***
Конечно, Саша узнал этот свитер, не мог не узнать. Она сохранила все, что смогла, но так и не перевезла половину из отцовского дома. И ведь пригодилось же. Миронов ломался явно для приличия — она прекрасно видела, как он дрожит от холода на ветру, и уже на полном серьезе раздумывала отдать ему пальто, все равно ведь не замерзнет без него (затем такси эконом до аэродрома, а ты будешь гулять в купальнике по Новосибу…), но Саша уже успел впарить ему и свою ветровку, втихую препираясь. Понимать, что именно про этого Илью он говорил последние несколько месяцев, было смешно — как тесен оказался мир. Юля посмотрела на них рядом друг с другом, одинаково уставших и явно что-то натворивших за вечер, и решила для себя сразу несколько мучивших ее вопросов. В общем-то, она никогда и не была против. В общем-то, все с ними обоими было понятно. Илья очаровательно пытался умертвить Сашу взглядом, а тот игнорировал все его попытки с деланным спокойствием. Где-то она уже такое видела. jolene он переночует у меня. супры не пей, еще хуже будет — Мы к тебе? +7 (929) 63… Знаю Она покачала головой, сворачивая переписку. Перепугала, наверное, этим дурацким голосовым ребенка. Ничего сверхъестественного ведь не случилось. — На самом деле, вот ключи, — связка грохнулась Саше в руку. — А я в магазин, потому что есть там нечего. Она не планировала вообще... Вообще ничего. Вот черт ее дернул поехать туда. Новости читала — можно было догадаться, в каком раздрае будет отец. Выходило дебильно, как ни покрути, и Юля почувствовала жгучее желание побиться лбом о стеклянные окна «Республики», призывно горящие желтым даже после закрытия. Заставленные бестселлерными книгами витрины сливались в одну цветастую несуразицу, и она выцепила только одну книгу, тоскливо впечатанную прямо в стекло. Зелено-голубая обложка с какой-то смешной женщиной в меховом капюшоне — Юля словила с ней какое-то взаимопонимание только по этому не впечатленному, искренне вымотанному выражению лица. На обложке как бы от руки было написано: «Режиссер сказал: одевайся теплее, здесь холодно». Действительно холодно, Алеся Петровна, подумала Юля. Не соврал ваш режиссер. — Греться. Оба, — она с притворной суровостью глянула на них исподлобья, пресекая любые возражения, и шагнула в сторону, с трудом собирая себя в кучу. — Буду через полчаса. Ровный тротуар под ногами казался чересчур чистым, несмотря на снежное месиво, пока она, устало разглядывая яркие светящиеся вывески, шла в сторону ближайшего продуктового. Мысли медленно крутились в голове, тяжелые и тревожные, и она бездумно ворочала их из стороны в сторону, так из раза в раз ни к чему и не приходя. Поцарапанную щеку больше не саднило — от мороза все будто бы притупилось, и она чувствовала лишь собственный пружинящий шаг, жесткую подошву сапог и занесенный снежной грязью с дороги асфальт, который еще не успели почистить. Голова тоже как бы замерзла. Она тронула ссадину пальцем и чуть скривилась, когда на коже остался неровный темно-красный след. Надо будет захватить пластыри на кассе — домашняя аптечка могла порадовать только пантенолом и кучей обезболивающих. Издержки жизни с огневиками и ебанутыми, шутил Саша. Случайная женщина, выходящая из магазина, придержала ей дверь, и Юля кинула тихое «спасибо» ей вслед, но оно расшиблось о прозрачный пластик уже закрывшейся двери. Юля с трудом заставила себя перестать думать хотя бы на несколько минут. Как назло, в голове заиграла какая-то старая песня про режиссера: то ли Банд'Эрос, то ли Градусы, она уже не помнила. Перед ней расстелилось бесконечное множество стеллажей с разномастными упаковками, и она позволила себе потеряться среди них, чуть бесцельно бродя из ряда в ряд, пока интуиция не вытолкнула ее к стенду с растительной молочкой. На самой верхней полке величественно стояли шеренгой литровые упаковки овсяного молока, и Юля даже не оглянулась по сторонам, прежде чем приподняться на цыпочки и вдруг потерпеть сокрушительное поражение. Какого хрена, в ней целых сто восемьдесят два роста, а она не может достать до ебаной полки! Какие гении строили этот сраный стеллаж! Можно было сразу на потолочные панели закинуть, че мелочиться-то! Она коротко вздохнула, запрещая себе злиться на тупую планировку — и в принципе злиться. Вот что ей утром нашептало взять сапоги без каблука? Людей рядом все еще не наблюдалось (она проверила; дважды; какой позор), поэтому Юля раздраженно потянулась вверх во второй раз, едва зацепив пальцами картонный пакет — запихнули в самую жопу полки, мрази-мерчандайзеры. Как мало женщине требовалось для счастья — всего-то пакет овсяного молока, и тот оказался вне зоны доступа. — Черт, — отчаянно сказала она в пустоту. Дома пачка уже закончилась, а с лактозой у нее были плохие отношения — посадить желудок к двадцати трем, молодец, Юляш, держишь планку… В руки внезапно всунули нужную упаковку — от неожиданности она даже отступила назад, но удержала молоко, рефлекторно прижав его к груди, как ребенка. Медленно подняла глаза наверх. Говорят, что если долго смотреть в бездну, то бездна непременно посмотрит на тебя в ответ. Бездна оказалась чуть выше нее, в общем, практически башня, в темной бесформенной куртке, застегнутой до самого горла, и в драных черных джинсах. У бездны не было лица — по крайней мере, его половины, скрытой за обычной медицинской маской. На глаза — почти черные в отвратительно плохом освещении «Азбуки Вкуса» — падала неровная челка. Бездна прятала руки в карманах своего балахона и молчала. Тихо работал холодильник в соседнем отделе, и этот звук мягко облепил Юлю, словно второй кожей. Завернул в кокон. От чужого взгляда хотелось убежать. — Спасибо, — неуверенно поблагодарила она, отводя глаза. Ей стало отчего-то неуютно. Будто бросило в жар — но на деле лишь окатило ледяной волной мурашек. В нем было что-то привычное и знакомое, словно она уже чувствовала его на себе, но не могла сообразить, где и когда. Под ребрами заскреблись ледяные кошки. Она опустила голову и глянула куда-то в сторону, неуклюже обогнула незнакомца, едва не задев полку с детскими пюрешками. Многочисленные «Тёмы» грустно проводили ее напечатанными на этикетке синими глазами. Какой-то он странный, подумалось ей. Может, больной, раз в маске. Она постаралась отогнать от себя эти мысли и стереть из головы не то чтобы пугающий, скорее, сбивающий с толку образ. Волосы точно крашеные — у Юли возникло стойкое ощущение, что они пользовались одной и той же дешманской иссиня-черной «Паллет», которую в порыве злости хватаешь с полки супермаркета, чтобы покраситься, согнувшись в три погибели над раковиной, непременно без перчаток, потому что злость не сочетается с мозгами, и сжечь нахрен родной цвет. Не то чтобы она скучала по платиновому блонду, за которым так безрезультатно почти все сейчас гонялись. Молоко и две пачки мираторговских наггетсов много места в руках не занимали; остальное потом как-нибудь — оставлять двух пацанов в своей квартире надолго ей не особо улыбалось. Издержки жизни с младшими братьями, шутила она в ответ. А вот и лейкопластыри, подумала Юля, скользнув глазами по стеллажу у кассовой ленты. Кассир, едва живой на вид, нервно предложил ей товары по акции, но Юля быстро отказалась и протянула пластиковую карту. Может, наскреблась пара сотен баллов. Не наскреблась. Вот облом. Бонусная программа «Азбуки» просто троллила ее уже несколько лет. Принцип накопления баллов там, наверное, знал только Всевышний. — И еще винстон, пожалуйста, — вдруг вспомнила она, — синий. Один. Ага, спасибо. Легкие ей за это спасибо не скажут, но вот психика — очень даже. И Юля не знала, оскорбиться или обрадоваться, что паспорт не спросили. Наверное, ее отприродный заебанный вид сказал все кассиру за нее. Так и написано на лице: учительница старших классов, великовозрастные дети довели до ручки, а семья добила. Спасибо, что Розпаллна не повесила на нее в этом году классное руководство из-за нехватки стажа, хоть и грозилась. Уличный свежий воздух казался спасением после магазинной духоты. Юля отошла от входа, спокойно стянула пленку с пачки сигарет, вытащила одну. Потянулась в карман за зажигалкой. Блять. Ни паспорта, ни огня. А голову ты дома не забы… Юля приложила руку ко лбу и громко вздохнула. Зажигалка успешно осталась в кожанке. Иногда она завидовала отцу и Саше, хотя ни тот, ни другой к сигаретам не приближались — просто пирокинез был намного удобнее в обиходе, чем лед. Раньше она завидовала еще и Теме, но давно перестала. Точнее, сменила объект зависти с причуды на жизненное состояние. — Девушка, сигаретки не найдется? Юля резко дернулась от низкого тихого голоса, чуть не защемив нерв в шее, и растерянно моргнула. Это был тот стремный мужик из магазина. Из-за полутемного переулка он казался еще мрачнее — и почему-то ближе. Юля отчетливо поняла, насколько рядом с ним было странно даже стоять. Назойливое, непонятное ощущение (не)правильности ударило в затылок. — Сигаретки? — переспросила она, глупо взглянув на пачку в руке. — Да… Да, конечно. Держите. Незнакомец (или уже знакомец?) осторожно перехватил сигарету из предложенной пачки — она успела заметить, какие бледные, почти белые у него руки, и как правое запястье, показавшееся из-под рукава куртки, кольцом обхватывала выцветшая колючая проволока — странный выбор для татуировки, если спросите Юлю. Она автоматически подумала, что Артем обязательно бы набил какую-то такую херню, если бы успел, и тут же одернула себя — ну при чем здесь он. Признаться себе, что она всегда продолжала думать за них двоих одновременно, Юля не могла даже спустя столько лет. Мужик оглянулся на черный, почти неосвещенный переулок — редкость в центре, — прежде чем стянуть маску на подбородок. Юля очень медленно отвернулась, смущенная увиденным. Даже в темноте она заметила, насколько обезображено было его лицо — теперь маска многое объяснила. Будто его обожгли. Облили кислотой. Ошпарили кипятком. Приглушенная уличная полутьма неровно ложилась на ожоговые язвы, перебитые татуировками поверх. Она поежилась, хоть и не чувствовала холода. Почему-то сразу подумала о Саше — у него был похожий ожог, но куда слабее. Точно, зажигалка. Он не просил, значит… Юля отвлеченно рассматривала дорогу, быстро взвешивая все за и против. «За» оказалось больше — так что Ревизорро рекомендует. Черт, центр Москвы, ну что он может ей сделать сейчас? — Извините, — неуверенно позвала она, — а у вас случайно нет зажигалки? Он затянулся, выдохнул сизый дым, откинув голову назад — бледное горло дернулось в смазанном свете. Тоже в язвах. Ее охватил странный, липкий ужас — будто она смотрела на что-то знакомое, но искалеченное временем до неузнаваемости. Как на цветок, пожранный огнем — почерневший, загнувшийся, осыпающийся пеплом. Дикость ли, но ее ничего из этого совсем не испугало. Она не чувствовала от него опасности, как не чувствовала и жалости или отвращения. Надо бы испугаться — такой экспонат, — но страха не было. Только неясное сочувствие и понимание. — Не-а, — криво улыбнулся он и посмотрел прямо Юле в глаза. — Зажигалок не держу. В смысле, нет. Стой, подожди. Секунду. А как... — Огоньку? — он, кажется, почти смеялся — голос у него слегка дрожал. Неужели огненная причуда, серьезно? И не боится на улице?.. Не может же такого быть. Наверное, замешательство слишком четко отразилось на ее лице, потому что он засмеялся в голос — хрипло и приятно. Ее тотчас расслабило, как по команде. Так не смеются люди, которые могут навредить другим. — Не дергайся тольк, — скомандовал он, и Юля, не раздумывая, послушно застыла. Нервно облизала горький винстоновский фильтр. Он сбил сигарету в уголок губ и очень аккуратно — бережно, как будто Юля могла рассыпаться, — перехватил ее за запястье рукой (она вздрогнула: у него была горячая, почти раскаленная ладонь), а вторую поднес к ее лицу. Снова взглянул ей в глаза — они были странно знакомыми. На скрещенных пальцах вспыхнул газово-синий огонь — кровеносная система проступила на руке, и кожа мягко замерцала, словно в нее подгрузили отражение звездного неба. В Москве никогда не видно звезд. Юля вдохнула дым глубже. Он отпрянул, сжег в пепел собственную сигарету и молча, не оборачиваясь, исчез за поворотом.***
— Как думаешь, она надолго? — неуверенно спросил Илья, щурясь на желтый теплый свет в прихожей. — По идее. — У вас мило. — Я здесь не живу, — резче, чем стоило, ответил Шура. Он не хотел злиться на Илью, ему была чужда любая агрессия в его сторону, но он ничего не смог с собой сделать в этот момент — идиотский, как и весь вечер. Илья точно старался сбалансировать и без того пробившую потолок неловкость, но у Шуры больше не было сил играть из себя хорошего собеседника и вежливого друга. Он извинится потом. Наверное. Голова почти перестала болеть. Он закинул кеды на этажерку у самой двери, бросил ключи на верхнюю полку, поверх какой-то тупой листовки о кафе с совами. Кажется, такие раздавали у ВДНХ уже несколько лет подряд. Свернул в ванную — храни Бог планировку Юлиной квартиры, все под рукой, — и попытался придумать, что вообще делать. Что говорить. Илья слишком хорошо соображал, чтобы поверить в первый же бред, на который хватит Шуриных отключенных мозгов сейчас, так что рандомные отговорки в духе «да, у меня есть сестра, про которую я никогда не говорю, но к которой срываюсь по первому звонку» или «я не говорю про семью, потому что у нас вечно творится какой-то адовый пиздец» отметались сразу. Хотя, у второй все шансы были — в ней не было ни слова лжи. Разве что хлипкая полуправда. Дернул ручку крана в сторону, поднял до упора, и вода хлынула с такой силой, будто прорвало трубу. Он немного постоял, залипнув на убегающую в слив воду, и отмер, когда вспомнил, где находится. Умыл холодными руками лицо, вздрогнув от ледяной температуры. Уши на долю секунды заложило. Выглядел он действительно херово. Черная рубашка смялась за вечер и от поползновений вверх по грязной лестнице, волосы беспорядочно спутались — он стянул резинку с хвоста и зацепил ее на запястье. Рожа была бледная, почти побелевшая от холодной проточной воды, в глазах лопнули капилляры. Послеожоговые язвы на лице выделились особенно ярко — тоналка не пережила этот вечер, и Шуру снова замутило. Сзади скрипнула дверь, и музыка ветра над ней мягко зазвенела. Шура напряженно уставился на свою злую, уставшую и взвинченную до предела зеркальную копию, намеренно не смотря в сторону Ильи, осторожно наблюдающего за ним из-за двери. — Шур? Почему он вообще здесь? Всегда… рядом. Безвозмездно — совсем ничего не требуя взамен. Искренне за него переживал, поехал с ним вместо того, чтобы поехать домой или хотя бы послушать Якова. Бросил вообще все, чтобы удостовериться в нормальности его состояния. Говорил что-то про наркотики, обещал не выдавать, сказал, что знает, что делать. Откуда только, кстати, — но это разговор на другое время, если он не забудет. С Шурой происходило что-то точно хуже наркотиков, потому что он даже злиться на Илью сейчас не мог. Только на себя. Илья вообще не сделал ему ничего плохого, скорее, наоборот. — Если что, вот полотенце. Я чай заварю, — пугающе спокойным голосом сообщил Шура и обошел его по кривой дуге, ненамеренно опуская в квартире температуру на пару градусов. Хотелось по-детски заныть прямо в голос. Заскулить, как собака, от непонимания всего, что с ним происходило. Если бы он обернулся сейчас, он бы увидел, как Илья посмотрел ему вслед — точно так же потерянно и запутанно. Но, цепляясь пальцами за стену, имитирующую кирпичную кладку, он не обернулся и ничего больше не сказал. Шура не знал, о чем думал Илья в этот момент, что происходило у него в голове. Как там было? Но он все еще ищет детали для пазлов, он все еще ходит по кругу? Потрепанный электрический чайник гремел так, что уши почти закладывало. Сколько раз он Юлю просил купить новый — пятьсот? Из носика валил пар — Шура отошел в сторону от греха подальше. Мать однажды кинула такой в отца. Кипящий. Было весело. Кнопка на чайнике щелкнула, и Шура вместе с резким звуком вернулся из своих мыслей обратно в кухню. Краем глаза заметил, как в арке нарисовался Илья, явно чувствующий себя чересчур неуютно здесь — рядом с ним, на этой кухне, этим вечером, в этой дурацкой недосказанности. Они были знакомы уже полгода, а Шура все еще не понимал, что ему сказать. Либо все, либо ничего. С Ильей никакие полумеры не казались правильными или хотя бы возможными. Илья осторожно, как нашкодивший щенок, совсем тихо и неуверенно забрался с ногами на короткий диван у стола, прилегающий к стене, и Шура обернулся на него с чайником в руке и вздохнул. Они заговорили одновременно: — Прости, что я так… — Черный или зеленый? Шура посмотрел куда-то в потолок и вернул чайник на плиту. Зачем он вообще его схватил? — Черный, пожалуйста. С сахаром, — негромко ответил Илья. Этикетка с ниткой оторвалась от пакетика вместе с его же куском, и Шура замер, пережидая, а затем взял второй и проделал ту же нехитрую операцию снова: на этот раз, успешно. Илья за спиной совсем затих, и Шура, обернувшись, отметил, как тот раздраженно щурил глаза на что-то в телефоне, а затем начал нервно набирать какой-то текст. Разве его мать дома не ждала, кстати? Надо было справиться о ее самочувствии — Илья упоминал, что она на больничном уже вторую неделю. Изобразить подобие вежливости, что ли. Загладить непонятную вину за свою истерику. Шура почесал ухо плечом, кинул заварку в кипяток и подождал, пока вода почернеет. Сахарница успокаивающе звякнула, когда он снял крышку. Сказать... Что ему сказать? Правду? Опять полуправду? Опять соврать? Илья говорил, что просто хочет помочь. Шура точно знал, что помогать тут уже некому. И вдруг понял, что, в общем-то, он ничего не потеряет. — Я не могу назвать своего отца хорошим… отцом или хорошим человеком. Если вкратце, — начал он, осторожно подбирая слова. Илья поднял на него темные внимательные глаза, и Шура уже в который раз заметил за собой, как странно дергает под ребрами от одного только его взгляда. У Ильи была такая неприятная особенность — смотреть насквозь. — Это норма, — он слабо улыбнулся из-под упавших на лицо волос. — Мой съебал, оставив жену и ребенка. Насчет хорошести-нехорошести ничего не скажу, я его не помню даже. Шура не допытывал его на тему семьи, Илья говорил сам и часто — про маму, про Олесю и Костю, которых, наверное, считал семьей, но никогда про отца, и теперь молчание на эту тему стало понятным. — Не знаю, что хуже, свалить или ебать всем вокруг мозги, — честно сказал Шура, опуская чашку перед Ильей. На ее светлом боку был напечатан стремный пучеглазый кот, и Шура скривился ему в ответ. — Наверное, твой вариант, мне-то норм. Он решил проблему радикально: ни одного звонка или попытки связаться. И к лучшему. Я бы его убил просто, если б он щас соизволил выйти на какой-то контакт. Не надо лезть туда, где и без тебя все хорошо. Шура выдвинул себе табуретку из-под стола, сел рядом, облокотившись на столешницу. От собственной кружки поднимался пар. Илья сосредоточенно размешивал чай ложкой, и Шуру умиротворял звук, с которым та ударялась о стенки. Или просто рядом с Ильей было как-то спокойно — вот, что он внезапно понял. — Юлия Эрнестовна… Юля, в смысле, она твоя сестра, да? Вы очень похожи, я только сейчас заметил, — сказал Илья. Шура улыбнулся. Юля с Артемом пошли в маму, Ник — в отца, а сам он, в общем-то, героически держался где-то посередине. Прям вот совсем посередине. Цвет волос и глаз, причуда — все напополам, как в успешном евгеническом эксперименте. — Старшая, да. — О. Когда Юля сказала ему, что пойдет работать в школу, он узнал и ее номер, и корпус, и район, и ветку — обследовал вообще все, что можно. Даже если сестра была, в теории, в порядке и вне поля влияния отца, ей все еще могло прилететь по цепочке. Поэтому что Никита (если был в Москве), что Шура слишком часто, причем совершенно случайно, оказывались рядом со школой и встречали Юлю после работы. Приносили кофе, забытый дома шарф, коробку конфет. Заскакивали проведать. Юля, конечно, их за это ненавидела. Говорила, что дети строят достойные масонских теории заговоров. Забавно выходило. Если Илья у нее учился, они ведь могли действительно пересечься или увидеться намного раньше. Все дороги свелись в Бутово, короче… — Хорош ебать себе мозг, — резко сказал Илья, дернув плечом. Шура растерянно поднял на него взгляд. — Холодно пиздец, прекращай. Он подавил желание ударить самого себя по рукам за фоновый разгон ледяной причуды, и несколько раз вдохнул, успокаиваясь. Думать о хорошем, не думать о плохом, иначе Илья рискует все-таки свалиться с какой-нибудь формой обморожения. В кухне ощутимо потеплело уже через несколько минут — по крайней мере, никто больше не жаловался, даже мумифицированные гигантские бабочки в застекленных объемных фоторамках на стене. — …Значит, твоего отца зовут Эрнест, — продолжил Илья. Рефлекторный страх подступил к горлу. Мало ли в стране Эрнестов, господи. — Давно не слышал это имя. Необычно. — В сочетании с его отчеством — полный пиздец, — не выдержал Шура в какой-то момент, и Илья провалил попытку не подавиться чаем. — Я серьезно. — Я не знаю отчества, — напомнил Илья через чашку. Поморщился. — Сколько ты туда положил? Шура завис. — Сахару? Одну ложку. Илья молча поднялся, перетащил сахарницу на стол и с самым мученическим видом высыпал в чай еще три. Шура забыл, что хотел сказать, и просто замер с вытянутой рукой. Нелюдь. Как вообще можно было пить что-то с таким количеством сахара? — Сахар помогает башке работать, — пожал плечами Илья, довольно прищурившись. — Не уверен, что это работает именно так. — Да? Жаль. Ну а я все еще не знаю отчества, — он хитро улыбнулся из-за чашки. Дверной звонок засвистел по квартире, и Шура ощутимо вздрогнул, чуть дернув головой. Вернулась, ну наконец-то. Убегаешь от вопросов, едко напомнило подсознание. Ну и хорошо, ответил он сам себе. У отца было слишком запоминающееся ФИО. И Илье его знать не надо было. Вообще никому его знать не надо было. Он прекрасно жил и под маминой фамилией уже больше тринадцати лет. Шура подорвался с табуретки в прихожую, собрав плечом половину углов в коридоре, и снял входную дверь с щеколды, пропуская пахнущую улицей и табаком Юлю вперед. Она без слов скинула сапоги на расстеленный коврик, всучила ему продукты и исчезла за дверью ванны. Он неуверенно уставился на захлопнувшуюся перед ним дверь, задвинул щеколду на входной, чуть не уронив упаковку — сок, что ли, — на пол. Постарался не думать, почему от Юли снова несет сигаретами, и переждал накатившее от этого раздражение. Вернулся к Илье, скинул продукты на стол, пока тот разбавлял кипятком чай — так, как будто делал это сотню раз до этого, сидя ровно на этом месте и именно в этом свитере. Какая-то домашность картинки то ли нервировала, то ли успокаивала — Шура уже не особо разбирался в том, что чувствует. Илья молчал, и в его молчании отчетливо угадывался незаданный вопрос, на который Шуре совершенно не хотелось отвечать. Он неуверенно поскреб картонный уголок пачки — оказалось, не сока, а молока, — взглянул на Илью. — Эдуардович, — быстро, чтобы не передумать, ответил Шура, отходя от стола, как от минного поля, и намеренно громко распахнул дверцу духовки, чтобы погреметь сковородками и вытащить самую большую. Поставил на плиту, зажег газ. Приверженность Юли к отсутствию технологий его пугала — ну нет бы электрическую завести? Отца, наверное, это пугало тоже — он предлагал ей ремонт или новую квартиру чаще, чем интересовался ее самочувствием. В кухне повисла тишина. — Эрнест Эдуардович, — утвердил Илья. — Да. — Пизда, — мгновенно отреагировал он и засмеялся. — Стой, стой. Эрнест Эдуардович, серьезно? Шура кивнул, изучая бутылку с овсяным молоком, и все-таки решил впихнуть ее в дверцу холодильника. Написано: молоко, значит — в холодильник. Напридумывали пять-шесть… — Это ж надо было так ребенка не любить. — И не говори, — неуверенно ответил Шура. Старших родственников у него уже давно не наличествовало — мать отца, Татьяна Родионовна, за родственницу даже в их семье не считалась. — Ну как, не сожгли мне квартиру? Шура чуть не выронил слетевший с холодильника магнитик из Сочи. Юля прислонилась к дверному проему и как-то потерянно взглянула на него усталыми глазами: он чуть ли не кожей почувствовал, как пристал табачный дым, когда Юля подошла ближе, и стиснул зубы. Мы же договаривались. Что, опять? Он привык к этому запаху давно — сначала выучил его у Артема, потом распознавал от Юли. Терпкий, горький, если дешевые, но тут какой-то личный прикол травиться самым дешевым, наверное, чтоб за километр несло. Бывшая одногруппница с лицея, Моник, единственная из его знакомых курила что-то вменяемое, что крутила сама (ходила с портсигаром из эпоксидки — абсолютно неудобно, но очень стильно). Лерочка изредка баловалась айкосом, Илья… Шура не имел ни малейшего понятия, что курил он, как-то не приглядывался, но тоже тянуло горьким, химозным и дымным, если рядом стоять. Только сейчас от Юли это воспринималось не тягуче-ностальгическим чувством, а ножевым в спину. Потому что конкретно для нее это было просто-напросто опасно. Но он не рискнул ничего сказать. Пока что. Илья вернул чайник на законное место, подошел к Юле — в кухне стало невыносимо мало пространства для троих человек. Протянул ей руку, улыбаясь — мягко и открыто, в секунду обратившись другим человеком. — Еще раз здравствуйте, Юлия Эрнестовна, — начал он. Юля сориентировалась быстрее и вернула рукопожатие: — Можно просто Юля. — Тогда я официально извиняюсь за то, что не сдал тебе те егэшные эссе, Юля. Шура медленно моргнул, обернулся на сестру; Юля картинно закатила глаза, опираясь рукой на кухонную столешницу, но пропустила легкую улыбку на лицо. — Серьезно? — уточнил Шура. — Он игнорировал уроки в мае с удивительной стабильностью, — Юля сдала его с поличным, легко дернув плечами, как будто вообще не при делах: констатировала общеизвестный факт. — Но ведь в конечном счете это роли не сыграло? — попытался Илья, как-то ловко забравшись на диван с кружкой в руках и ни капли не боясь ни обжечься, ни разлить кипяток. — С твоих — сколько там? — девяносто пяти за мой предмет Роза Павловна еще месяц меня чуть ли не на руках носила. Никто ставку на ваш класс вообще не делал, честно говоря, — Юля обернулась на него от шкафчика с граненым икеевским стаканом в руке и тоскливо (явно по упущенной надбавке к премии) вздохнула. — А мог бы сотку. Где посыпался-то? — На аудировании, — признался Илья и еще никогда на памяти Шуры не выглядел таким довольным. — Блин, вы бы… ты бы слышала, какое качество было у записи. Даже проверяющая начала сомневаться. — Господи, Миронов, — Юля оборвала его, быстро глянув на Шуру и неясно улыбнувшись чему-то своему, неизвестному для обывателя, как улыбаются, заметив знакомую привычку в чужом человеке. — Намаялись все с тобой. — Христа ради, не раскрывайте всех моих карт, Юль Эрнестовна. — Просто Юля, — напомнила она. — И не собиралась. Шура начинал отчетливо понимать, что половина диалога ускользает от него со стремительной скоростью просто потому, что Юля и Илья знали что-то такое, чего не знал он — и это что-то как будто бы набило комнату колючей и плотной стекловатой. — О чем речь? — попытался влезть он. Руки беспорядочно дрогнули, вымотанные напряжением за последние полтора часа; на пальцах все еще эфемерно скрипела пыль лестничной клетки. — За плитой следи, гений, — безобидно бросила Юля. Вывернув тумблер конфорки на минимум, он уступил сестре пространство перед шайтан-машиной, тревожно вспыхивающей синим от газа пламенем, и немилосердно разодрал ближайшую к нему упаковку наггетсов. Обернулся на Юлю, присматриваясь к ее расслабленному, почти спокойному выражению лица. У висков уже начинал виться родной цвет, отчего создавалось впечатление, что она решила стремительно поседеть в свои двадцать три. И такая ледяная отстраненность в глазах, заточенный автоматизм рук, с которым она дотянулась до масла, стоящего по другой от плиты край, даже не глядя, — нервировали. Он не мог ее винить, но почему-то хотелось: как бы сбросить с себя это липкое чувство ответственности, перевести стрелки на другого, на взрослого, который должен и обязан знать, как решить все проблемы. Почти шесть лет разницы теперь ощущались пробелом чуть ли не в декаду. — Юль, — тихо позвал он, беспокойно оглянувшись в сторону Ильи, сосредоточенного сугубо на своем уютном мирке из чая и телефона. — На минуту? Юля подняла на него знающие ярко-синие глаза и мягко кивнула в сторону коридора, прежде чем схватить за руку и чуть ли не утащить туда силком — ее пальцы обожгли запястье сверхъестественным холодом. Застыв в дверном проеме, она обернулась к самому спокойному на данный момент человеку в этом доме и легко щелкнула пальцами, привлекая внимание к себе. Илья словился моментально, как по команде, и резко оторвался от экрана. — Последишь? — попросила Юля. Илья с готовностью кивнул и шутливо отдал честь прямо из-за стола. — Мерси, мы на секундочку отойдем. И с той же жесткой мягкостью оттащила Шуру, к слову, совсем не сопротивлявшегося, в узкий коридор между кухней и залом. Посмотрела как-то так особо, что Шура сразу понял: она уже знает, что он сейчас скажет.***
В зале тихо щелкнули часы, и по рукам поползла дрожь. — Ты же бросила, — тихо сказал он. Юля оперлась на стену спиной и уставилась куда-то в потолок, вымораживая своим молчанием еще больше. Все, все, он уже узнал, что скрывать-то? Ей-богу, вся эта ситуация вообще должна была происходить с точностью наоборот — почему он вынужден следить за старшей сестрой, а не она за ним? Не он должен это делать. Не он. Она прикрыла глаза, обхватила руками плечи — ей было неуютно. Шура это все прекрасно знал. Шура это все уже проходил миллион раз. — Не забывайся, — чуть резче, чем стоило, наконец ответила Юля, опустив взгляд на него. Привычный синий в ее радужках скрутился и мигнул, как будто был всего лишь отражением в луже бензина, легко потревоженной прохожими. Она вся ожесточилась, подобралась, крепче сжав зубы, и стала невероятно похожа на другого человека. Чужое наречие только сгустило напряжение, установившееся в междумирье коридора, и Шура рефлекторно выпрямился. — Это моя жизнь. И я решаю, что мне с ней делать. Юля всегда была папиной девочкой. Пусть и не перманентно послушной или скромной, но идеальным ребенком своего родителя. Шура порой боялся ее ледяного, напускного спокойствия, но и находил в этом некий комфорт: Юля все же чудовищно напоминала ему в этом мать. Сейчас он с трудом мог разглядеть ее в Юле. Только отцовские синие глаза и сведенные в переносице брови, колкий укор в словах не на родном, но знакомом языке. Картинка наслоилась, вынуждая выученный страх вернуться. Знакомый и понятный, как дважды два, как то, что нельзя мешать супрессанты с алкоголем, как знание, что отец — это всегда подспудное ощущение тревоги, бьющей в голову со скоростью игристого. А в их семье рядом со страхом всегда под руку ходила другая эмоция — необъяснимая злость, как самая быстрая защитная реакция. Вечер и так выдался на редкость херовым — Шура почти не винил себя в том, что собирался сказать. Он тоже человек. Он тоже хочет, чтобы все наконец, блядь, сели и успокоились. Слова вырвались быстрее, чем он успел их обдумать, и от затопившей грудь беззащитности автоматически подстроился за Юлей, переходя на французский и даже не разбирая этого. Мама бы им гордилась, наверное. — И куда тебя такая жизнь приведет, скажи мне? В… блять, как ее? могилу? — прошипел он на грани слышимости, пряча из голоса проклевывающуюся истерику. Он хорошо помнил, какой ужас звенел в словах Никиты, когда тот звонил ему из клиники, что это не рак, «всего лишь ХОБЛ», что пронесло. Он бы просто не смог пройти это все еще раз. Папка с Юлиными медицинскими заключениями была толщиной с четыре тома «Войны и мира», вместе взятые. Ему не хотелось говорить дальше, но он должен был — снова, — чтобы объяснить ей. — Ты думаешь, я хочу, чтоб ты сдохла? Ты думаешь, я хочу похоронить и тебя тоже? Ты… Он дернулся в сторону от ее руки и сперва даже не зафиксировал, что произошло. Чужая ладонь судорожно замерла в нескольких сантиметрах и медленно собралась в кулак — в темноте побелели костяшки. Юля тяжело опустила руку вниз и нервно дернула ткань брюк, чтобы успокоиться и отрезвить себя. Шура с восторгом обнаружил, что чуть не прикусил язык от шока. Напугало ли его больше то, как он рефлекторно закрылся, или то, что Юля собиралась сделать, — он пока не очень понимал. Она ведь не могла. В ней этого не было. Никогда. Чужие глаза потеплели, вмиг растеряв весь свой привычный холод, снова обратились в мягкое и сожалеющее. У Юли дрогнула нижняя губа, как будто она собиралась заплакать — а она не делала этого уже очень давно, — и Шура со всей доступной ему нежностью перехватил ее за запястье. — Не надо, — шепотом добавил он уже на русском. — Ты этого не сделала. За Юлиной спиной висела фотография в черной рамке, чуть сбоку от ее головы, и Шура как-то потерянно перевел на нее взгляд, пытаясь хоть что-то рассмотреть в темноте коридора, едва подсвеченного из кухни. С какого-то танцевального фестиваля, что ли. Или с отчетного выступления — Шура так и не разобрался за столько лет, да и не спрашивал особо. С фотографии на него не смотрел никто. Что шестнадцатилетняя Юля: в каком-то светлом, струящемся в ногах платье, почти сливающемся цветом с длинными, распущенными по голой спине волосами, что Артем: с непонятным выражением лица, в похожей на пиратскую рубашке (в тон Юлиного платья), поддерживающий ее за талию, чтобы она не грохнулась на землю, — они смотрели только друг на друга. Так, словно в этом мире больше никого не было, кроме них. Так, словно им этого и не надо. И Шура понял, почему Юля совершила эту странную попытку — почему замахнулась. Все ее яркие эмоции — они всегда шли от Артема. Они всегда были его. Шура же просто надавил в самое больное. — Народ, у вас щас наггетсы сгорят! — внезапно и обеспокоенно сообщили с кухни. Шура мгновенно отмер. Господи, он успел забыть, что все это время за стенкой был Илья; а Юля, видимо, нет, раз перескочила на другой язык. Он осторожно обошел Юлю, чтобы заглянуть в комнату, и застал Илью напряженно играющим в гляделки со сковородой. Юля протиснулась следом, отодвинула Илью от плиты одним мягким движением и подхватила лопатку в руку. Шура растерянно поглядел на Илью, который, как ни в чем ни бывало, лениво вернулся за стол к своему чаю и, к счастью, молча, вопросительно уставился в ответ. Шура повел плечом. Слава всем богам, что они перешли на другой язык. Он не был верующим, но, Господи Иисусе, спасибо. Бог решил оставить его без ответа. А потом, по ощущениям, и вовсе покинул. Илья быстро глянул на Юлю, потом снова на Шуру и, явно ощущая принесенное ими из коридора напряжение, взял и просто, как будто говорил о погоде, сказал: — А мы сегодня почти вызвали Шуре скорую. Шура, наверное, пропустил этот момент. Где-то между «это наркотики?» и «я еду с тобой». — Вы что? — растерянно переспросила Юля, обернувшись от плиты, и голос у нее оказался подозрительно глухой. — Мы что? — одновременно с ней уточнил Шура, не зная, убить его сразу, или повременить. Тебе хана, растерянно подумал он, глядя на Илью, спрятавшего лицо за идиотской чашкой. Переключиться на другого человека оказалось слишком просто. Перевести испуганную злость, дрожащую в руках, в другой канал. Отвлечь ее и обмануть. Занять себя чем-то другим. Остановитесь на минутку и убедитесь, что вы владеете собой. Не позволяйте гневу управлять вашими эмоциями. Возможно, вам понадобится немного отойти от ситуации или собраться с мыслями, прежде чем реагировать. Гребанная вики-хау. Шура прогнал эту инструкцию в голове раз, два, три. Переждал. Илья смотрел на него внимательно, но ни хера не понятно. Что у тебя в голове? — Ну, я подозревал, что он умирает, было очень похоже, но он все отрицал, — даже и не попытался оправдаться Илья. Шура подавился воздухом и остановился посреди комнаты, боясь повернуться к Юле. Илья вообще представлял, насколько хуже сейчас сделал? — Просто я подумал, что нужно сказать. Вот. Да. Подумал он, блять. Думальщик головой. Шура бросил робкие попытки считать, сколько раз за сегодня он хотел Илью тупо придушить. Он не собирался сесть за убийство с особой жестокостью, не подумайте, но. Но. Илье, блядь, стоило заткнуться. Или вообще не открывать рот. Это решило бы такое охуительное количество проблем сегодняшнего дня, что число поражало загнанное в ловушку воображение. Юля громко вздохнула, и Шура сконцентрировался на ее рваном дыхании, чтобы не сказать чего-то лишнего. Создавалось впечатление, что она пыталась вдохнуть, но каждый раз воздуха не хватало. Это тоже была вина ХОБЛа, если уж начистоту. Шуре хотелось схватить ее за руку и увести с кухни куда-нибудь в другое место. Успокоить. Сказать, что все хорошо, что это он виноват, а не она. Что она тут вообще ни при чем. Но он мог лишь стоять по стойке смирно и переживать собственный внутренний коллапс. — Он что? — у Юли, наверное, закончился словарный запас. Она обязательно открутит ему голову чуть позже, потому что просто так она это не оставит — Шура знал, правда. Илья, пять с плюсом за неумение держать свой рот на замке. — Наггетсы все еще горят, — спокойно добавил тот, заправив выбившуюся прядь за ухо. Шура завис с открытым ртом, катастрофически не успевая за чужой логикой. Юля, не сразу среагировав, чертыхнулась и вернулась к плите, а Шура поймал момент и в один шаг сократил расстояние между собой и столом и угрожающе навис над Ильей, который тут же отклонился назад и улыбнулся. — Ты еблан? — уточнил Шура полушепотом, не слышным за шкворчанием масла. Ответь что-нибудь нормальное. Ну пожалуйста. Ну хоть раз в жизни. Не будь таким идиотом, есть же в тебе хоть маленькая доля понимания, что нельзя говорить при Юле. Должна быть. Ты же любимый мальчик Тихановского, ты же гений, ты же все умеешь. — Спасаю твою жопу, конечно же, — спокойно ответил Илья, мгновенно потеряв привычную улыбку, и что-то сверкнуло в темноте его зрачков, как болотный огонек в непроглядной лесной чаще. — Не благодари. На что он надеялся, в конце концов. У Ильи было совершенно другое понимание вещей — и определенная, выученная, защитная реакция на любую агрессию. Шура до сих пор гадал, с чем это было связано. Возможно, Илья тренировал ее всю свою жизнь, оттого и позволял себе так много. Наращивал слой за слоем и возводил вокруг бетонные стены. У каждого были свои демоны, в конце концов, и точно не Шуре его за это судить. Поэтому он только бросил лишенное прежней злости: — Да ты рехнулся, — и отпрянул. С силой сжал край стола, прикрывая на мгновение глаза и пережидая накатившее волнение. Стол ни в чем не был виноват. Но он хотя бы ничего не чувствовал. Подложив под сковородку пробковую доску и поставив ее на свободное пространство узкого стола, Юля молча села на соседнюю табуретку, зажав в руке три вилки. Она старательно прятала взгляд от Шуры, но он успел заметить, как она, отвернувшись, вытерла глаза. Ужин обещал быть веселым.***
Или нет. Гробовая тишина за столом не сопутствовала веселью, однако Юля мастерски пыталась отвлечь и себя, и их обоих легкими расспросами об учебе. Каждый раз, когда Шура оборачивался на нее, она отводила глаза и сутулила спину, так что он, как умел, пытался провалиться сквозь землю и сделать вид, что его тут вообще не сидело. Они поговорят потом. По-нормальному. Молодец, Шур, зашибись справляешься с ролью хорошего брата. Стоило ли в этом винить себя? Определенно, да. Илью? Почему бы и нет. За компанию, с него не убудет. Юлю? Ни за что. Бывало и хуже. А Юля… Юля просто устала. И он тоже хорош, конечно, вспомнил Артема, когда не надо было. Шура просто отвык от того, какой Юля была и какой стала, что говорить можно, что — ни в коем случае нельзя. В конечном счете, она ведь ничего не сделала — просто замахнулась. Возможно, он банально не мог смириться — и она тоже. Но он просто волновался за нее, как волновался бы и Никита на его месте. Тот бы, наверное, вообще голову ей оторвал, если бы узнал (Шура не собирался стучать), что ее снова потянуло курить. По правде, очень не хватало Ника сейчас. До чего Шура еще дойдет к концу этого месяца без его поддержки, представлялось очень плохо. Под предлогом умыться он осторожно выскользнул в прихожую к вешалкам и, прислушиваясь к тихим голосам с кухни, ощупал карманы Юлиного пальто. Да, он поступал дерьмово, он знал. Это была ее жизнь, в конце концов, тут она была в своем праве. Но он не мог смотреть, как она медленно сводит себя с ума и гробит свое здоровье. Опять. Пачка обнаружилась быстро: Юля даже не думала ее прятать. Он отступил глубже в тень (на всякий случай, если кто-то решит выйти в коридор), откинул крышку и пересчитал сигареты. Она точно была новая: в том же кармане лежал скомканный чек, — но в ней уже не доставало двух. Зажигалки не было. Значит, она попросила кого-то на улице. Значит, вторую могла выкурить и не она. Он бы написал Никите, если бы был хоть отчасти похож на Илью с его безграничной верой в лучшее. Но похож они не были, совсем нет, так что Никите знать не стоило, а с Юлей он и сам поговорит потом. Правда поговорит. Может, сегодня же, когда Илья уснет. В коменду уже не было смысла куда-то разъезжаться, только нервотрепка лишняя. Шура мог бы найти сейчас пропуск. Но, отчего-то, не собирался. Крупицами сознания он понимал, что просто пытается рационализировать все, происходящее вокруг себя, чтобы отвлечься, но уже не мог перестать. Осторожно вернул все на свои места. Задержался на пачке, совсем ненадолго, обдумывая возможные варианты, но — ему все-таки не нужен был еще один около-скандал. Лучше пусть Юля выкинет ее сама. Неосознанно потянулся к щеке, к месту, куда так и не попала рука, и тут же одернул себя. Конечно, никакого следа там быть не могло. Только призрачное ощущение, что он заслужил. Когда Шура зашел на кухню, Илья очень выразительно проводил его глазами, словно изучал, как подопытную мышь, но он лишь отмахнулся и забрался с ногами на диван рядом. Теплое плечо грело даже через свитер и Шурину рубашку. Бездумно, больше чтоб занять руки, сцапал со стола свою кружку, отхлебнул сразу половину. Чай, к сожалению, успел остыть, так что Шура перехватил кружку левой рукой и позвал причуду, чтобы подогреть его, заработав от Ильи понимающий и чуть завистливый взгляд; Шура разрешил себе улыбнуться. Приятная, практически потерявшая неловкость атмосфера поспособствовала тому, чтобы провалиться в собственные мысли — и Шура неожиданно вспомнил, что так удивило его днем, но о чем он совершенно успел позабыть. — Видел сегодня Сокола, — спокойно произнес он, откинувшись на спинку софы. Снизу-вверх стеклянные фоторамки казались еще более причудливыми, чем обычно, и он даже разглядел крохотную трещину в нижней части ближайшей к нему черной широкой рамки. Юля неловко кашлянула, а Илья рядом как-то непривычно замер, наверняка уставившись — Шура почувствовал кожей его заинтересованный взгляд. Надо было увести разговор куда-то в сторону, подальше от себя, иначе из вечерних посиделок кухня стала бы местом внутриполитического и, одновременно с тем, внутрисемейного конфликта. Он опустил голову обратно, мысленно попрощавшись с чучелом махаона. — Что? — Серьезно? — переспросил Илья, от неожиданности даже отставив кружку на стол и спустив ноги на пол. — Сокола, который этот Сокол? А все же Такаеву повезло с геройским псевдонимом, решил вдруг Шура. То ли звезды сошлись в аккуратный ряд, как на погонах, то ли кто-то властной рукой выдвинул нужную идею, но он, как герой номер один, невзначай олицетворял собой весь Всероссийский геройский департамент, официальным символом которого считался именно сокол-сапсан, щедро выкрашенный в триколор. Словно знал кто наверняка, продумывая министерскую айдентику тучу лет назад, что однажды ей найдется подходящее лицо. Вроде бы и крылатых мутаций дохрена, а герой такой всего один. Вселенная определенно любила фэн-шуй, или как там это называлось. Смешно, но, помимо вселенной, Сокола по той же причине очень любили еще и рекламщики РЖД. — А ты много Соколов знаешь? Илья посмотрел на него совсем невпечатленно, всем своим видом как бы говоря, что Шура уже реально заеб. Шура знал. Правда. — Мало ли ты птиц по Москве выискиваешь, кто тебя разберет, — вздохнул Илья. — А он, кстати говоря, прикольный парень, — внезапно добавила совершенно спокойным тоном Юля, и Шура чуть не подавился чаем: то ли от ее ремарки, то ли от того, как быстро и незаметно ей удалось удержать тему разговора. Ни ей, ни Шуре не улыбалось расставаться с личной гостайной, и так висевшей на волоске. Пусть они и придерживались определенных взглядов, они все же были слишком глубоко внутри системы, чтобы выбраться оттуда, а Илья… Илья официально был по другую сторону баррикад. С Тихановским, Савосиным, всей Солидарностью, если обобщать, активизмом и хождением по грани положения о свободе слова в Конституции. Юля, скорее всего, и не знала деталей, но Шура-то все прекрасно понимал, варясь в тусовке уже полгода: насколько плохо это может кончиться для их семьи, попади информация не в те руки. Такой козырь должен был оставаться в рукаве до самого последнего кона. И все же он знал, на что подписывается, водя дружбу с Ильей, который, судя по всему, пытался состыковать полученные за весь вечер зацепки и гребаного Сокола. Сам того не понимая до конца, Шура зарыл себя и Юлю еще глубже. И Юля вообще не помогала. Она ведь, кажется, действительно не знала, кем сейчас считался Илья, потому что слишком успешно держалась вдали от политики, насколько то было возможно. И как при таком раскладе она еще умудрилась завести знакомство с Соколом, ему было совсем не ясно. Даже, почему-то, страшно. — Да я так, просто случайно встретил, на самом деле, — попытался спасти ситуацию он, мысленно умоляя Юлю понять его правильно и не выдать чего-то еще. Сокол, крутясь рядом с отцом на постоянке, иногда пересекался и с ним, но никогда вблизи. Вроде бы. — В кофейне на Китай-городе. Думал, он выше. Он не думал, он знал. А врать у него, откровенно говоря, даже в его жизненной ситуации получалось херово. — Хотя крылья правда огромные, не знаю, как он с ними управляется в маленьких помещениях. И снова ложь. О тренировках в Академии все, так или иначе близко причастные к героике, знали не понаслышке, даже Шура. Он видел некоторые из них, открытые для сотрудников, как видел и последствия. В конце концов, Костя, лучший друг Ильи, неведомо за каким чертом подавшийся обучаться в ЦГА, не любил футболки именно из-за этих самых последствий — состоялся у них как-то интересный разговор в подполке, включавший в себя халявное пользование Шуриной ледяной причудой. А ведь Костя был всего лишь на первом курсе. Первый год — и никого из кадет уже не жалели, методично превращая в послушную, заточенную под приказы машину. В солдат. Как ни иронично, Шура не находил в милитаризме ничего красивого и даже полезного. Говорить об этом ни Илье, ни Юле он сейчас не собирался, конечно. — Опыт, наверное, — расплывчато прокомментировал Илья, не показывая, что прекрасно понимал внутреннюю муштру (и не только со слов Кости), но Шура отчетливо распознал двойное дно в чужих словах, потому что хорошо Илью знал. — А он к нам в школу приходил, — быстро ввернула Юля, пропустив едва ли не разложившуюся перед ними на столе тему Академии и всего, что происходило за ее закрытой дверью. — Недавно, кстати. Это было… необычно, так скажем. Илья подался вперед с видимым интересом — сжал пальцы на ручке кружки, прищурился. Иногда Шура боялся его одержимости героикой и причудами в принципе, но каждому свои тараканы. Он не был точно уверен, но, кажется, причуда Ильи работала очень схоже с киношной силой Всемогущего (советское кино собаку съело в попытках заставить зрителя поверить, что у персонажа беспричудного в жизни Тихановского она была). — Блин, — расстроенно протянул Илья, — все лучшее — детям, да? Почему, когда я учился, такого не было? Юля легко рассмеялась, чуть раскачиваясь на своей хозяйской, как она любила ее называть, табуретке. — Считай, что вы с Бакушиным подняли нам рейтинг. Но, умоляю, то, что я вам сейчас расскажу, за пределы этой кухни выйти не должно, ладно? — попросила она. Шура, переглянувшись с Ильей, кивнул. Он только надеялся, что ничего, сильно затрагивающего Министерство, не проскочит. — В общем, наш физрук — Илья, ну, ты знаешь, я для Саши, — очень интересный молодой человек. Он не так давно пришел преподавать, наверное, в твой выпускной год, кажется? — Ага, и он очень сильно пытался заставить всю одиннадцатую параллель не прогуливать, — наигранно несчастно поделился Илья, подперев щеку рукой. — Что удивительно, успешно. — Так есть за что! — согласилась Юля. — На него залипает половина школы, старший учительский состав в том числе, — объяснила она и поморщилась. — Не в моем вкусе, конечно, я просто говорю, чтоб Саша картинку в голове представил. Спортивный такой, ЗОЖ — наше все, вот это вот, подтянутый, мордашка смазливая, ну просто чудо. Из какого фитнес-клуба его выкрали, не представляю, конечно. И он, вот, знаешь, везде поможет, везде подскажет, начнет трудовика уламывать зашиться и прийти к Богу, — улыбка у нее чуть дрогнула от плохо сдерживаемого смеха. — Не скажу, что это прям плохо, у нас теперь непьющий трудовик и непьющий физрук! И народ теперь форму хоть носить стал, девчонки, кто постарше, едва не молятся на него, пацаны, наверное, тоже, уж не знаю, по той ли причине, но… Неловко спрятавшись за чашкой, Илья усмехнулся, и Шура неуверенно на него оглянулся. — Я тебе фотку потом покажу, — как-то глухо пообещал он, чуть наклонившись ближе, пока Юля продолжала рассказывать. — Не мужик, а алмаз. Голливуд по нему плачет. — В общем, — она глубоко вздохнула, подходя к завязке истории, и Шура с облегчением заметил, как Юля наконец искренне расслабилась в их компании и будто ожила впервые за этот вечер. — Я не знаю, что было с Соколом в то утро, кажется, понедельника, но он был с такого мощного бодуна, что даже я прониклась его выдержкой. Правда, можно понять, ненормированный рабочий график, хочется расслабиться, а тут еще и школьники какие-то, он, наверное, так и не понял, где был, хоть и отработал всю программу. Из последних сил сдерживая подступающий смех, Юля уткнулась лбом в стол, накрыв голову руками, и Илья тихо засмеялся тоже, понимая, к чему она вела, в отличие от Шуры — Шура только мог представить, как Соколу повезло, что отец не узнал. Он резко оборвал себя, не понимая, при чем здесь вообще отец и почему он должен был обязательно узнать. У отца было достаточно дел и без того, чтоб следить, кто из героев надирается в свободное от службы время. Расслабься, подумал он, опять же сейчас причуда разойдется. — Короче, — Юля потерла глаза, пытаясь собраться и вернуться в историю, и Шура постарался сделать то же самое, неосознанно зеркаля ее улыбку. — Прочел он вот эту стандартную лекцию, повторил про безопасность в школе и за ее пределами, бла-бла-бла, и — да, Гриша Семеныч предложил ему сыграть в вышибалы вместе с детьми. Соколу. В вышибалы. С детьми. Едва не взвыв, Илья закрыл лицо руками и судорожно вздохнул, посыпавшись одновременно с Юлей — Шура с удивлением разглядывал их обоих, все еще не улавливая локальной шутки про физрука, но прекрасно понимая, как это выглядело для посвященных. И, очевидно, для Сокола. — Господи Боже, он что, не понял? — уточнил Илья между робкими попытками отдышаться. — Нет! — Юля помотала головой, всхлипнув. — Мне так еще никого жалко не было, он же вообще из последних сил держался. Стоял белый, как стенка, я ему воды в перерыве носила, а теть Роза, блин, вообще с директрисой устроила тотализатор, через сколько он блеванет прям в спортзале. Все понимали, все, но не Гриша Семенович. А Сокол даже отказаться ведь не мог — ну просят же, дети в том числе. Но как он держал лицо! Еще б не держал, мрачно подумал Шура. Вылетел бы сразу из рейтингов народного обожания куда-нибудь в закрытое УФСИН. Отчего-то он не мог до конца себя отпустить, вписаться в сложившуюся случайную компанию, как будто его за волосы оттягивали назад, в мысленную мясорубку стресса и страха, как если бы легенда уже развалилась. Юля и Илья существовали сейчас в отдельной от него вселенной, смеявшиеся, блестевшие глазами, делившие на двоих одну минуту промозглого московского вечера, а Шура наблюдал за ними как бы со стороны, как на вечеринке, на которую его забыли пригласить, а он все равно пришел и стоял теперь в укромном уголке наедине с собственными кошмарами, с каждой секундой подступавшими все ближе. Словно вот-вот что-то произойдет, разбив вечер надвое — он чувствовал тревогу, отраженную в каждой грани заразного, почти безумного веселья, накрывавшего лишь в самый отчаянный момент. Еще мгновение — и мир бы переменился. Все хорошо, крутилась в голове песня, ведь все хорошо, повеситься — или повесить ружье? — Гриша Семеныч — легенда, — гордо заявил Илья, и Юля потянулась через весь стол отбить ему пять. — Ставлю косарь, что он даже потом не понял, что было не так. — Невинная душа, — ласково подтвердила Юля. — И вот они встали по разные стороны, игра уже десять минут как идет, и тут я отдам Соколу должное — сноровку он не потерял даже с похмелья. Мы с краешка стояли с его коллегой, майор полиции, прикиньте? А молодая такая… Ровесница мне, наверное, на пару лет старше. И она тупо достает телефон и молча начинает снимать, как будто точно знала, что произойдет дальше. А тут Гриша Семеныч, который, конечно же, тоже вписался в матч с другой командой, подает с конца поля и заряжает мячом точно Соколу в голову. — Юля неровно выдохнула, быстро отпила свою кошмарную безлактозную отраву и добила, боясь сбиться на смех снова: — У бедняги не было и шанса. Шура присоединился ко всеобщему помешательству почти против своей воли, но здесь нельзя было не — ему так хотелось, чтобы правда стало хорошо, пусть и через силу, и Илья рядом, кажется, уже собирался отойти в иной мир, так его потряхивало, и еще Юля, просияв синющими глазами, доверительно ухватилась за Шурину руку, мягко сжав запястье, и на короткое мгновение он прикрыл глаза, силясь ухватить непонятное чувство вокруг: и срез чужого хриплого смеха, и Юлин сияющий взгляд, и чужое тепло на плече, и…[ ЗИМА, 2017 ]
— …Мне хочется много всего постичь. Мне нравятся разные культуры, разные миры, разные реальные люди. Это же классно: понимать, что мир — разный. Это классно очень, — она подпалила сигарету от конфорки и вдохнула дым полной грудью. Ее взгляд, правильный, успокоенный, мягко ложился на ночной район за окном, тихий и замерший в морозном недвижьи. — А здесь все твердят, что вот он именно такой. Вот такой, и ни в коем случае никакой иначе. Да в смысле, ребята! — она сбила пепел в железную фирменную пепельницу, усмехнувшись. — Мир — он такой, каким мы хотим его видеть. — Да. — И если вы его хотите видеть таким, то не надо мне навязывать, что он такой. Поэтому я тебе, вот, всеми руками-ногами рекомендую валить. Вали, пока есть возможность, пока за тебя готовы впрягаться, — Юля ненадолго замолчала, чтобы затянуться. — Если тебе там будет настолько некомфортно, всегда можно вернуться: оттуда сюда гораздо проще, чем отсюда туда, вот. — Ну да, наверное. — И все, — она улыбнулась, покачала головой. — И все будет хорошо. Поэтому ниче не бойся, все будет отлично. Он взял в руки горячую чашку какого-то мудреного травяного чая и прислушался к его запаху. Уже осевшие на дне травы несли за собой тонкий шлейф крымских гор, диких бахчисарайских лесов, тепло жаркого мяча солнца в синем от зноя августовском небе. Чай дышал природой, а Саша задыхался в двухкомнатной квартире. — Будет страшно, звони. Будет весело, звони. Ну, — она выдохнула сизый дым, и его стянуло в приоткрытую форточку, из которой сквозило надвигающейся, семнадцатой для Саши, зимой. — Все будет хорошо.[ ДЕШЕВЫЕ ДРАМЫ ]
— И Гриша Семеныч к нему понесся, просто как ракета, Аркадий Паравозов на минималках, подлетел, клянусь, рукой ему так на плечо — оп, закинул, ну, как он обычно делает, спросил, типа, жив, цел, орел? А майор стоит, в голос ржет, мы с ней, естественно, подходим ближе, мало ли, пришибли героя номер один, скандал на всю страну, это ж ужас! О чем ты думаешь, хотелось спросить Шуре у по-кошачьи щурящейся Юли, тихо ржущей через каждое слово. Как ты справляешься? Она утерла выступившие от смеха слезы тыльной стороной руки, забавно приоткрыв рот, и поглядела на них с напускной серьезностью: — Вот ситуация: у нас есть очень традиционных взглядов молодой и красивый физрук в количестве одна штука, всерьез обеспокоенный состоянием первого героя страны Сокола, тоже одна штука, с похмельем и возможным сотрясением. Итак, версии, что было дальше? Шура бы не простил себя за это знание, но вырисовывался прекрасный сюжет для сайта с тремя иксами в названии, не меньше. Поэтому он оглянулся на Илью, тоже как бы серьезно раздумывающего над вариантами возможных событий, и только улыбнулся, поражаясь, как мало надо было нескольким людям для превращения трипово-странного вечера в интеллектуальную дискуссию. — Дайте угадаю, — задумчиво начал Илья. — Тут немного вариантов. Либо Сокол отключился — это лучший для него исход бы был, правда, в толпе детей, либо его наконец стошнило, либо… Либо он кратковременно потерял память, мозги и честь и принял Гришу Семеныча за кого-нибудь сильно приятнее. Ну, это так, вариант для российского ромкома уровня Маргоши. — Маргоша? — удивленно переспросила Юля, моментально забыв про раскрытие интриги. — Ты какого года рождения, чтоб этот шедевр помнить? Сашк, ты знаешь, что это? Шура растерянно обернулся на нее. — Две тыщи первого, — смеясь, напомнил Илья. — У меня просто мама очень его любила смотреть, выбора не осталось. Недавно пересматривал первые серий сто, такая хрень, конечно, но золото. — Можно уточнить завязку? — влез Шура. — Я тут вообще-то ни хрена не понимаю, сижу. — Ой, там вся фишка в том, что главный герой, такой бабник, ловелас, все дела, глубоко обидел одну женщину, и она пошла к ведьме, чтобы… — В общем, проснулся Гоша Ребров уже не Гошей Ребровым, — уточнил Илья. — А Маргаритой. Марго, то есть, — тут же добавила Юля. — Все гениальные сюжеты — просты. — «Слушай, Гош, не сыпь мне сахар в пиво!» — Илья ехидно улыбнулся, поочередно посмотрев то на сахарницу, то на Шуру, и он едва не пообещал вслух, что на следующей попойке в «Айвазовском» обязательно сыпанет Илье в джин-тоник полпакета сахару, чтоб неповадно было дразнить диабет. — Не-е, моя любимая — это про «маразм крепчал», — засопротивлялась Юля, лениво таская вилкой по сковородке последний уцелевший наггетс. Тот, как и Юля, тоже сопротивлялся. — «Маразм крепчал, деревья гнулись»? — переспросил Илья, и она счастливо кивнула. — Так что в итоге с Соколом было? — наконец вставил Шура, боясь одновременно и продолжения разгонов про российский кинематограф, и концовки Юлиной истории. Юля наконец подцепила кусок курицы, победно подняв его над собой на вилке, и обернулась к Шуре. Волосы окончательно выбились у нее из хвоста, и она невероятно ловким движением поймала слетевшую резинку свободной рукой, зажала наггетс с вилкой в зубах и криво перевязала хвост, отчего отросшие светлые корни сразу бросились в глаза. Шуре иррационально захотелось их прикрыть, словно они были какой-то неприятной правдой — постыдной тайной, которая не должна была никогда открыться. В какой момент она вообще покрасилась? Кажется, лет сто назад. Приехала домой с короткой стрижкой, волосы едва доставали до ушей, и крашенная. Отец долго ругался, Юля спорила тоже. Они много тогда кричали. — А, ну, Сокол… Продолжая слушать, Шура с какой-то обреченностью поднялся до шкафчиков, чтобы вытащить спрятанную в одном из них пачку рассыпчатого песочного печенья, которую однажды притащил сюда Никита, и которую они так и не съели, обожравшись в итоге доставкой. — О, мерси, — Юля перехватила у него печенье на полпути и прицельно вскрыла шуршащую упаковку ногтем. — В общем, Илья так-то прав. Сокол просто повис на нем, как кисейная барышня, знаете, как бы объяснить, — она чуть задумалась, разбираясь с пластиковым контейнером внутри упаковки. — Вцепился ему в плечо, да-а, Илья, именно в плечо, — Шура мельком глянул на Илью, восторженно следящего за Юлиными словами, и все еще ни черта не понял. — Клянусь, Розпаллна чуть не померла от зависти прямо там. Вот он на него тупо прилег отдохнуть, короче, приобнял крылом — ну романтик! Честно говоря, со стороны выглядело так, будто он ему щас там в любви признается и в штаны полезет. Я со стыда сгорела просто, а майор стоит, уссывается, как будто каждый понедельник это видит, святая женщина. В самой глубине души, Шура Соколу посочувствовал. Но не от чистого сердца. — Но пришлось, конечно, вмешаться, только стриптиза в исполнении Гриши Семеныча одиннадцатиклассницам не хватало, немножечко закон нарушила — а кто нет? Не смотри так на меня, Саш, вот чья бы корова мычала. Слабо улыбнувшись, Шура подозвал к пальцам огонь, слабо сверкнувший на костяшках, и тут же встряхнул рукой, чтобы его погасить, но на периферии успел заметить, как слегка отпрянул Илья, отодвинувшись на самый край софы, при этом странным взглядом проводив затухающие рыжие искры. Что-то проскользнуло на его лице, неясная эмоция, которую Шура зафиксировать так и не смог и даже во внимание не принял. — У меня криокинез, так что даже стараться не пришлось. Снежок за шиворот Соколу был обеспечен, но хоть в чувство привели. А Гриша Семеныч реально не въехал, суетился бегал, спрашивал, — Юля устало помотала головой. — Майор — Мирой, кстати, зовут — смеялась так сильно, что теть Розе пришлось выдать ей нурофен от разболевшейся головы. — Чувствую, Сокола теперь ни на километр к школе не подпустят, — рассмеялся Илья. — Не дай бог, — согласилась Юля. — В общем, я люблю свою работу. А Соколу могу только пожелать не нажираться так перед… школьными презентациями. Хотя так он больше похож на человека, чем на красивую картинку с телека. Все мы люди, все мы должны после пьянки закусывать энтеросгелем. В моменте Шура не подумал о том, что сказал дальше. У него, конечно, и раньше были расхождения с собственной логикой, но не до такой степени. Можно было бы оправдаться, мол, стресс, усталость, недосып, перебор с кофеином, слишком много событий для одного дня, но на деле — оправданий ему не было. И во всем, что произошло потом, тоже был напрямую виноват только он. В моменте он лишь сказал, автоматически подхватив разговор, как если бы все в комнате были своими и все знали: — Удивительно, как отец его еще не сослал, если он так глупо подставляется. Договорив, Шура тут же стих, излишне резко, мгновенно понимая, что именно он сказал. Для полноты картины стоило добавить, что он не стал отпираться мгновенно, просто замер, как пойманный с поличным венецианский карманник: сделал вид, что все нормально, и это вообще не он, это птичка мимо пролетела. Скорее всего, метафоричный несловленный воробей. Юля побледнела и уставилась на Шуру пятирублевыми глазами. — Секунду, — тихо подал голос Илья. Шура со скрежетом развернулся к нему, мечтая только открутить этот диалог назад — и вдобавок открутить себе голову. — Как гердеп, — совершенно не талантливо исправился он. — Как гердеп его еще не сослал. Тишину, повисшую на кухне, можно было потрогать руками. Шура же хотел потрогать руками свою скоропостижную смерть. Время смерти: 00:23, будьте добры записать, пожалуйста. Можно вынести гроб, занести Шурин мозг. Или совсем поздняк? Шура молился, чтобы нет, но черти, подплывающие в Юлино выражение лица, твердили обратное. — Ты феерический идиот, Саша, — мрачно констатировала она, неловко сложила руки на стол и громко вздохнула. Даже пачка печенья, лежавшая у ее локтя, казалась разочарованной. — Я идиот, — покладисто согласился Шура, глупо улыбнувшись. Можно сказать — с отчаянием. — Илья, — совсем негромко, но крайне угрожающим, пусть и спокойным тоном заговорила Юля. — Все, о чем мы говорим на этой кухне, остается на этой кухне. Я ясно выражаюсь? — Предельно, — отчеканил Илья. Он все еще сидел чуть в стороне от Шуры, будто боясь повторения огненных фокусов, но теперь в его лице не было ни удивления, ни тени былого веселья, только сосредоточенный, хлесткий взгляд, каким он порой провожал попадавшихся им на пути ментов. С каким он читал новости об очередном задержании. С каким он обычно слушал Якова, говорящего что-то только ему одному, так, чтобы ни одна живая душа не услышала ни слова. Шуре стало не страшно — ему стало пробирающе холодно от того острого ледяного ужаса, царапнувшего горло. Так проебаться — это надо было уметь. — Ты говорил, что твой… ваш отец — юрист, — вкрадчиво напомнил Илья, вжавшись спиной в край подоконника еще сильнее, словно это не он, а его загоняли в капкан. Юля устало закрыла глаза ладонью и нервно повела плечами. — Отвечает за отдел по делам героев в Министерстве и все такое, — медленно, безо всякой уверенности разъяснил Шура, уже прекрасно понимая, что закопался с головой. Говорил он только для того, чтобы чем-то заполнить мертвую тишину. — Пишет им бумажки всякие. Как бухгалтерия, только чуть посерьезнее. Илья не верил ни в одно его слово — это было ясно всем. — То есть, в твоем понимании, это — обычный юрист? Нервно потянув воротник рубашки, Шура отвел глаза в окно, старясь не глядеть толком никуда — мимо и сквозь ночной черноты, высветленной уличной редкой иллюминацией. Втянул носом воздух, чувствуя, как лед селился в легких рассыпчатой колкой крошкой. Этот день ведь не мог закончиться на такой хорошей, веселой ноте? — Давайте сыграем в вопрос-ответ, — предельно спокойно предложил Илья. Предложил — сильное слово для человека, который на самом деле лишь делал им одолжение, чтобы они хотя бы попытались выгрести из той ямы, куда Шура их загнал. Юля молчала, честно оставив «игру» ему одному на откуп. — Меня как-то начинает пугать, что ты, Шур, сейчас окончательно запутался в собственных словах. Будто меня — нет, подумал Шура отстраненно. Будто меня еще можно чем-то испугать. Наверняка, Яков узнает обо всем — вообще обо всем — минуты через три, а на утро оппозиционные и не только СМИ взорвутся нахуй. Шура гадал, стоит ли засечь, чтобы проверить теорию на практике. Такой себе выйдет следственный эксперимент, конечно. Разве что подследственный. Какой хаос и паника начнется в высших кругах, даже ему представлялось с трудом. Ситуация была на уровне: Незенко лично приходит к Савосину и Ко, а потом в студию Первого канала, и показывает спизженные из госбюджета миллиарды и признается в серии терактов девяносто девятого года, Норд-Осте и Беслане сразу. А потом пытается извиниться, отбрехаться и вообще его подставили, что это было давно и совсем не правда. Россия, бля буду, ахнула, узнав о преемнике Тодоренко. — Юлия Эрнестовна, — уже совсем по-другому, мягко, предельно вежливо обратился к ней Илья, крепко сжав пальцами угол стола как бы в попытке сфокусироваться и подобрать нужные слова. — Я сейчас очень хорошо понимаю, что происходит, правда. У вас есть проблемы, и я невольно в эти проблемы влез. Следовательно, теперь проблемы будут и у меня. И я хочу хотя бы понимать масштаб этих, что называется, последствий. Выражаясь яснее, — он сознательно отзеркалил Юлины слова, чтобы привлечь ее внимание, и Юля подняла на него пустой, но серьезный взгляд. Будто поняла, что он уже давно не ее бывший ученик, а потенциальная угроза всему, что прятал отец. — Выражаясь яснее, я хочу понимать, насколько сильно мне пиздец. Юля незаметно вздрогнула на выбор слов, глянула на Шуру в поисках то ли помощи, то ли подбирая проклятья посильнее, но ничего не ответила. Шура знал, что сейчас не сможет рассчитывать на ее помощь, хоть вопрос и был адресован ей. Ему нужно было выкручиваться самому, и просто выдворить Илью из квартиры шансов не было — слишком поздно. А ведь Шура понимал, что все так и закончится, когда садился с ним в такси. Наверное, понимал еще тогда, выбрав прослушать голосовое на динамике. И да: напомните ему причину, по которой он вообще решил, что дружить с Ильей — отличная идея? — Начну с того, что знаю я, — внимательно сказал Илья. Он тоже теперь глядел в окно, будто, как и Шура, пытался найти там какое-то чудесное решение проблем. Это больше напоминало допрос с пристрастием. Возможно, это он и был. Шура чувствовал мишень, нарисованную у себя на лбу, и чувствовал огонек лазерного прицела. — Во-первых, имена, — Илья вдруг обернулся от окна, парадоксально мягкий и привычный в теплом рассеянном свете от вытяжки над плитой, и в то же время — совсем другой. Не тот, кого Шура знал, с кем Шура перебрасывался мемами и кому Шура сыпал сахар в чай. А тот, кого, наверное, знал Тихановский, знали редкие журналисты из близкого круга, знали те люди, от которых в темном переулке шарахнешься. — Вы ведь Рождественская, да? — он обратился к Юле первой. — Я правильно помню? Шура незаметно качнул головой — так, чтобы только Юля увидела и поняла. «Соглашайся». Юля кивнула, сжала пальцами чашку. Костяшки ее рук побелели. — Рождественская Юлия Эрнестовна, С этим разобрались, — он вздохнул, подтянул ногу к груди, располагаясь со смешным для ситуации комфортом. — Теперь Шура. Точнее, простите, Александр Эрнестович, — Шура старался не смотреть Илье в глаза, но такое нехитрое действие выходило у него само собой и против его воли. Чужие глаза казались черными и холодными, хотя еще несколько минут назад, Шура мог бы поклясться, в них отражались все черногорские леса, насыщенно изумрудные, мягкие и шепчащие свои древние сказания на то ли сербском, то ли хорватском, то ли на смешении их обоих. — Рождественский — тоже твоя фамилия? Шура снова легко кивнул, но, наверное, слишком быстро: как врал бы любой человек, если надо было соглашаться со всем сказанным, и Илья уцепился за этот жест с ловкостью матерого следака, а не восемнадцатилетнего студента-технаря. И это в Илье пугало его до усрачки. Шура начинал робко понимать, почему Тихановский выбрал своим конфидентом именно его. Почему тот вообще объявился с громкими заявлениями спустя несколько лет тишины с развала Солидарности, почему вылез из своего скромного преподавания. Складывалось впечатление, что в Илье иногда просыпалось что-то, о чем он сам не подозревал и пользовался лишь по наитию, совершенно инстинктивно. Вряд ли он в полной мере понимал, какое впечатление производил на людей. Иногда ему хотелось прибавить десяток лет, не меньше — так он умел смотреть на мир вокруг себя. — Не твоя фамилия, понятненько, — как бы скучающе протянул Илья. Не встретив никакого сопротивления (Шура был слишком в прострации, чтобы реагировать), он продолжил: — Ладно. Еще один вопрос пропустим, он вряд ли связан. Шур, назовешь мне фамилию? Нет? Шура мрачно взглянул на него исподлобья, боясь рот открывать в принципе. — Окей, не назовешь, — он ненадолго замолчал, собираясь с мыслями, и при этом как-то странно и нервно улыбался. Может, нервы, а может, понял глубину импровизированной ямы. Спасаться уже точно было поздно. Шура действительно палился часто. Дело было не только в фамилии, утайке знакомств и должностей. Он палился осведомленностью, реакцией на множество событий, в конце концов даже выбором одежды (однажды забыл про рабочий министерский значок-соколика на лацкане пиджака и надеялся, что Илья не заметил, как он судорожно убирал его в карман брюк) — для достаточно умного человека это всегда легко заметно. Илье оставалось лишь соединить все воедино. Разгадка не просто лежала на ладони, она обвесилась новогодней гирляндой и орала гимн России под самым носом. — Юлия Эрнестовна, вы преподаете в самой обычной школе. Если я правильно помню, ее нет даже в топ-50 Москвы. А живете одна в самом центре, в историческом почти здании. Наследство? Впрочем, не так важно, — Илья говорил так, будто уже догадался, будто ему оставалось только произнести фамилию в дополнение к вызнанным имени-отчеству. Он ведь говорил эту фамилию так часто, обсуждал ее даже сегодня. — Где учится ваш брат? Юля выдохнула, коротко посмотрела на Шуру — тот только махнул рукой. Горит сарай, гори и хата, да? — Политология, — тихо ответила она. — Московский государственный университет. Илья ненадолго стих. Покачнулся, опустил локти на стол, поразглядывал дерево. — Политология, — глухо повторил он. — А че не гос. управление сразу? Соседи сверху чем-то звякнули об пол, и Шура вздрогнул, как если бы ему вылили за шиворот ушат ледяной воды из проруби. — А че не МГИМО или заграница? Перебор, да? — он как-то истерично усмехнулся. — Просто чудо, а. Отец в министерстве, определенную власть над героями имеет. Фамилию ты мне не называешь. Рождественская больше смахивает на псевдоним. Квартира в десяти минутах от центра. Эрнест Эдуардович, говоришь, отца зовут, да? Тезки? Шур, ты вообще понимаешь, что говоришь? Неозвученное «кого ты, сука, пытаешься наебать?» повисло в воздухе чересчур отчетливо, и Юля встрепенулась, резко поднявшись из-за стола. Громыхнула чашкой, сбросив ее в раковину к остальной посуде, с хлопком закрыла дверцу открытого Шурой шкафчика. Замерла, подобравшись к выходу с кухни, и, не оборачиваясь, негромко осведомила: — Я — спать. Вы — делайте, что хотите, но не шумите сильно, я плохо сплю. Она погасила свет, проходя мимо плиты, и кухня оказалась погружена в кромешную тьму. Луна сквозь полупрозрачные цветные занавески выхватила часть Шуриной руки, нервно дрожащие пальцы. Шура впервые за последние несколько минут посмотрел на Илью открыто, не боясь. Ночная темень сделала все таким необязательным и односложным, что, наверное, закричи он сейчас, ни одного звука бы не существовало. Он встал из-за стола следом, нависнув над Ильей, и доверительно протянул ему руку. Илья вздохнул, уцепился за предложенную ладонь и тоже поднялся. Шура перехватил его за запястье, отстраненно пройдясь пальцами по выступающей косточке, не зная, зачем и для чего это делает. Илья в полутьме замер, поглядел на него — словно все понимал. Едва дотягивающийся с улицы свет отражался в его глазах, и Шура снова разглядел в них свои собственные, чуть мерцавшие, как и всегда, от едва призванной силы. — Не надо, — едва слышно попросил он Илью. — Не говори это вслух. Пожалуйста. Никогда и никому. Ночь обещала быть долгой.[ ДУМАЙ, ДУМАЙ, ДУМАЙ ]
Утро слабо пробивалось сквозь высокие ряды домов рассеянным светом, и серые плотные облака, едва пропускавшие сквозь себя солнце, сегодня казались особенно низкими, погрузившие город в черно-белый сплошной туман. Шура спал плохо. Илья не спал вообще.