Забытый

Каждый раз когда Маринетт приезжала в Париж, он сбивал её с толку, влюблял, дымкой застилал сердце. После солнечной Испании, похожей по вкусу на апельсин, опьяняюще пахнущей магнолиями и пропитанной морями, изрезанной хребтами красных гор, Париж казался горьковатым, холодным и разменявшим цветные стёклышки витражей на бутылочные осколки. Маринетт любила книги. Всякие разные: мрачные сказки, приключенческие романы, ужасы, детективы, поэзию… Лишь бы было что иллюстрировать. Она переводила слова в образы, фразы в картинки, а сюжеты в обложки. И работу свою Дюпен-Чен любила, она ей дышала, жила в ней и ни секунды не жалела о сделанном когда-то давно выборе. Жизнь у тёти Изольды в жаркой Валенсии началась столь рано, что Маринетт словно и не знала о том, что где-то во Франции у неё есть живые, настоящие родители. «Они боялись за тебя, во времена, когда ты появилась на свет, в Париже творилась чертовщина натуральная», — говорила Изольда, развешивая во дворике простыни. И они приезжали: родные незнакомцы. Они привозили выпечку и сладости, к которым Маринетт была равнодушна. Они рассказывали о том, что когда-нибудь будут полноценной семьёй. И Маринетт слушала, слушала их, а сама выбрасывала заплесневелые десерты и ни слову не верила. Однако милосердно дала шанс проверить: исправно прилетала на каникулы с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. И не к родителям в большей степени она приезжала, а к Парижу. Город встречал её тонкими линиями извилистых улиц, французской речью, пышной и гнусавой, ветром, в котором отсутствовала соль, а была лишь речная горечь и столичная пыль. «На этот раз я останусь здесь подольше», — обещала себе Маринетт, прислонившись к запотевшему окну трамвая, под мерный звон которого так легко было дремать. * Она пропустила свою остановку. Путешествие в неизведанную жизнь началось с приключения. Маринетт по указателю догадалась, что занесло её на площадь Шатле. «Когда-то здесь была тюремная крепость», — вспомнилось так некстати, и отчего-то даже дрожь посетила тело. Дюпен-Чен в одной руке держала чемодан, колесики которого застревали между стыков брусчатки, а другой поправляла берет — наивная дань всему французскому. Взгляд её кочевал с одного дома на другой: все как один, лаконично-изысканные, а в окнах горит свет. Вечерело. А потом взгляд окоченел, пристав будто железка к магниту, к надменному и холодному особняку. Окна его смотрели на оживлённую площадь тёмными глазницами, заросший сад, ещё нетронутый осенью, прилепился к кованой изгороди вокруг, а над крышей то и дело взлетали вороны. Дом был не похож ни на один в округе. Он был тих, печален, а из круглого мансардного окна того и гляди готов был выглянуть призрак. Маринетт не успела заметить, как оказалась у самых ворот, пальцы очертили металл виноградных лоз, что были искусно вплетены между чёрных прутьев. Площадь за спиной отдалилась, жизнь перешла на шёпот, а всё внимание Дюпен-Чен сосредоточилось конусом на загадочном особняке. «Что же там такое?» — не переставала тихо изумляться Маринетт, вдыхая сонные запахи сада. И вдруг стал различим печальный перелив клавиш. Не было сомнений, что звук исходил из загадочного дома. Маринетт вслушивалась с волнительным трепетом, позабыв о своём багаже, что упал на землю, взметнув вверх облачко пыли. Музыка текла неспешно, и зажигала внутри необоримое искушение приблизиться, почувствовать её яснее, чётче. Увидеть исполнителя. Маринетт медленно двинулась вперёд, к гостеприимно распахнутой створки ворот… И очнулась. Чья-то жёсткая рука крепко вцепилась ей в плечо. — Не ходи туда, дитя, — проскрипел над ухом старческий голос. Маринетт обернулась и тут же отшатнулась, споткнувшись о валяющийся чемодан. От падения её спасла ограда, в которую она вцепилась. — Ну и напугали же вы меня! – Маринетт перевела дух и отцепила пальцы от забора. — Почему я не могу туда пойти? Старуха прищурилась, в грязных морщинистых руках она держала чётки, перебирая их длинными пальцами. —Дурное место, очень дурное, — просипела она, и её запавшие чёрные глаза стали грустными. Маринетт внезапно одолела жалость. Старуха явно была бездомной: одежда вся пыльная, заношенная, а изрытая морщинами кожа так туго обтягивает череп, что кажется, один неосторожный вдох, и скулы порвут её. В чемодане под соломенными шляпами и кремами от загара (неизвестно, зачем Маринетт взяла их с собой) нашлась упаковка недоеденных крекеров и целых два персика, больших и мягких, напитанных солнцем и морским воздухом. — Рассказывайте, — Маринетт усадила старуху на ближайшую лавочку и сама с нетерпением устроилась рядом, вдруг позабыв о первоначальной брезгливости. — Там живёт зло, — бездомная убрала еду в потрепанную авоську и сложила длинные кисти рук у груди. — Семейная пара Агрестов была очень красивой, пусть они и были нелюдимцами. — Агресты? — переспросила Маринетт, жадно ловившая каждая слово. — Это их дом, — мерно раскачиваясь, подтвердила старушка. — А потом у них родился ребёнок. Чудесный, очень красивый мальчик… Он рос в любви, заботе и достатке, но ничем особенным не отличался от других. Мадам Агрест часто ходила с ним в окрестностях… Но потом всё изменилось. После авиакатастрофы, где Агресты не только выжили, но и совсем не пострадали. — Это же здорово! Им очень повезло, — прокомментировала Маринетт. Бездомная печально хмыкнула. — Но все остальные члены экипажа, пассажиры, все-все погибли, — она понизила голос до шёпота. — Я считаю, что это был переломный момент. Агресты заключили сделку с нечистым. На этих словах она сплюнула и обняла себя за плечи. Маринетт мягко рассмеялась. — Нечистого не существует, сеньора, пардон, мадам, — она поправила берет и оглянулась на выглядывающий из-за угла улицы мрачный особняк. — Да и разве истинный верующий не должен считать их спасение божьим промыслом? — Божьим?! — неожиданно взревела нищая, да так и слетела со скамьи. — Нет! Детей убивали. И это был этот выблядок Агрест, клянусь! — старуха закашлялась, продолжая потрясать руками, и обессиленно рухнула обратно на лавку. — Бог не попустил бы такого. А в ребёнке этом начало просыпаться что-то. — Это называется взросление, — спокойно заметила Маринетт. Нищая будто и не расслышала её. — Взгляд у него был нездешний, холодный, всезнающий будто, — бормотала она. — А как он играл! Слыхала, небось? Это призрак его буянит. Дух кровавый в стенах дома заперт, ждёт, когда его выпустят... — Он умер? — спросила Маринетт. — Не знаю, — на этот раз старуха её расслышала. — Они все вдруг исчезли. Иногда мне кажется, я его вижу, повзрослевшего, но будто совсем не человека. Бес самый настоящий. — Как интересно, — протянула Маринетт, кидая жадный взгляд на дом. — Глупая, — сокрушённо выдала нищая и с кряхтением поднялась на ноги. — За помощь спасибо. Добрая, но глупая. Любопытство не порок, но тебя, девочка, оно погубит. С этими словами старуха развернулась и заковыляла прочь, исчезая в сиреневых сумерках и толпе. Маринетт ощутила смятение и осадок чего-то кислого. Идти в особняк при всём её скепсисе расхотелось. Весь приключенческий настрой Дюпен-Чен оказался разрушен бурчанием голодного желудка и тяжестью в голове от недостатка нормального сна. Маринетт вздохнула и потянулась за телефоном, чтобы вызвать такси. Проходя мимо ворот особняка Агрестов, никакой музыки Дюпен-Чен не услышала. «Наверное, мне это показалось», — резюмировала она с печалью. * — Я хочу научиться играть на пианино, — заявила Маринетт следующим утром, размахивая чайной ложкой в воздухе. Солнечные блики плясали по стеклянной столешнице, и перепрыгивали с одного фужера на другой. Сабин оторвалась от завтрака и переглянулась с Томом. У обоих на лицах высветилось вежливое изумление. — С чего это вдруг? — брякнул месье Дюпен. — Мы никогда не замечали за тобой любви к классической музыке, — мягко добавила Сабин. Маринетт вздохнула. — Вы много чего не замечали, потому что вас не было, — она произнесла это самым равнодушным тоном, хотя внутри что-то неприятно царапнуло. — Просто я вчера проходила мимо особняка Агрестов, и услышала музыку. Маринетт замолкла. Мама побледнела чрезвычайно резко и медленно отложила столовые приборы. — Угу, — произнесла она и прочистила горло. — Я понимаю, что ты уже взрослая и сама несёшь ответственность за свою жизнь, но… — Что не так с этим домом? — оборвала её дочь. Том обеспокоенно переводил взгляд с Маринетт на Сабин, но хранил молчание. — С домом ничего, — отрезала Чен и прислонила ладонь ко лбу. — Это сложно. — Тоже начнешь, как та бродяжка, затирать мне байки про дурное место и Сатану? — злобно усмехнулась Маринетт и лениво потянулась. — Зря потеряешь время. — Расскажи ей, — прошептал Том, наклонившись к супруге. Его крупные пальцы отстукивали по столу дробь. Сабин переполняли сомнения. Она потупила взгляд и застыла с прямой от напряжения спиной. — Рассказать что? — едко поинтересовалась Маринетт, откидываясь на спинку стула. Мать наконец приняла решение: поднялась со своего места и уверенно направилась к себе в комнату. Маринетт с апатичным видом допила свой кофе, в глубине души радуясь, что её дурачества помогли вывести родителей всегда идеально вежливых и будто сошедших с рекламного постера — на живые эмоции. Сабин вернулась с ворохом газетных листков в руках. Она протянула их Маринетт и вернулась на своё место. Села, сложив руки под подбородком. Дюпен-Чен читала, не скрывая яркого интереса. Отовсюду на неё кричали заголовки о сыне загадочных родителей, юном гении, таланте среди талантов — Адриане Агресте. Маринетт фыркнула, разглядывая смазливое личико золотоволосого мальчишки: это его-то боялась старуха? Тоже мне, нашла дьявольское отродье. «Она не видела меня после недели вынужденной диеты, в три часа ночи на кухне», — подумала Маринетт, мельком вчитываясь в слова журналистов. …гениальность или болезнь?.. …найден представитель поколения индиго?! …Адриан Агрест вновь получил первое место по стране: на этот раз в олимпиаде по математике… Маринетт с лёгкой улыбкой отложила газеты на стол и посмотрела поочередно на обоих родителей. — Итак, это всё? Том усмехнулся и почесал бровь, покосившись на жену. Сабин в свою очередь тяжело вздохнула. — Раньше я работала в полиции… — Знаю. Дальше, если можно. — Откуда? — оторопела Сабин. — Бабушка Джина любит болтать. Чен кивнула и откашлялась, устремляя взгляд куда-то в пространство, а потом пустилась в рассказ. Маринетт слушала, стараясь не перебивать и воздерживаясь от насмешливых комментариев. Мама рассказывала про трупы детей, что находили по всему центральному району Парижа, и про журналистку, чья смерть вызвала большой резонанс. Про смерть чужого мальчика прямо на её руках (об этом Сабин говорила особенно тяжело), про визит Эмили Агрест, жуткую запись на диктофоне и последующее его исчезновение. — И ты сожгла возможную улику? — изумилась Маринетт, даже ударив ладонями по столу так, что чайная ложка упала на пол. Том вздрогнул. — Меня могли убить, — вкрадчиво пояснила Сабин. Маринетт фыркнула и полезла за упавшим столовым прибором. — Ты упустила шанс узнать правду, — произнесла она неровным голосом. — То есть, разве мог четырехлетний мальчик совершать столько убийств, да ещё и с такой жестокостью? Это физически невозможно. — Не знаю, — Сабин покачала головой, опустошённая тяжёлыми разговорами. Маринетт окинула родителей разочарованным взглядом. Все эти рассказы взбудоражили её кровь, как стакан Сангрии, выпитой натощак. Маринетт нуждалась в продолжении, в достойном завершении истории, таком, чтобы было что нарисовать на память и приклеить на стену. Но жизнь никак не давала шанса предаться упоительным размышлениям о мрачных и жутких историях. Маринетт предстояло собеседование в двух издательствах, да и сам Париж, целиком и полностью — ждал её, манил в свои терпкие объятия. * Тишина благостна: она раскладывает чувства по нишам, серебристой мантией укрывает всё внутреннее. Адриан внутри искорёжен, разобран, расплавлен, собран заново, но криво грубыми, жестокими руками. Тишина благостна, когда её немного, с чайную ложку на день, но не цистернами на несколько лет. Серебро её душит, тело мёрзнет будто, хотя давно невосприимчиво ни к чему. Странная штука: осознание. Адриан тишину стремится унять, спрятать. Клавиши льнут к его пальцам, и на мгновения игры всё исчезает в дымке. Проявляются призрачные воспоминания прошлого: свет прожекторов, запах красного дерева, аплодисменты, что сыпятся, стоит сгинуть в вершине последней ноте. Лица людей тянутся вереницей, и всё в них есть: и изумление, и умиление, и восторг, и страх, и жалость. Адриан открывает глаза, обрывая музыку. Озарённый огнями зал тает, на его место встаёт тёмная комната с зеркальными стенами, вместо зрителей – скопище теней да его размытые в полутьме отражения. Мерзко. Агрест становится у окна: вглядывается безучастным взглядом на улицу. Площадь Шатле по-вечернему многолюдна, оживлена, будто идущая на свидание девица. Но что-то не так. Картина приевшаяся, Адриан каждый вечер одно и то же делает, одно и тоже слышит, повторяет каждое действие, как заведённая выброшенная игрушка. Что-то не так. Адриан стремится понять, что именно. Возле ворот вырисовывается яркая женская фигурка, мнётся будто в нерешительности, а потом уходит, как-то опечаленно качая головой, и таща за собой ярко-розовый чемодан. Странность вскоре забылась, замылилась в череде похожих друг на друга дней. И вспомнилась: девушка на этот раз без чемодана, но с какими-то листами в руках стояла неподвижно напротив, будто ожидала неизвестного знака. Адриана посетила дикая мысль: выйти к ней, подобраться поближе, взглянуть на странную девушку. Иногда он видел только её спину да кусочек алого берета. Всё выглядело так, будто девушка приходила слушать музыку, и от этой сумасшедшей мысли, Агрест совсем терялся. Он мечтал, чтобы незнакомка эта никогда не приближалась к дому. Слишком много человеческого она приносила вместе с собой.