Впусти меня

Глава 4. Лань Сичень уходит, оставив его одного, и некоторое время Цзинь Гуаньяо просто сидит на полу, собираясь с силами. Кажется, ему требуется еще немного времени, чтобы поверить в то, что Лань Сичень знает. И в то, что тот предпринял, чтобы узнать. Похоже, за пять лет Лань Сичень прошел серьезный путь. С другой стороны, эти пять лет Лань Сичень жил — в то время как сам Цзинь Гуаньяо был там, где не было ни развития, ни изменений. Он проверяет дверь и окна Ханьши; конечно, там барьеры. Теоретически, он может использовать имеющиеся у него талисманы, чтобы в следующий раз списать энергию Лань Сиченя и выйти, но что это ему даст? Только возможность сбежать из Облачных Глубин — сбежать, не достигнув результата. Поджав хвост. Плевать, что Сюэ Ян будет недоволен — но это долг благодарности, а Цзинь Гуаньяо всегда платит по счетам. И в то же время он чувствует какое-то смутное облегчение. Всякий раз, когда Лань Сичень разговаривал с Мэй Юньином, Цзинь Гуаньяо казалось, что в его присутствии Лань Сичень беседует с кем-то третьим — не обращая на него внимания — и это невыносимо раздражало. Он сам себя раздражал! Конечно, работать под прикрытием для него не внове, но почему-то ему не было и вполовину так трудно играть свою роль перед Вэнь Жоханем. Может быть, потому что между Мэн Яо — заплечных дел мастером ордена Вэнь — и настоящим Мэн Яо не было такой уж большой разницы. Что ж, по крайней мере, теперь Цзинь Гуаньяо знает, что когда Лань Сичень смотрит на него — он видит именно Цзинь Гуаньяо. И теперь ему не нужно фильтровать каждое слово — напротив, он может говорить все, что хочет… оказывается, ему так много хочется сказать. Небеса, как же он все-таки наивен! Как будто то, что он скажет, имеет значение для Лань Сиченя. Сколько раз тому надо дать понять, что Цзинь Гуаньяо для него ничего не стоит? Лань Сичень уже выбирал — и всегда будет выбирать других, не его. Даже абстрактное предложение помощи — Цзинь Гуаньяо может быть уверен: если он действительно будет в ней нуждаться, тут же найдется множество причин, по которым окажется, что эту помощь ему оказать нельзя, что кто-то другой нуждается или заслуживает помощи больше. Цзинь Гуаньяо всегда был недостаточно хорош. Для всех. С самого момента рождения, когда его отец даже не заинтересовался им — и до момента смерти, когда Лань Сичень посчитал, что пара слов Хуайсана значат больше, чем его жизнь. Нет, нет. Если Цзинь Гуаньяо позволит себе сосредоточиться на воспоминаниях, если мысленно соскользнет в прошлое — это все равно, как если бы он никогда не возвращался к жизни. Как будто он все еще в гробу с Не Минцзюэ, и все, что есть — это холод, гнев и боль, которыми они одновременно питают и разрушают друг друга. Не Минцзюэ все еще мертв — и пусть теперь бесится и шумит в одиночестве. Цзинь Гуаньяо жив и свободен. Он встает, задумчиво накручивая прядь волос на палец и улыбаясь. Пожалуй, он найдет, чем себя развлечь. Лань Сичень запер его — прекрасно. Но если Лань Сичень хотел, чтобы его секреты оставались секретами, ему следовало бы запечатать не только окна и двери. На этот раз Цзинь Гуаньяо не заботится о том, чтобы действовать деликатно. Он просто выворачивает на пол ящики, берет в руки письма, бумаги, читает их, а потом бросает где попало. Это мелочно, однако вызывает чувство удовлетворения. Когда ближе к вечеру Лань Сичень возвращается, его глаза расширяются, по лицу проходит легкая судорога, но он говорит спокойно, даже скучно: — Вижу, ты нашел себе занятие. Ну да, и это было полезно. За несколько часов Цзинь Гуаньяо получил лучшее представление о ситуации в Поднебесной за последние пять лет, чем мог бы из любых других источников. — А ты присвоил себе мою идею! Лань Сичень, я мог ждать этого от кого угодно, но от тебя?! Цзинь Гуаньяо едва мог в это поверить, когда наткнулся на письмо из Хэнаня, полное благодарностей Цзэу-цзюню за его пособия для начинающих заклинателей. И как великодушен Цзэу-цзюнь, что думает о тех, кто не является членами клана: теперь они могут использовать надежные источники, чтобы получить основные навыки по освоению духовных сил, медитации, обращению с оружием и так далее. Цзинь Гуаньяо работал над этим, он договорился о составлении учебников с даочжанами из Лаолина, но не успел получить окончательный вариант. — Не знал, что главу ордена Лань так интересует признательность общества! — Учебники получились хорошие, — тихо говорит Лань Сичень. — Простые, но понятные, и там все правильно, я проверил. Он даже не пытается отрицать, надо же! Но Цзинь Гуаньяо не знает, что он чувствует больше — злость или грусть. Он сам хотел это сделать — может быть, слишком долго откладывал, потому что знал, что будут говорить: что Верховный Заклинатель сам из низов, вот и пытается протащить в заклинательский мир тех, кому там не место. А у Лань Сиченя все вышло так просто. — Поужинаем? — спрашивает Лань Сичень; в руках у него поднос с посудой. — Ужин на двоих? Интересно, что подумает адепты твоего ордена — гостевой ученик Мэй Юньин так поразил Цзэу-цзюня интеллектом, что они вместе заперлись в Ханьши? — Мэй Юньин завершил свои дела и отбыл из Облачных Глубин сегодня рано утром. Я сам проводил его, — говорит Лань Сичень. — Ну, тогда это вообще ни в какие ворота не лезет. — Никто не заметил, — говорит Лань Сичень и добавляет задумчиво. — Я просто хотел поужинать вместе. Как раньше, да? Цзинь Гуаньяо мог бы многое на это сказать. Но, в конце концов, это просто ужин, есть-то им надо, так что пускай. Лань Сичень несколько мгновений размышляет, куда поставить поднос — все столики и даже пол забросаны бумагами. Потом ставит на краешек стола и начинает собирать письма. — Обязательно было вести себя как… — вздыхает Лан Сичень, пытаясь рассортировать документы. — Как мстительный дух? — охотно подсказывает Цзинь Гуаньяо. — Как пятилетний ребенок. Затем Лань Сичень принимается доставать из рукавов какие-то свертки, раскладывать по тарелкам. — Я подумал, ты никогда особенно не любил еду в Гусу Лань, — говорит он. Это звучит так мирно, так обыденно — и он не смотрит на Цзинь Гуаньяо. Что к лучшему — потому что так Цзинь Гуаньяо может себе позволить смотреть на него. — Поэтому я сходил в Цайи, взял там клецки, и лепешки, и лапшу, и яблоки в карамели… — Куда столько еды? — с ужасом спрашивает Цзинь Гуаньяо. Внезапная мысль пронзает его. — Ты собираешься меня запереть здесь на неделю? Одного? Лань Сичень отвлекается от своего занятия и выглядит достаточно удивленным, чтобы Цзинь Гуаньяо почувствовал облегчение. — Конечно, нет. Тебе нужно больше есть. Садись. Сидеть вот так друг напротив друга — это действительно наводит на воспоминания. Цзинь Гуаньяо не уверен, что это приятное чувство, но, пожалуй, он не хотел бы отказываться от этого момента. — А насколько ты собираешься меня запереть? — Ты пока *заперт* ровно один день, — Лань Сичень вздыхает. — Я даже не поверю, что ты устал без свежего воздуха. Я помню, как ты по три дня мог не выходить из комнаты, когда возился с бумагами, — на его лице тень улыбки — той самой улыбки, предназначенной лично для него. О нет, нет, думает Цзинь Гуаньяо. Не надо мне этого! Не смей тут сидеть и ностальгировать, ты не имеешь на это права. И, как будто Лань Сичень услышал его слова, улыбка исчезает. Цзинь Гуаньяо немного жаль — словно он только что сломал что-то хрупкое — хотя он даже ничего не делал. Все и так сломано, напоминает себе он. — Что подумают адепты, если вокруг Ханьши будет стоять барьер, — говорит он, стараясь звучать безмятежно. — Что глава ордена вновь решил уединиться? Помедитировать всласть перед тем, как привести в свои покои жену? Лань Сичень трет подбородок, смотрит в недоумении. — Жену? Но я… Разве в письмах что-то было про это? О нет, совсем ничего — кроме того, что каждый третий корреспондент старательно расхваливал Цзэу-цзюню достоинства какой-либо из знакомых ему леди. — Способность распространения сплетен в Поднебесной не перестает удивлять, — со вздохом говорит Лань Сичень. — Кстати о сплетнях… расскажи мне подробнее, что произошло между Оуяном и Яо? — Между их супругами, ты имеешь в виду. — Кажется, Лань Сичень с удовольствием принимает предложение сменить тему. — О, это печальная история. Все началось с подарка тетушке главы ордена Яо… — Ты шутишь — все всегда начинается с этой дамы! Вести беседу вот так даже слишком легко. Подхватывать фразы друг друга, оставлять шутку в виде полунамека, понятного только им двоим… На какое-то время Цзинь Гуаньяо позволяет себе наслаждаться этим. Как будто этот ужин, эта комната в свете свечей, этот разговор и он сам — призраки в призрачном мире, а значит, можно все, незачем себе запрещать. Он едва не пропускает момент, когда приятная пауза в разговоре превращается в затянувшееся молчание. Живое выражение исчезает из глаз Лань Сиченя. Словно это он призрак, и ему пришла пора уйти. Зачем ты так, думает Цзинь Гуаньяо, у нас еще было немного времени. — За эти пять лет я часто думал, — говорит Лань Сичень, — что отдал бы все, чтобы снова сидеть и разговаривать с тобой вот так. Зачем ты это сказал? Ты думаешь, я хочу это слышать? — А теперь? Понимаешь, что не отдал бы? И не все? — Цзинь Гуаньяо не пытается скрыть яд в своем голосе. И в очередной раз ему кажется, что удар не попал в цель. Лань Сичень какой-то неуязвимый. Это раздражает. Это неправильно. Почему только Цзинь Гуаньяо должно быть больно? Почему только он не может оставить прошлое позади? — Не все, — говорит Лань Сичень. — Но многое. — О? Тогда ты просто можешь отдать мне этот свиток из потайной комнаты, — предлагает Цзинь Гуаньяо. — Что тебе до него? Он там лежал десятилетиями, ты про него, наверное, даже не знаешь. Ну и не узнаешь — ничего не изменится. — Мне нужно знать, что это за ритуал, — говорит Лань Сичень. Цзинь Гуаньяо едва может в это поверить: Лань Сичень действительно рассматривает такую возможность? — Я должен сам найти его, — отвечает он. — Давай сделаем так — я найду его, а ты решишь, достаточно ли он безобиден, чтобы ты мог мне его отдать. Лань Сичень смеется. Это не колючий смех. — Ты его с закрытыми глазами найдешь? Я же знаю, что тебе взгляда хватит, чтобы он отложился в твоей голове. Лань Сичень машинально протягивает руку, словно хочет коснуться кончиками пальцев лба Цзинь Гуаньяо. В этот раз тело Цзинь Гуаньяо не реагирует инстинктивно, он вполне может принять это прикосновение. Только не хочет. — Я буду признателен, — говорит он, — если ты не будешь меня трогать. Лань Сичень кивает. Его длинные тонкие пальцы повисают в воздухе, потом он аккуратно кладет руку на колени. — Ну, тогда сам мне скажи, что многое ты готов отдать? Выделить мне запасную кровать в Ханьши? Кормить меня ужином? — говорит Цзинь Гуаньяо. — Чем тебе грозит, если ты не принесешь этот свиток? Вот, что волнует Лань Сиченя? Он беспокоится из-за каких-то конкретных последствий. Вообще-то, превращать Сюэ Яна во врага никому бы не хотелось. Но дело не в этом. — Я обману ожидания друга? — говорит Цзинь Гуаньяо испытующе. По какой-то причине эти слова оказывают воздействие на Лань Сиченя — он выглядит расстроенным. — Этот человек тебя использует! — Конечно, он использует меня. Все друг друга используют. Я использовал тебя, ты использовал меня. Но он меня спас. А что сделал ты? Что ты готов сделать? — Я могу помочь тебе уехать, — говорит Лань Сичень. — Ты покинешь страну, отправишься в земли Дунъин. Никто не знает, кто ты. Ты сможешь начать новую жизнь. У тебя есть будущее. — Разве не об этом я тебя просил тогда в храме? — не выдерживает Цзинь Гуаньяо. — Всего лишь дать мне уехать! Разве это было так много? Тогда для меня это было важно! Сейчас… мне не нужны твои малодушные милости. Я сам справлюсь со своими проблемами. Если ты, конечно, не сдашь меня какому-нибудь Не Хуайсану, — мрачно завершает он. — Ты грызешь ногти, — каким-то слабым, потерянным голосом замечает Лань Сичень. — Что? Нет! — Цзинь Гуаньяо с отвращением убирает пальцы ото рта. — Ненавижу это тело. Лань Сичень смотрит на него, потом говорит мягко. — Я не знаю ничего про человека, который жил в этом теле до тебя. Но не похоже, чтобы жизнь была добра к нему. Вот только не надо мне морали читать, думает Цзинь Гуаньяо. Странно, что Лань Сичень еще не приписал к его грехам то, что он завладел чужим телом. Ах да, муж его брата ведь тоже… хотя, конечно, то был выбор Мо Сюанюя, Вэй Усянь ни при чем. Все ни при чем, только Цзинь Гуаньяо всегда при чем. — Если тебя это успокоит, — говорит Цзинь Гуаньяо с усмешкой, — думаю, что его душа в любом возрождении будет счастливее, чем была при этой жизни. Хотя кто знает, что тот чувствовал, когда умирал. Уличная проститутка, подсевшая на наркотики — это самое дно, ниже падать уже некуда. Но некоторые люди привязаны к жизни больше других. Цзинь Гуаньяо, например; он знает, что совсем не готов ни к каким перерождениям, не готов оставлять эту жизнь позади. Раз уж у него появился шанс еще пожить, он будет бороться до конца. — Когда Вэй Усянь вернулся, — говорит Лань Сичень, — я иногда думал, каково это для Ванцзи — смотреть на чужое лицо. Не кажется ли ему сложным осознать, что это человек, которого он так долго ждал. Теперь я понимаю. Когда у тебя не было ничего, даже надежды — а потом есть… По сравнению с этой радостью ничего не имеет значения. Цзинь Гуаньяо недоверчиво смотрит на него. Лань Сичень вообще понимает, что говорит? Раньше он иногда мог сказать что-то по наивности, не отдавая себе отчет. Но этот новый Лань Сичень — кажется, он всегда тщательно выбирает слова. И проводить аналогию с Лань Ванцзи, который *любил* Вэй Усяня, как они оба знают — по меньшей мере, странно. — Ты хочешь сказать, ты рад, что я вернулся? Лань Сичень запрокидывает голову, прикрывает глаза. На его губах усмешка, но его голос звучит немного глухо. — О, поверь мне. Я рад. Я рад. Верить тебе? А ты мне верил? — хочется сказать Цзинь Гуаньяо. Слова Лань Сиченя будоражат его, пробуждая какую-то смутную надежду. Нет уж; он не может себе позволить никакого самообмана. Лань Сичень ясно дал ему понять свое отношение тогда, в храме. Что теперь изменилось-то? — Чему радоваться? Я все еще тот человек, что убил отца, жену, брата, сына, — напоминает Цзинь Гуаньяо. Он ждет; Лань Сичень выглядит так, словно пребывает в какой-то сверхкороткой медитации. Потом он открывает глаза и смотрит на Цзинь Гуаньяо. — Если бы ты предстал перед судом — даже самый строгий суд смог бы лишь приговорить тебя к смерти. И ты был мертв. Что же еще? Внезапно Цзинь Гуаньяо не хочется продолжать. С каждой следующей фразой любой из них может произнести что-то непоправимое, разрушительное. Но есть ли, что разрушать? И дух противоречия в нем слишком силен. — Давай по-другому. Я все еще тот человек, который был *способен* убить отца, брата, жену, сына. — Я знаю. А я — тот человек, который был рядом и ничего не замечал. Конечно; конечно, Лань Сичень винит себя за это. За то, что не разглядел, не помешал, допустил, чтобы Цзинь Гуаньяо совершил все эти преступления. — Я подвел Да-гэ, да. Но я подвел и тебя. Как темно, как тяжело должно было быть у тебя на душе, когда ты принимал эти решения. Я ничего не чувствовал. — Ты и не должен был! Я от тебя этого не ожидал! Цзинь Гуаньяо никогда не хотел, чтобы Лань Сичень был с ним во мраке его мыслей и дел. Он сделал бы все, чтобы защитить свет в Лань Сичене — даже от себя. Прежде всего, от самого себя. Помнит ли Лань Сичень, как они отдалились на несколько лет, после его женитьбы на Цин Су? Наверное, он думал, что Цзинь Гуаньяо наслаждается браком и отцовством, поэтому находит меньше времени для их встреч. Он не хотел, чтобы Лань Сичень был с ним, когда он всматривался в своего сына, то окрыленный надеждой: с А-Суном все в порядке, он чудесный, он совершенно такой же ребенок, как все прочие… то замирая в панике от каждого его неловкого движения, странного взгляда, невнятного звука. Не все в порядке. Ему придется что-то сделать. Ему придется *что-то* сделать — разве он не знает, что? Цин Су ничего не замечала — для нее их сын был самым прелестным, самым умным, самым способным мальчиком на свете. Ее горе было огромно. И когда Лань Сичень прибыл из Облачных Глубин — сразу, как только узнал — у Цзинь Гуаньяо было оправдание почти не разговаривать с ним, потому что Цин Су нуждалась в нем. Он сказал, что встретится с Лань Сиченем потом, приедет в Облачные Глубины позже… И он приехал — когда был готов, когда запихнул все происшедшее туда, глубоко во тьму, где уже хранилось многое другое, где жили его прочие чудовища. Он не хотел, чтобы Лань Сичень знал об этих чудовищах. Но Лань Сичень все равно узнал. Цзинь Гуаньяо думает об этом с ледяной яростью, только вот против кого она направлена. Против судьбы? Против самого себя? — Чего же ты ожидал от меня? — тихо говорит Лань Сичень. — Ну, я не знаю. Что ты не будешь добивать меня, когда я уже и так буду повержен? — бросает он. Обвинять Лань Сиченя привычнее и легче, чем иметь дело с собственными смятенными мыслями. Лань Сичень закрывает глаза. Цзинь Гуаньяо чувствует, как будто дал ему пощечину. Замолчи, говорит он себе, хватит уже. Но нет, как же хватит? Они же еще могут нанести — получить? — несколько ударов. — Знаешь, почему я не забрал у тебя Лебин и Шуоюэ? — спрашивает он. — Почему я не запечатал твои силы повторно? Я хотел верить, что ты можешь присоединиться ко мне, встать на мою сторону — если у тебя будет выбор. — Я думал, что так могло быть, — признается Лань Сичень. Цзинь Гуаньяо закусывает губу. Он не ожидал, что будет так больно это слышать, и он даже не в силах скрывать этого. — Ты думал? — Не тогда, потом, — объясняет Лань Сичень. — Я обо всем думал столько раз — мне кажется, нет ни одной детали, которую я бы не изучил со всех сторон. Тогда в храме мне не пришло это в голову. Но даже если бы ты предложил мне — даже если бы все прошло так, как ты задумывал, без вмешательства Ванцзи и Вэй Усяня, без появления Цзинь Лина — я все равно бы не смог. — Спасибо за честность. — Я не был готов. — Лань Сичень говорит так, будто эти слова несут в себе какое-то особое значение. — Не был так не был. — Цзинь Гуаньяо пожимает плечами. — Спасибо за ужин. — Я не был готов, — повторяет Лань Сичень. * * * В следующие несколько дней Лань Сичень покидает Ханьши рано утром. Цзинь Гуаньяо притворяется спящим, наблюдая за ним сквозь ресницы. Возможно, это моменты, когда Цзинь Гуаньяо больше всего способен получать удовольствие от близости Лань Сиченя. Даже в обычных, простейших утренних делах тот двигается компактно и элегантно, практически бесшумно, используя минимум движений. Это бессовестно прекрасное зрелище. Когда он заканчивает собираться, он затихает на несколько секунд — и Цзинь Гуаньяо кажется, что он смотрит на него. Это настолько пристальный взгляд, что Цзинь Гуаньяо чувствует его даже с закрытыми глазами, и ему трудно сохранять неподвижность. Иногда Цзинь Гуаньяо кажется, что Лань Сичень сейчас прикоснется к нему. Он почти жалеет, что запретил до себя дотрагиваться. В этом не было такой уж необходимости, правда? Он пытался досадить Лань Сиченю — как и многим другим, что он говорит и делает… и почти всегда вредит этим только самому себе. Лань Сичень приносит Цзинь Гуаньяо книги — все они изданы в последние пять лет. Он оставляет ему еду с утра — а вечером они ужинают, будто это какой-то ритуал, имеющий для Лань Сиченя значение. Но вечера — единственное время, которое они проводят вместе. Лань Сичень практически дозирует их присутствие в жизни друг друга. В какой-то мере это разумно: когда они вдвоем, чуть ли не любой разговор становится обоюдоострым мечом, который обязательно вызовет кровь, кого бы он не коснулся. И Цзинь Гуаньяо не возражал бы против неторопливого привыкания друг к другу. Но в его коробочке осталось слишком мало таблеток. Их количество — физическое напоминание о том, что выделенное ему время не бесконечно. Оно истекает. Ему придется что-то предпринять. Да — опять это проклятое «придется — что-то». Цзинь Гуаньяо не очень охотно готовит себя к возможности того, что он должен будет что-то рассказать Лань Сиченю про свиток — достаточно, чтобы заставить того пойти в потайную комнату. Тогда Цзинь Гуаньяо выберется из Ханьши и последует за ним. И?.. Он реально собирается применить силу против Лань Сиченя? Понятное дело, не в открытом бою — но есть всякие варианты. Тогда все точно полетит в пропасть. Ему придется не только забрать свиток, но и выбраться из Облачных Глубин, когда его будут пытаться остановить. Потом его будут искать. Лань Сичень отвернется от него еще один — последний — раз. Станет его открытым врагом. Аж дух захватывает от таких замечательных перспектив. Может, лучше просто забить на Сюэ Яна? Вечером Цзинь Гуаньяо в дурном расположении духа. — Я не хочу больше читать. Можешь завтра оставить мне гуцинь? Лань Сичень явно не рад этой просьбе. Не удивительно, учитывая известные события. И Лань Сичень же не знает, что количество духовной энергии, которое Цзинь Гуаньяо может вложить в любое исполнение, отныне равно нулю. — Клянусь, что не использую его для причинения вреда. И можешь потом пересчитать на нем струны, — добавляет Цзинь Гуаньяо, вспомнив еще один вариант нецелевого использования инструмента. — Я просто хочу вспомнить одну мелодию, она мне пришла в голову еще тогда, — до того, как я умер, не произносит он, — но я не успел записать. Нет причин, чтобы она и теперь оставалась незаписанной. Лань Сичень смотрит на него, прикусив губу. — Не думай, что я бы не хотел услышать эту мелодию, — говорит он наконец. — Но… ты мог бы сделать это при мне? — Нет, — отрезает Цзинь Гуаньяо. — Это личное. — Я подумаю, — говорит Лань Сичень. Он не оставляет гуцинь, уходит с утра, как обычно, и Цзинь Гуаньяо не находит себе места от раздражения и скуки. Чего Лань Сичень вообще добивается? Что Цзинь Гуаньяо прогнется и согласится принять его помощь в отъезде в Дунъин? И Лань Сичень сможет почувствовать, что счет между ними закрыт? Ага, как же; никогда он не будет закрыт. В какой-то момент рассеянным взглядом Цзинь Гуаньяо вдруг замечает, что неподалеку от него между двумя половицами зазор чуть-чуть больше, чем в остальных местах. Тайник? Вот это интересно. Главное, чтобы он не требовал духовной энергии для открытия. Цзинь Гуаньяо тщательно ощупывает половицу — и она подается с небольшим усилием. Внутри большая папка, из которой торчат листы бумаги. Рисунки Лань Сиченя? Цзинь Гуаньяо обратил внимание, что не видел рисунков, когда изучал другие бумаги. Вот они где. Он всегда восхищался талантом Лань Сиченя — открывает папку, надеясь увидеть что-то новое. И на него выплескивается красное и черное. Это так не похоже на то, что Лань Сичень рисовал раньше. Это вообще ни на что не похоже. Это не искусство — это… острые линии и расплывчатые пятна, искаженные формы и отдельные части тел — руки, глаза, рты — слишком много глаз и ртов. Здесь нет ни красоты, ни покоя. Нет логики. Но чем дольше Цзинь Гуаньяо смотрит, тем больше хаос линий приобретает смысл, сформировывается в изображение каких-то существ. Это тоже чудовища, думает Цзинь Гуаньяо. Как те, что живут внутри него. Значит, Лань Сиченю тоже пришлось с ними встретиться. На одном из листов, сквозь пятна черного и красного, проступают слова. Имя. Его собственное имя, весь лист исписан им — Цзинь Гуаньяо. Цзинь Гуаньяо. Иероглифы набегают один на другой, расплываются, от элегантности почерка Лань Сиченя нет и следа. Это больные, ублюдочные буквы — как и тот, кто носил это имя. И Цзинь Гуаньяо даже не сразу замечает, как его имя преобразовывается, перетекает в другие слова. А, не напоминай. А, не напоминай. Ему кажется, его сейчас стошнит. Эти слова — цена всей его жизни? Ему больно было услышать это от отца. Но знать, что Лань Сичень хочет выбросить его из памяти — что для Лань Сиченя он вот это вот смешение тьмы и крови, на которое даже смотреть отвратительно — а его имя как проклятье, как символ того, что надо забыть… Как ему жить с этим? Ну что ж, он сам виноват — не надо было лезть в чужие вещи. Тогда он мог бы продолжать верить терпеливому, спокойному лицу Лань Сиченя. Он едва видит, что изображено на остальных рисунках, листает их почти машинально. Потом черное и красное уступает место старым картинам Лань Сиченя, простым и изящным. Цзинь Гуаньяо немного успокаивается, когда видит их. Сердце перестает судорожно сжиматься. Водопады, горы, лес — кажется, ему становится легче дышать, когда он смотрит на них. Это Лань Сичень, которого он знал раньше. Когда Цзинь Гуаньяо берет в руки очередной лист, его брови взлетают в удивлении. Это он сам — такой, каким был пять или десять лет назад. Цзинь Гуаньяо, в одном из своих бело-золотых юаньлиншанов, в черной шапочке из газовой ткани, сидит перед гуцинем — его руки широко расположены на струнах. Он как будто только что закончил играть — и поднял голову, чтобы посмотреть на сидящего напротив. На его губах улыбка. И он… он прекрасен. Цзинь Гуаньяо всегда трезво оценивал, как он выглядит. У него была приятная внешность, он это знал — но, конечно, он даже близко не приближался к признанным красавцам Поднебесной. Цзинь Гуаньяо на рисунке Лань Сиченя — о, это однозначно он, полностью узнаваем во всех деталях, вплоть до формы рук — но он выглядит… завораживающе. Его глаза сияют, в его маленькой улыбке вызов. Он кажется — свободным, знающим себе цену — торжествующим. Почему-то на это больно смотреть. Разве он был таким когда-нибудь? Или… таким его видел Лань Сичень? Или хотел видеть? Это так странно — вдруг получить возможность посмотреть на себя глазами Лань Сиченя. И Цзинь Гуаньяо хочется, чтобы он видел этот портрет раньше — чтобы тогда, годы назад, он смог насладиться этим восхищением, почти восторгом, исходящим от рисунка. Потом он смотрит на лежащий рядом лист — «Цзинь Гуаньяо. А, не напоминай. Цзинь Гуаньяо. А, не напоминай» — и его сотрясает дрожь. Контраст слишком потрясает. Лань Сичень мог видеть его прекрасным и сияющим — но все это было до того, как он узнал правду. То, как он видит Цзинь Гуаньяо после храма Гуаньинь — в черных пятнах, алых кляксах и острых как лезвие меча линиях. В желании забыть его. В ярости и отвращении. Он не думал… почему он не думал об этом? Он все время думал, как Лань Сичень причинил ему боль, как Лань Сичень предал его. А он сам? Он вспоминает свои слова «Я никогда даже не думал причинить вред тебе». Но он причинил — он причинил вред. Лань Сичень, который видел красоту даже в том, кто этого не заслуживал — теперь видит уродство и омерзение жизни — так, что ему приходится выплескивать это на бумагу снова и снова, потому что иначе он утонет в этой темноте. Что он наделал? Что он наделал? И теперь он снова вторгся в жизнь Лань Сиченя — готовый опять обманывать и использовать. Его тошнит, но ему нечем, он опять пренебрег оставленными для него Лань Сиченем угощениями. Несмотря ни на что, Лань Сичень продолжает заботиться о нем. Готов терпеть его рядом, лишь бы не выдавать его врагам. Он даже сказал, что рад, что Цзинь Гуаньяо вернулся — но, конечно, это же Лань Сичень, наверное, он думал, что Цзинь Гуаньяо надо это услышать. Он хочет бежать. Хочет выбраться из Ханьши — на самом деле, он хочет выбраться из своего тела, такую ненависть он к себе испытывает. Но нет, конечно, он будет продолжать жить — он всегда так делает. Единственное, что он может — оказаться как можно дальше от Облачных Глубин и Лань Сиченя — чтобы не оскорблять, не осквернять его больше своим присутствием. Значит, он должен сделать все именно так — больше не придумывать хитрых ходов, решиться на насилие, чего бы это ни стоило. Чтобы проложить пропасть между ним и Лань Сиченем. Чтобы исключить даже возможность того, что когда-нибудь их с Лань Сиченем жизни вновь пересекутся. Сжечь все мосты. Он слышит звук снимаемого барьера, торопливо собирает рисунки в папку и запихивает ее под половицу. К тому времени, как Лань Сичень входит в Ханьши, Цзинь Гуаньяо успевает сесть за столик, открыть книгу — притвориться, что читает. * * * Когда Цзинь Гуаньяо поднимает глаза на Лань Сиченя и улыбается, Лань Сичень вздрагивает. Эта улыбка на другом лице вдруг поразительно напоминает, как Цзинь Гуаньяо улыбался порой — не Лань Сиченю, никогда не ему — а когда ему было больно, когда он был расстроен и пытался скрыть это. Его защитная улыбка, так Лань Сичень называл это про себя. То, что теперь эта улыбка обращена к нему… это плохо. Что-то очень плохо — он ясно видит это; наверное, в этом теле Цзинь Гуаньяо не умеет контролировать себя так, как раньше — а может быть, просто Лань Сичень научился видеть больше. Цзинь Гуаньяо бледен, и он смотрит так, словно увидел призрака — черный, отчаянный взгляд. Лань Сичень чувствует приступ паники. — Что случилось? — Он делает шаг вперед. Пальцы Цзинь Гуаньяо стискивают обложку книги. — Ты не здоров? — Он слишком обеспокоен, чтобы проявлять деликатность. — Не дергайся, я просто проверю, нет ли у тебя жара. — Он прикладывает ладонь ко лбу Цзинь Гуаньяо; тот выглядит ошарашенным. Но температуры у него нет. — Твой пульс? — Лань Сичень берет его запястье, замечает, что почти не чувствует духовной энергии — но он подозревал, что это тело едва ли обладает духовными силами. Однако никакого искажения он не чувствует. Он все время боится, что произойдет что-то, что расторгнет связь души Цзинь Гуаньяо с телом — боится настолько, что это первая мысль, которая приходит ему в голову. Цзинь Гуаньяо сказал ему, что связь надежна, но они не могут знать наверняка, это ведь не был жертвенный ритуал. Кто знает, что человек, возродивший Цзинь Гуаньяо, использует для того, чтобы контролировать его? — Лань Сичень. Лань Сичень, — говорит Цзинь Гуаньяо. Его голос звучит мягко. Он отнимает руку осторожным жестом, словно пытается не напугать и не расстроить. Но одновременно он будто втягивается, сворачивается — отстраняется, внешне и внутренне — и это пугает Лань Сиченя еще больше. — Со мной все в порядке. Не надо беспокоиться. — Под пристальным взглядом Лань Сиченя он добавляет. — Я просто устал. Он встает — по-прежнему стараясь держать расстояние между собой и Лань Сиченем. Таким Лань Сичень еще его не видел. Видел его горечь, его гнев, его раздражение — но не это хрупкое самообладание, под которым, кажется, пропасть. — Я хотел бы лечь, — говорит он, — если Цзэу-цзюнь позволит. Ему почти удалось миновать Лань Сиченя на пути к кровати — хотя еще слишком рано, Цзинь Гуаньяо никогда в жизни так рано не ложился. Но он, наверное, может отвернуться и притвориться спящим — именно это он и собирается сделать. — Нет, — говорит Лань Сичень. Цзэу-цзюнь не может и не собирается этого позволять. Он должен выяснить все сейчас. Видеть Цзинь Гуаньяо таким невыносимо. И ему самому невыносимо — не знать. Задавать себе вопросы без ответов — он и так слишком долго этим занимался, пока Цзинь Гуаньяо не было. Теперь он здесь — и уж на этот раз Лань Сичень ответ получит. — Вернись на место. Видимо, его голос звучит достаточно безапелляционно, потому что Цзинь Гуаньяо ошеломленно моргает. Потом послушно садится. Вот бы он и дальше бы таким же послушным, с иронией думает Лань Сичень. — Пожалуйста, скажи мне, что произошло? В глазах Цзинь Гуаньяо стынет тоска. Он качает головой. — Действительно все в порядке. — Сколько раз и как мне спросить, чтобы ты сказал правду? — Лань Сичень сердито шагает по комнате. Он замечает только потому, что это в Ханьши ему наизусть знаком каждый цунь пространства. Звук половицы под его ногой — легчайший щелчок — как будто она неплотно пригнана. Кровь приливает к его лицу. Он смотрит на Цзинь Гуаньяо. Тот тоже слышал этот щелчок — и явно знает, что он означает. — Ты… — Лань Сичень еле выдыхает. — Ты не имел права… То, что Цзинь Гуаньяо читал его письма — Лань Сичень примирился с этим. В конце концов, то, что он пришел с письмом якобы от Цифэнь Саньжэня означало, что он читал письма Лань Сиченя и раньше. Хорошо это или плохо — Лань Сичень уже давно принял, что готов простить Цзинь Гуаньяо гораздо больше, чем излишнее любопытство. Впрочем, в письмах ему нечего было скрывать. Но рисунки… Это была его тайна, то, чем он никогда не хотел делиться, собирался носить это в себе до конца дней — и Цзинь Гуаньяо отнял у него это! Лань Сичень не может себя контролировать, отодвигает половицу, вытаскивает папку и прижимает к груди. Поздно, конечно. Цзинь Гуаньяо все видел. Теперь он все знает. Теперь понятно, почему он так себя ведет! Наверное, он считает, что Лань Сичень оскорбил его — и разве это не так? — Я… — Лань Сичень чувствует, что губы у него онемели. Но он должен это сказать. Цзинь Гуаньяо поступил скверно — но изначально виноват Лань Сичень. — Я приношу свои извинения. Я слишком много себе позволил. Нарушил границы приличия. Конечно, ничего откровенно непристойного там не было — по счастью, потому что иногда Лань Сиченю хотелось. Но даже то, что было — Цзинь Гуаньяо явно находит это таким позорным, что не может совладать с собой. — Напротив, — говорит Цзинь Гуаньяо, и Лань Сичень потрясен, насколько безжизненно звучит его голос. — Я благодарен Цзэу-цзюню за то, что он показал Цзинь Гуаньяо его уродство. Что он имеет в виду? Конечно, то, что Лань Сичень рисовал — не стоило этого делать без разрешения, но ему трудно представить, как в этом можно увидеть уродство. — Насколько же Цзэу-цзюню должно быть отвратительно находиться рядом со мной. Цзинь Гуаньяо издевается? Это сарказм? Но его голос звучит слишком подавленно. Его голова склонена, растрепанные пряди, выбившиеся из пучка, свисают на лицо. — О чем ты говоришь? — Лань Сичень сдается. — С чего ты взял, что мне отвратительно?.. Цзинь Гуаньяо сжимается, будто Лань Сичень его ударил. Защитная улыбка снова появляется на его лице. Потом он поднимает глаза, как будто заставляет себя произнести это. — Я видел, — говорит он. — Цзинь Гуаньяо, а, не напоминай. Он делает жест, словно быстро пишет в воздухе — имитируя сливающиеся в единое целое иероглифы. Лань Сичень приоткрывает рот. О… это? Это… он даже не назвал бы это рисунком — ничего из того, что он изобразил за тот период, не заслуживает этого названия. В тот первый год после смерти Цзинь Гуаньяо, когда тьма бесилась и танцевала внутри него — когда ему казалось, что он задохнется в ней. Он позволял себе переносить на бумагу черные, ужасные образы, которые терзали его ум. Если бы он не отделил их от себя — они убили бы его. Он и жить-то тогда не хотел, но что-то в его душе, видимо, все же сопротивлялось тому, чтобы просто сдаться. Почему Лань Сичень просто не сжег их потом? Может быть, он боялся, что тьма вернется — ему нужно было напоминание, как это было — чтобы контролировать себя. — Мне жаль, что мое возвращение все же напомнило о том, каким монстром я был. — О. Нет, нет… Он все неправильно понял! Лань Сичень краснеет. Меньше всего ему бы хотелось объяснять, он стыдится своей слабости — но он должен. Он не может позволить, чтобы Цзинь Гуаньяо думал, будто в этом изображении — ненависть к нему. — Этот рисунок… это не ты на нем, — говорит он. То, как нервно Цзинь Гуаньяо смотрит на него, словно эти слова дают ему надежду — разбивает ему сердце. — Это мой… гнев. — Против меня? Он качает головой. Его гнев против Цзинь Гуаньяо остался там, в храме Гуаньинь, где тот сделал последний вдох. — Против мира. Против себя. Против того, что делали с твоим именем, с памятью о тебе. — Сколько раз Лань Сичень слышал эхом в своем мозгу тот притворно легкий тон, которым Цзинь Гуаньяо тогда передал это «а, не напоминай». Что бы Цзинь Гуаньяо ни сделал, он не заслуживал этой боли, этого пренебрежения. — Я не хотел забыть. Я хотел помнить. Цзинь Гуаньяо смотрит на него. Он выглядит очень уязвимым, растерянным. — Можно — я еще раз посмотрю? — Он протягивает руку. Лань Сичень не хотел бы — но в каком-то смысле, это *его* рисунок, Цзинь Гуаньяо имеет право. Он достает лист бумаги из папки. Рука Цзинь Гуаньяо чуть вздрагивает, когда он берет его. Он смотрит на него долго, кусая губы. Потом поднимает глаза. — Спасибо, — говорит он. Лань Сичень убирает рисунок обратно в папку. Он чувствует некоторое облегчение. Если это — то, что так ранило Цзинь Гуаньяо… хорошо, что все выяснилось. — Но о чем говорил ты? — спрашивает Цзинь Гуаньяо. — За что ты извинялся? Да; надеяться, что Цзинь Гуаньяо забудет — это было наивно. Лань Сичень не хочет встречать его взгляд, но Цзинь Гуаньяо не отводит глаз. Он уже не выглядит потерянным — и это хорошо, вот только Лань Сичень очень сильно предпочел бы, чтобы причиной этому был не освещающий его лицо интерес. — Я не все посмотрел, — соображает Цзинь Гуаньяо. — Я видел тот рисунок с гуцинем. Там было что-то еще? Конечно, там было что-то еще. Вот я дурак, — говорит он. Против воли, Лань Сичень издает смешок. — Покажи мне, — Цзинь Гуаньяо опять протягивает руку. — Нет, — говорит он. — Это личное. Цзинь Гуаньяо недавно так сказал ему — что ж, у Лань Сиченя тоже есть личное. — Но я должен увидеть! –Сейчас, охваченный любопытством, Цзинь Гуаньяо кажется таким живым, таким ярким. У Лань Сиченя перехватывает дыхание. Он бы, конечно, уступил такому Цзинь Гуаньяо во всем — но только не в данном конкретном случае. Он теснее прижимает папку к груди. — Ты же понимаешь, что если ты не покажешь, я начну использовать воображение. А воображение у меня богатое. Все равно; Лань Сичень качает головой. — Если ты покажешь мне, — говорит Цзинь Гуаньяо, и его голос звучит низко, почти соблазнительно, — я сыграю тебе свою мелодию. Она все равно была для тебя. Ты мне — я тебе. Справедливо же? Это и вправду звучит привлекательно. Лань Сичень хочет слышать эту мелодию. Потому что она должна была умереть, когда умер Цзинь Гуаньяо — но вот он здесь и может сыграть ее. Это как будто еще одно доказательство, что происшедшее реально, что Цзинь Гуаньяо действительно вернулся. И где-то в глубине души — может быть, Лань Сиченю хочется поделиться? Пойти на этот риск. Даже сознавая, что может пожалеть о результате. Он вздыхает и опускается на колени рядом с Цзинь Гуаньяо. Тот рисунок с гуцинем — наверное, Лань Сичень любит его больше всего. Он ему кажется совершенным в каждой линии. Остальные не так хороши, некоторые из них — просто наброски. Он вытаскивает их из папки и протягивает Цзинь Гуаньяо. Глава ордена Цзинь — на них всех. Кровь приливает к лицу Лань Сиченя, когда Цзинь Гуаньяо берет следующий рисунок — тот, на котором он изображен в полупрофиль, словно оглядывается — и его одежды с изображением Сияния среди Снегов чуть спущены, обнажая ключицы. Это так глупо… на ночной охоте монстр немного поранил Цзинь Гуаньяо, и Лань Сичень тогда помог ему очистить рану. А после этого нарисовал это — но то, как Цзинь Гуаньяо сидит, как он смотрит — не имеет ничего общего с перевязкой после ночной охоты. Я ужасен, думает Лань Сичень, я глубоко порочен. Но Цзинь Гуаньяо не выглядит оскорбленным и не смеется. Его пальцы касаются рисунка, словно пытаются вспомнить что-то наощупь. На следующем рисунке Цзинь Гуаньяо сидит, обнимая колени. У него распущенные волосы. Лань Сичень даже не помнит, когда он видел Цзинь Гуаньяо без шапочки — еще когда тот был Мэн Яо, наверное — а тем более, с распущенными волосами — так что это чисто плод его воображения. Цзинь Гуаньяо выглядит немного диким с этими разметанными по плечам, по груди прядями. В его руке цветок, стебель которого, покрытый шипами, оплетает его предплечье. Его босые ступни выглядывают из-под подола рубашки. Он то ли человек, то ли какое-то божество. Еще есть рисунок соединенных рук — переплетенные пальцы — свою руку Лань Сичень рисовал с натуры, руку Цзинь Гуаньяо по памяти — и пара набросков, пытающихся передать улыбку, то, как лучики расходятся от уголков его глаз. Лань Сичень знает, насколько откровенны эти рисунки — не в изображении чего-то рискованного, а в обнаженных эмоциях. Он думал, что их никогда никто не увидит — поэтому позволял себе быть откровенным. Объявлял о своих чувствах громко и бесстыдно. Цзинь Гуаньяо все продолжает касаться рисунков пальцами — он не выглядит ни возмущенным, ни рассерженным. Пожалуй, когда он поднимает глаза, он кажется задумчивым. — Я… не знал? — говорит он. Как будто спрашивает что-то у Лань Сиченя. — Нет, знал, — говорит тот; раз уж все вышло наружу, время для лжи прошло. Цзинь Гуаньяо кивает. — Я не мог, — говорит он. Вот это — правда. — Я понимаю, — отвечает Лань Сичень. — Мне жаль, что… его больше нет? — Он снова пробегает пальцами по рисункам — и снова как будто спрашивает. Каким-то образом Лань Сичень понимает, что он имеет в виду. — Ты — есть, — говорит он. Цзинь Гуаньяо выдыхает. — А сейчас ты мог бы меня нарисовать? — спрашивает он. Лань Сичень теряется. Четыре года он не рисовал вообще, а до этого… ну, Цзинь Гуаньяо все сам видел. Но если тот просит, если для него это важно… Он хочет знать, каким я его вижу, понимает Лань Сичень. Что ж — он может попробовать. — Хорошо, — говорит он и идет к своему столу. Потом движением руки опускает гуцинь перед Цзинь Гуаньяо. Свою часть сделки Лань Сичень выполнил — не надо думать, что он не потребует оплаты. Лань Сичень не смотрит на него — садится за свой стол, кладет перед собой лист бумаги, готовит тушь. Все это время гуцинь молчит, но он не хочет торопить, почему-то знает, что Цзинь Гуаньяо начнет, когда будет готов. Когда он наносит первую линию на бумагу, Цзинь Гуаньяо начинает играть. Лань Сичень не знал, чего он ожидал. Цзинь Гуаньяо всегда говорил о себе, что хорошо стилизует, хорошо компилирует — и это правда, особенно учитывая, как удачно (и чудовищно) он преобразовал Песнь Очищения. То, что он играет — не повтор, не переосмысление. Это очень тихая мелодия — почти шепот, звуки медленно срываются один за другим в странной гармонии. Как стук ветки в окно. Или стук пальцев — которые не ждут, что им откроют. Как осенние листья падают на землю — один, другой, третий. Капли дождя, барабанящие по крыше, превращаются в снег и стихают. У Лань Сиченя перехватывает горло. Эта печаль. Эта безнадежность. Стук не услышат. Дверь не отворится. Листья опадут. Снег занесет землю. Последний звук — как будто вдох, а выдоха нет. — Когда ты это написал? — спрашивает он, не поднимая глаз. — О, — Цзинь Гуаньяо тихо смеется. — После того, как отдал тебе жетон. Каким-то образом Лань Сичень знал ответ; эта мелодия — прощание. И после этого Цзинь Гуаньяо похитил молодежь и пытался нанести как можно больше урона заклинателям на горе Луаньцзан. Он не сдался — он продолжил бороться, до самого последнего момента. Не сдавайся, думает Лань Сичень. Я знаю, что отказался от тебя в тот раз. Но может быть, в этот раз я смогу… — Я еще не закончил, — говорит он. — Пока возьми бумагу и запиши свою музыку. Цзинь Гуаньяо издает довольный смешок — как будто ему нравится, что Лань Сичень указывает ему, что делать. Он рисует Цзинь Гуаньяо таким, как увидел его тем утром у водопада — когда Лань Сичень был уже почти уверен, что это он, но не знал точно. Это момент, когда он приземлился после кувырка в воздухе — который, видимо, дался ему нелегко, потому что на его лице торжество и удивление. Ладони разведены, голова поднята — как будто он празднует одержанную победу. Лань Сичень даже толком не знал, что он будет рисовать — оно получилось само. Это ты, пытается сказать он линиями на бумаге. Это твоя новая жизнь. Твой второй шанс. Береги себя. Живи. Он не знает, насколько ему удалось это выразить. Он садится на колени рядом с Цзинь Гуаньяо, протягивает рисунок. Цзинь Гуаньяо округляет рот. — Он выглядит… полным надежды, — говорит он наконец. — Ты, — напоминает Лань Сичень. Когда Цзинь Гуаньяо протягивает к нему руку, Лань Сичень знает, что он хочет сделать. Медленно, словно давая ему шанс к отступлению, узкая рука с обкусанными ногтями стискивает ткань его одежды. Цзинь Гуаньяо наклоняется к нему — тоже медленно, но Лань Сичень и не собирается отступать. Когда губы касаются его губ, он приоткрывает рот. Цзинь Гуаньяо целует его осторожно, словно боится напугать. Когда язык проникает к нему в рот, Лань Сичень вздрагивает. Но не отстраняется, наоборот, целует в ответ, глубже и настойчивее. Это первый поцелуй в его жизни. Он ничуть не жалеет. Это всегда должен был быть Мэн Яо — Цзинь Гуаньяо — только он. Даже когда он был мертв — Лань Сичень не мог себе представить, не хотел, чтобы это был кто-нибудь другой. Он касается ладонями щек Цзинь Гуаньяо, кончиками пальцев заводит за уши растрепанные пряди. Лицо Цзинь Гуаньяо горячее, а волосы мягкие, непослушные — более шелковистые, чем Лань Сичень представлял, когда по утрам смотрел на спящего — притворяющегося? — Цзинь Гуаньяо. Это ты, думает он. Это всегда был и будешь ты. А-Яо. Хлопок означает, что сквозь барьер вокруг Ханьши кто-то прошел. Дверь открывается. На пороге Ванцзи и Вэй Усянь. Конечно, кто же еще? Лань Сичень специально установил барьер так, чтобы только они могли преодолеть его. Но как бы ему хотелось, чтобы они вернулись из Цинхэ в какой-либо другой момент! — Брат, — говорит Ванцзи, — Глава ордена Не считает… Продолжение следует…