуаньяо дотрагивается до груди, где на его ребра давили ладони Лань Сиченя, потом проводит пальцем по губам. Когда Лань Сичень пытался заставить его дышать, он не думал об этом, но сейчас внезапно думает. Он никогда раньше не касался губ Цзинь Гуаньяо — и если он когда-либо и мечтал об этом, он и представить себе не мог, что это будет вот так. Пусть это и другие губы… Но эти губы Цзинь Гуаньяо целые, они не разорваны в лохмотья из-за заклятия молчания. В его груди нет отверстия от Шуоюэ. Его рука на месте. Он жив. Его сердце бьется. Он дышит. Его шейные позвонки не раздроблены рукой лютого мертвеца. Он жив! Он здесь. Внезапно Лань Сичень чувствует такую слабость, будто сам готов потерять сознание. Ему приходится опереться рукой о пол, его лоб становится влажным от пота. А-Яо. — Откуда ты узнал? — говорит Цзинь Гуаньяо. — Из-за этого разговора про «друга»? — Тогда я уже знал, — честно отвечает Лань Сичень. Цзинь Гуаньяо вскидывает на него глаза; в его взгляде, в его усмешке почти уважение. — Наверное, я ждал, что ты придешь, с того самого момента, когда узнал, что гроб вскрыт. — Как я предсказуем. Нет, думает Лань Сичень, дело не в этом. Что бы тебя ни привело сюда — ты не мог не прийти. А я не мог тебя не ждать. — Ты очень хорошо сыграл свою роль, — говорит Лань Сичень. — Если бы чуть хуже — мне не пришлось бы идти на такие меры. Но я должен был знать точно. — Ты не знал точно, — повторяет Цзинь Гуаньяо; его глаза чуть движутся, будто он мысленно читает что-то. — Ты сказал «прошу прощения». Ты не был уверен, что это я. Ты был готов потенциально убить невиновного человека — а если бы это действительно был просто гостевой ученик? А если бы тебе не удалось оживить его? Что случилось с правилом не отнимать жизнь на территории Облачных Глубин? — Я глава ордена, кто же мне запретит. Да уж, попытка пошутить вышла крайне бледной. — И что ты теперь собираешься со мной делать? — спрашивает Цзинь Гуаньяо. — Теперь, когда ты знаешь. Сдашь меня Незнайке? Чтобы меня судили и приговорили к казни? Тогда лучше уж не откачивал бы меня, оставил мертвым. Или ты хочешь сделать это еще раз? Давай и в третий! Тебе понравилось? Его голос звучит ровно, насмешливо, но его руки не спокойны. Засунув руки в рукава, он трет ладонями предплечья, а потом уже не ладонями, а ногтями. Ногти слишком короткие, чтобы разодрать кожу до крови, но Цзинь Гуаньяо пытается. Наблюдать эти нервные движения тяжело, и Лань Сиченю трудно удержаться, не коснуться Цзинь Гуаньяо, чтобы остановить. Но он помнит, как Цзинь Гуаньяо отреагировал на протянутую к нему руку еще тогда, в самом начале. Лань Сичень не хочет видеть, как он отшатывается от него. — Ты можешь мне сказать, зачем ты здесь? — спрашивает Лань Сичень. — А разве ты уже не узнал? Во время Расспроса? — Ты думаешь, у меня было полчаса на разговоры? Я спросил только имя. Каждая секунда, пока ты не дышал, была риском. — Да что ты говоришь? — Цзинь Гуаньяо закатывает глаза. — Лицемерие главы ордена Лань прямо-таки… внушает. — Если ты скажешь мне, может быть, я смогу тебе помочь. — Может быть? Какое щедрое обещание! Ну, так помоги мне, — говорит Цзинь Гуаньяо и смеется. — Я пришел, чтобы убить тебя! Что теперь? Пронзишь себя мечом? Или меня? — Если бы ты хотел меня убить, — говорит Лань Сичень, — я был бы мертв. Еще тогда, пять лет назад. В одном гробу с тобой и Да-гэ. — Ты не знаешь, о чем говоришь! Цзинь Гуаньяо дергается, и от вида этой его неконтролируемой реакции внутри у Лань Сиченя все сжимается. Он снова испытывает почти непреодолимое желание протянуть руку, коснуться Цзинь Гуаньяо — и снова запрещает себе это. — Почему-то мне кажется, что *тебя* бы там не оставили запертым на столетие, — бесцветным голосом говорит Цзинь Гуаньяо. — Я не мог тебя освободить, — говорит Лань Сичень. — Свобода для твоей души стоила бы человеческих жизней. — И, как обычно, единственная жизнь, которая для тебя ничего не стоила — это моя. Лань Сичень хочет сказать, что это не так — объяснить. Но слова ничего не значат — значат только дела. Его дела: он убил Цзинь Гуаньяо. И оставил его в гробу. — Я хочу тебе помочь, — снова говорит он. — Ну, хорошо, — бросает Цзинь Гуаньяо легким голосом. — Мне нужен один документ из потайной комнаты вашей библиотеки. И когда я его получу — ты больше меня никогда не увидишь. Я могу тебе это обещать. Никто в Поднебесной больше меня не увидит. Я не причиню вреда ни тебе, никому из твоих родных и близких, ни друзьям, никому из тех, кто важен для тебя! Ты важен для меня! Ты мой друг, ты мой близкий… Но это тоже только слова, и Лань Сичень не произносит их. — Какой документ? — Я не могу сказать. — Это как-то связано с этим телом? — спрашивает Лань Сичень. — Тебе нужно какое-то заклятие, чтобы привязать твою душу к нему? — Да, — говорит Цзинь Гуаньяо и усмехается, — но нет. Я в этом теле на постоянном жительстве, нравится тебе это или нет. Ты не спрашиваешь меня, откуда я его взял? Ты понимаешь, что чья-то душа должна была его покинуть, чтобы я мог занять его? — Я думаю, тебе его дал тот, кто снял печати с гроба, — осторожно говорит Лань Сичень. — И я думаю, что документ, который ты ищешь — для него. — Неплохо, — Цзинь Гуаньяо аплодирует, постукивая пальцами одной руки по ладони другой. — И кто этот человек? — И я так взял и рассказал тебе. Выдал единственного, кому было не наплевать на мою судьбу — который помог мне. Цзэу-цзюнь, я понимаю, что для тебя и Чифэн-цзуна благодарность — это пустой звук. А для меня — нет. Ты имеешь в виду, благодарность должна была остановить мою руку, когда я пронзил тебя мечом, думает Лань Сичень. За то, что ты спас меня тогда, после сожжения Облачных Глубин, прятал от Вэней. Сколько раз прошедшие пять лет Лань Сичень отчаянно желал, чтобы хотя бы благодарность… чтобы хоть что-то остановило его. Но правда в том, что в храме Гуаньинь он не думал о благодарности. Он вообще ни о чем толком не думал. Ему было больно, он чувствовал себя преданным, чувствовал себя марионеткой. И Цзинь Гуаньяо был именно тем человеком, который причинил ему боль, который использовал его. Лань Сичень не искал причин пощадить его. Он хотел… наказать? Причинить боль в ответ? Что ж, ему удалось. И следующие пять лет ему пришлось жить с необратимостью того, что он сделал. Он так долго, так мучительно осознавал это — но в итоге принял и даже смирился. Он думал, что ему придется жить так до конца своих дней. И теперь, когда Цзинь Гуаньяо перед ним, Лань Сичень все еще не может полностью отпустить это смирение. Ему все еще кажется, что это какой-то самообман, он выдает желаемое за действительное. И Цзинь Гуаньяо, сидящий на полу перед ним, развеется призраком — или сложится хрупкой бумажной куклой. Поэтому Лань Сичень не может сказать ничего важного, не может сделать ничего важного. Не может дотронуться. Не может сказать тех слов, что бьются у него на губах. — Тебе придется пока остаться здесь, в Ханьши, — говорит он. Цзинь Гуаньяо вскидывает голову. — Нет, — отвечает Лань Сичень еще до того, как тот задает вопрос. — Я не выдам тебя. Но я не могу позволить тебе свободно находиться на территории Облачных Глубин. Он ждет, что Цзинь Гуаньяо подденет его, скажет что-нибудь насчет того, как заботливо Лань Сичень защищает членов своего ордена от возможной угрозы — и это правда. То, что Лань Сичень чувствует к Цзинь Гуаньяо — то, на что Лань Сичень готов ради него — не должно влиять на безопасность людей, за которых Лань Сичень отвечает. Цзинь Гуаньяо говорит только: — Как надолго придется остаться? — Ты все-таки спешишь? — Нет! Лань Сичень отмечает слишком быстрый ответ, но не продолжает эту тему. — Пока мы не придем к какому-нибудь решению, которое устроит нас обоих. — А если не придем? — Значит, будем пытаться. Без тебя моя жизнь была тьмой, думает Лань Сичень. Я боюсь возвращения этой тьмы. Я сделаю все, чтобы ты жил. Дышал. Чтобы ты был. На любых условиях. — Хорошо, — говорит Цзинь Гуаньяо. — Хорошо? — Ну, у меня же все равно нет выбора. Конечно, есть. Но любой выбор, сделанный поспешно в данной ситуации, не принесет ничего хорошего. Им нужно сделать шаг назад, перевести дыхание. Цзинь Гуаньяо выглядит измученным, Лань Сичень и сам устал так, что у него шумит в ушах. Он должен дать отдых им обоим — прежде всего, друг от друга. Пусть даже он боится, что если уйдет, то, вернувшись, обнаружит свою комнату пустой — не потому что Цзинь Гуаньяо бежал, а потому что его никогда и не было… всего лишь еще один сон. Лань Сичень поднимается на ноги. — Мне нужно… сделать кое-какие дела. Я приду ближе к вечеру. Почитай что-нибудь. Или поспи, у тебя такой вид, будто ты вообще не спишь. — Уж найду, чем заняться, — безрадостно отвечает Цзинь Гуаньяо. Но это почти похоже на перемирие. Лань Сичень улыбается, выходя из Ханьши. Это слабая, но самая искренняя его улыбка за последние пять лет. Продолжение следует…