[ КАМЕННАЯ ЛЕДИ, ЛЕДЯНАЯ СКАЗКА ]
Из вестибюля метро они вывалились взмыленные, всклокоченные и напуганные до чертиков. Мокрые, взъерошенные и красные — стоило заснять на камеру и потом лет через дцать показывать внукам с гордыми словами: «А здесь мы узнали, что росгвардейцы не умеют бегать», — но до одури счастливые. Ошалевшие от собственной везучести. В костях вибрировало от гула поездов, ныли отбитые о тяжелые двери локти, устали от такого внепланового марш-броска ноги. Все тело звенело, натянутое пружиной. Олеся сползла по стенке вниз, повесив голову. В груди было легко-легко, словно ее накачали гелием из воздушного шарика, и хотелось смеяться. Кирилл, громко матерясь, упал рядом прямо на грязный асфальт и прихватил рукой ушибленную об ступень эскалатора коленку. Намучившийся ватман небрежно кинули тут же, и он некрасиво раскрутился по пыльной плитке. — Невероятно, — просипела над ними Кристинина знакомая, уже копавшаяся в чьем-то рюкзаке. Необычной формы подвеска, в виде звезды или, правильнее сказать, искры, болталась у нее на груди, и Олеся невзначай залипла. — Просто невероятно. Рехнувшиеся! — Я вообще ни при чем, — вяло попробовал протестовать Кирилл, но заткнулся, когда девушка нагнулась над ним и обхватила ладонью больное колено. Леся с интересом проследила за тем, как он вздрогнул и резко выдохнул сквозь сжатые зубы. Причуда? — Холодно... Девушкин рюкзак перехватила Кристина, вытащила из него упаковку влажных салфеток, раздербанила пальцем липучку: не с первого раза из-за мешавших перчаток. Вытерла подбородок и щеки, скривилась. Поймала Олесин тяжелый взгляд. — Без комментариев, — спокойно попросила Крис, и Леся поперхнулась воздухом. — Я все равно не отвечу. Прохожие не обращали на них никакого внимания, что было, безусловно, приятным бонусом. Мало ли детей шаталось по городу в непотребном виде. Если за непотребный вид считались скинутая одежда, красные от бега лица и вывороченный на тротуар рюкзак, конечно. — Придется, рано или поздно, — назидательно проговорила незнакомка, покосившись на Кристину. Та показала ей язык. Олеся бы смутилась, если умела. Сейчас ее, в таком потрясенном состоянии, мало чем можно было удивить. — А вы кто, кстати? — поинтересовалась она у девушки. Та поднялась с земли, отряхнула растянутые колени штанов и выискивающе посмотрела Олесе в лицо. Олеся не отвела глаз. Незнакомка хитро улыбнулась, сверкнув зубами. Белые волосы несколькими короткими прядями упали ей на лицо. Что-то в ее немного экзотичной для обывателя внешности было слабо знакомым, но Леся не могла соединить ни одной логической цепочки в голове из-за не схлынувшего пока что адреналина. Кристина подозрительно молчала, а Кирилл учился пользоваться ногой заново, не обращая на них ровно никакого внимания. Девушка протянула ей руку, и Лесю уже во второй раз за день прошибло холодом — пальцы у их случайной спутницы были ледяными. — Апокриф. Независимая журналистка из «Мутируй», — представилась она. — Но можешь звать меня Глашей, ты мне нравишься. И Кристине, судя по всему, тоже. Крис тихо рассмеялась и шутливо стукнула Апокриф в плечо. Та фыркнула и закатила глаза. — Олеся. Просто Олеся, — уже не так уверенно ответила Леся. Апокриф... Она попыталась устаканить информацию в своей голове и не закричать сразу от нескольких вещей. Наверное, у нее сейчас было весьма забавное выражение лица, судя по Кристининому прогрессирующему в истерический смеху и Кирилловскому глубокомысленному «Вот это я вышел погулять, бля...» «Мутируй» был достаточно популярен и претенциозен. Одним из немногих свободных от пропаганды и государственной цензуры интернет-изданием, стремительно набирающим читателей. Олеся была в их числе, конечно же — а кто сейчас не? У редакторов «Мутируй» присутствовала голова на плечах, но напрочь отсутствовал страх перед судом. В прошлом, что ли, году были скандалы… С той же Апокриф! Апокриф, черт возьми! Олеся свежим взглядом осмотрела стоявшую перед ней девушку и старательно удержала челюсть от падения. Слабовато верилось в то, что эта женщина сидела трижды. За причинение умышленного вреда сотруднику правоохранительных органов с одной стороны, а с другой — за активное использование причуды в общественном месте. Однако это очень даже объясняло, почему там внизу, в метро, она ни секунды не сомневалась и сразу же среагировала на активизировавшихся в их сторону росгвардейцев, заморозив под теми пол. Чем-то ее причуда даже сходила на Шурину — разве что у него лед покрепче. Но разве Апокриф не была с Лигой? О боже, осознала Олеся. Она и есть с Лигой. — Держу вас в курсе — мы опаздываем, — прокашлялся Кирилл. — Акция уже началась. Но какого дьявола Кристина знакома с лиговской активисткой? И что за чертов семейный скандал у них там случился? Почему Кристина была вся в крови? Олеся растерялась в догадках, но послушно поднялась на ноги одним рывком, подхватила свою сброшенную ранее куртку, запахнула на груди и быстрым шагом догнала уже хромающего в сторону площади Кирилла. Поравнялась с ним, потянула до сих пор ноющие руки вверх, заводя за голову. Кристина же вклинилась между ними с чересчур серьезным лицом: будто собралась на войну, а не погулять по центру в приятной компании. Апокриф молча замыкала их строй, и Олеся насторожилась, когда поняла, что та постоянно оглядывалась по сторонам и искала кого-то в лицах прохожих. Но кого? Своих знакомых? У нее точно должны были быть знакомые здесь… Еще лиговцы? Но что нужно Лиге от Тихановского? Если бы Олеся только знала.***
Кристине всю жизнь вдалбливали одну-единственную установку: меньше знаешь — крепче спишь. С этими словами она поступала так же, как и с другими правилами: совершенно их не переваривала. И куда ее привела такая нелюбовь к порядку? В Лигу. Если ее и можно было описать парой слов, то именно так. Ведь нынешний порядок был обманчивый, видимый лишь внешне. Внутри уже чувствовался раскол. На Пушке уже собрались люди. Усиленные эхом переносных колонок слова кого-то из координаторов акции долетали до Кристины пока что только несвязными обрывками, но она все равно старалась их расслышать и уловить колеблющуюся суть. Все это было для нее в новинку; она с восторгом маленькой девочки впитывала в себя ощущение людской толпы, звенящей и гудящей в унисон друг дружке, жжение зыбкого холода по голым лодыжкам, незнакомый мандраж и пьянящее чувство свободы. Эта странная и неправильная «Барби» отличалась от ее привычной действительности так кардинально, что Кристине попросту невозможно было уложить все новые эмоции в голове. Перемены стали ее идеей фикс. Несменяемость окружающего мира пугала ее и напоминала о светлых штукатуренных стенах интерната. Прошло всего два месяца. Она не думала, что жизнь ее куда-то приведет вообще. Особенно сюда, в странную кальку на нормальную семью. Ее начинало тошнить от одних только всплывавших в голове картинок, а рот наполнялся вязкой слюной и привкусом штукатуры, абсолютно безвкусной, как и все в том чертовом доме. Ее били по рукам за ободранную стену. Спиливали клыки. Поучали без остановки. А потом все внезапно изменилось, и с переменами пришло долгожданное тепло. Она обернулась на Глашу и увидела во вздернутых плечах и бегающем взгляде спрятанную тревогу. Чего боялась бесстрашная Апокриф? Кристина не могла угадать. Но у каждого были свои подкроватные монстры, и тему их существования в Лиге поднимать не особо любили. Время от времени эта пропасть в игре «кто на кого больше нарыл» казалась бесконечной. К сожалению, Кристина понимала. Она ведь не была глупой. Людей оказалось больше, чем Лига изначально предполагала в своих обсуждениях за скудным завтраком, состоящим из дешевого пакетированного кофе и куска хлеба с маслом. (Рацион не сильно отличался от интернатовского, но Крис и не думала жаловаться.) Олеся, шедшая рядом и нервно проверяющая наличие телефона в кармане каждые полминуты, внимательно осматривала взволнованную толпу. Это было приятное волнение. Люди видели себе подобных и радовались этому маленькому факту. Кристина могла услышать их культивируемый на ноябрьском воздухе экстаз. Полдень практически трескался от напряжения и затаенного смутного желания. Желания все изменить. Желания стать свободными. Запрет висел над их головами как дамоклов меч. — Где же они… — негромко произнесла Леся, то и дело приподнимавшаяся на цыпочки, чтобы разглядеть центр быстро растущей толпы. Все пришедшие будто бы сконцентрировалась вокруг самого памятника, а не успевшие пробраться к нему растянулись по всей площади и ближе к театру. Кристина нахмурилась и поймала Глашин серьезный взгляд, склонила голову к плечу. Глаша сощурилась и одними губами сказала: “Идите”, а сама уверенно отступила назад — явно пойдет искать Тимура. Уже спустя несколько секунд ее обтянутую легкой курткой спину скрыли чужие незнакомые люди, и Кристина иррационально придвинулась ближе к Олесе и парню, который бежал с ними из метро. Он уверенно разворачивал свой ватман и разгибал потрепанные уголки. Леся подхватила Кристину под руку. «Иди и смотри» вспыхнуло красным на белом листе бумаги над головами людей. Мимолетная тень упала Кристине на глаза, и она быстро взглянула вверх, испугавшись. Птицы взметнулись с одной крыши и пересекли площадь. Толпа синхронно вздохнула. Над возвышающимся памятником развернулись тяжелым венцом темные бордовые крылья. На фоне светло-серого неба они казались почти черными. Кристина сглотнула вставший в горле ком, облизала еще отдающую медью кромку зубов. Все шло по плану. Налетевший ветер встрепал ей волосы. Сокол не двигался. Опасно замер, нависнув над забравшимися на основание постамента, оглядывал людей — Кристина видела, как блестела защитная желтая маска, пока они с Олесей протискивались ближе к памятнику. Пацан с плакатом с ними не пошел. Олеся странно глядела на оцепляющих площадь росгвардейцев, словно искала кого-то среди них, и Кристина наклонилась к ней ближе. — Кто-то из друзей здесь? — спросила она, не сводя глаз с Сокола. Герой взмахнул крыльями снова, намеренно привлекая к своему присутствию всеобщее внимание — я здесь, и я все вижу, — и сорвался с плеч бронзового Пушкина обратно в серые тучи. Толпа чуть схлынула от памятника, загудев. Олесю с Кристиной сдвинуло назад. Кристине в бок прилетел чей-то неосторожный локоть, и она зашипела, неосознанно оскалившись. Олеся пригнула голову и прямо в давке сняла с одного плеча рюкзак, перекинула со спины, изогнув руку, вжикнула застежкой и вытащила что-то — Крис не разглядела, потому что пыталась удержать их обеих на ногах. Люди переждали суматоху и приросли к своим местам. Зазвенел включенный мегафон. — Да. Несколько, — коротко ответила Леся, оборачиваясь обратно. Верхнюю половину лица у нее теперь закрывала непросвечивающая темная маска, смягченными углами впившаяся Олесе в кожу. Кристина расплылась в улыбке и прочувствовала двинувшееся в груди тепло. Эта девчонка точно была сумасшедшей. — Сама сделала? — поинтересовалась Крис, тронув стекло маски. Оно было холодным и шершавым. — Выглядит здорово. — Ну, мне же нужно портфолио собирать, — Олеся улыбалась тоже. Усиленные мегафоном помехи снова качнули людское волнение. Кристина наконец смогла разглядеть лица тех, кто стоял в эпицентре — у огороженной части памятника. Толпа аккуратно отступила от них, вновь перераспределившись по всей площади. Одноразовый мобильник в руке пиликнул, и Кристина прищурилась, чтобы разглядеть сообщение.[ СОСЕД ]
— Александр. Шура резко втянул носом воздух и специально громко задел ложкой стенку чашки с чаем. Пересекся взглядом с человеком напротив. Отцом-не отцом. Кто? — Да? Он казался особенно мрачным сегодня. Тень пролегла между нависшими бровями, еще пуще спрятала давно не видный блеск в его глазах. Он тяжело сжал ручку кружки, и Шура обнаружил в ее стекле свое искаженное отражение. Посмотрел чуть вверх, на незатянутый узел галстука, на расстегнутые верхние пуговицы рубашки. Сквозь них можно было рассмотреть темный след на шее. Если знать, куда смотреть, всегда увидишь больше. Часы пробили полдевятого. — Что собираешься делать сегодня? Шура сдержал рвущийся наружу смех и ни на йоту не изменился в лице. Пустота в этой квартире давила ему на плечи, а холод уже давно поселился в сервизе и картинных рамах, оттеняющих безупречно-белоснежные стены. Ответить… надо бы. Шура еще раз скользнул глазами по манжетам отцовской рубашки, глянул ему в лицо и так же быстро отвел взгляд — отца бесило, если Шура игнорировал его. — Хотел сходить в кино с другом, — спокойным голосом рассказал Шура и сложил пальцы в замок. От чая поднимался едва заметный пар. — Однокурсник. — Кино. Шура осторожно кивнул. — В какой кинотеатр пойдете? — спросил отец. Искренне интересуясь. Искренне. Шуре захотелось выйти из-за стола прямо в окно. — Мне вызвать водителя? — Не надо никого вызывать, — тихо отозвался Шура, давя подступающую к горлу желчь. Чай горчил на языке. — Сам доберусь. В «Соловья» хотели. Отец приподнял брови, поправил рукава рубашки. Отпил свой выебонистый ямайский кофе, который Шуру подмывало куда-нибудь выкинуть. Часы мерно тикали, синхронно с пульсом на Шурином запястье. Он оглядел кухню. Длинные темно-мраморные столешницы, на первый взгляд простой гарнитур. Все было вылизанным до блеска и оглушительно пустым. Необжитым. Неживым. И ничего не напоминало о погроме в четверг, кроме пустующего места на кухонной тумбе. Мама любила ту вазу. — И что вы будете смотреть? Шура ждал этого вопроса. В «Соловье» крутили даже те картины, что вышли из проката, если на них продолжали ходить люди. Он осторожно присосался к чашке с чаем, выждал, пока горячее скатится по горлу в желудок, нарочито медленно облизал ложку, не сводя глаз с отца. Тот тоже не спешил отводить взгляд и с неестественным спокойствием ждал ответа. — Да так, — небрежно бросил Шура. — Последний фильм Тихановского. Из антологии о Всемогущем. Попадание в десяточку: сектор «Приз» на барабане. Это тебе за Юлю, мудак. Эрнест подавился кофе, закашлялся, прикрыл рот кулаком. Стеклянная кружка с грохотом опустилась на эбеновый стол. Шура следил за этим падением Помпеи с самым невинным лицом. Не дрогнул. Отец отдышался, провел рукой по лбу. Полыхнули синим глаза. Шуре надо было отступать, пока отец не полностью понял, что его сына-корзина вообще сказанул. Он резко вскочил из-за стола, одним глотком опрокинул в себя остатки горького эрл грея. Шура почти физически ощущал на своей спине тяжелый и прожигающий взгляд отца, стрелявший в затылок пулеметной очередью. Он скинул чашку в раковину и, не оборачиваясь больше, выскользнул из кухни с как никогда легким сердцем. Не то чтобы он соврал про кино. Сначала ему надо было на Пушку, а потом уже они с Ильей — если их не задержат, конечно (а Шуру в жизни не повяжут) — пойдут, насмотревшись на Тихановского вживую, смотреть на Тихановского киношного. Двадцатилетнего, в красно-золотом трико и в плаще. Илья готов был смотреть на него в любом виде. С кухни донесся раздраженный голос — главу Геройского Министерства уже разрывали на части телефонные звонки, и Шура невольно улыбнулся. Работай, работай. Все на благо страны, верно? Можно было даже понадеяться, что с таким завалом отец забудет про этот разговор. Шура быстро накинул пальто, натянул найки, героически пожертвовав пальцем в неравной борьбе с задником кроссовка, перебросил через грудь сумку-бананку и ненадолго остановился, проверяя карманы. Телефон с собой, ключи в сумке, там же паспорт и кошелек... Вроде все было на месте. Шура как можно аккуратнее и тише отворил тяжелую входную дверь и просочился в холл, стараясь не греметь. А то ему ведь та-а-ак не хотелось отвлекать Великого и Ужасного Эрнеста Эдуардовича от работы. Холодная улица бросила морозный ветер ему в лицо, а грязь тут же слопала чистую подошву кроссовок, однако здесь было всяко лучше, чем дома: под этим пристальным, жутким взглядом. Как у покойника. (Покойник смотрел на него с семейных фото.) На улице было просто хорошо. Спокойно и тихо. Шура мог дышать свободно — относительно свободно, конечно. Редкие прохожие не останавливали на нем своих глаз и, занятые собственными делами разной степени важности, шлепали по частично сухой широкой плитке. Он поправил растрепавшиеся волосы, распустил стянутый на затылке хвост, сунул руки в карманы и быстрым шагом направился в Старбакс через дорогу. Если он сейчас не выпьет литр кофе, то до Пушкинской живым точно не доползет, а толку от его бренного тела без капли энергии там точно не будет. Ему еще вылавливать Илью и следить, чтоб тот не кинулся на ментов. Бешеный. Упакуют в автозак, повезут в ОВД, а Шуре его ищи… Хер найдет же. А с Шурой рядом не задержат — конечно, придется знатно поскандалить с отцом, но выпустят же. Часом раньше, часом позже — в отделении это роли больше не играло. Пап, привет, такое дело, до кино я не дошел, тут какие-то протестанты непонятные, в общем, чо звоню: меня с ними за компанию утрамбовали в уазик, ты там куда-нибудь покричи, а я подожду, тут компания как раз замечательная собралась, как на подбор, журналисты, поэты, фотографы, целый уазик, я с ними посижу, а ты покричи, ладно? Ты в этом специалист. В кофейне было, о, чудо, почти пусто, только такой же сонный как и сам Шура студент сидел за дальним от входа столиком, сгорбившись над своим ноутбуком. В — Шура мельком глянул на часы на руке — девять утра. Бедняга. Шура быстро взял себе эспрессо и какой-то сэндвич, не удосужившись даже улыбнуться милой бариста за стойкой. У него не было сил на эту дежурную вежливость: отец умудрялся выпить из него всю энергию парой фраз. Не обязательно даже негативных. Воротник рубашки, застегнутый даже на верхнюю пуговицу, душил горло, и Шура оттянул его от шеи, устало выдыхая. Кофе был выпит за два глотка, а сэндвич — проглочен еще быстрее, но Шура не спешил выходить. Ехать ему все равно было недолго… Буквально минут пять-шесть, если не тормозить. Шура упал локтями на столик, напряг закрывающиеся глаза (он плохо спал, если ночевал дома: слушал шаги, хлопающие двери, громкие разговоры по телефону), зашел в ленту. Во внешнем мирке было спокойно, но независимые СМИ уже проснулись и повторяли зазубренную за неделю информацию про точки сбора, возможные пути отхода. Всплыл новый пост от «Мутируй»: жизнерадостная фотография одной из их основных редакторок — она работала под псевдонимом Апокриф, если Шуре не изменяла память. И правда, это оказалась она. Показывала знак «пис» в камеру и улыбалась. Фон на фотографии был размыт и затемнен, будто она не хотела палить даже кусочка своего местонахождения. Пост был подписан коротким «Пушка, жди! 12:00». Шура позволил себе слабо улыбнуться. И оторопело замереть, когда пост исчез на глазах. Он нахмурился, перешел из ленты в поиск и на страницу издания, прокрутил вниз закрепа… Пусто. Какая прелесть. Он быстро обрисовал Илье ситуацию и уже занес палец над кнопкой «send», но вдруг замер. Перечитал сообщение. Оно выглядело слишком эмоциональным и сквозило личным отношением, и Шура переписал большую его часть, прежде чем застрять на финальном шаге снова. Последнее сообщение, которое он писал Илье вк, датировалось двадцать первым ноября — еще днем того четверга. Шура отложил телефон на стол, все еще открытый на диалоге с Ильей, и шумно выдохнул. Утопил ослабевшие пальцы в веки, массируя, проигнорировал заколовшее в горле разочарование. (В себе.) Ведь знал, на что шел, заводя дружбу с таким человеком, как Илья. Открытым, честным, не стесненным какими-то непонятными рамками и нормами морали, правилами, вбитыми с детства в голову. Илья искал и находил то, что хотел, и это в нем и привлекало, и отталкивало одновременно. Шуре было попросту опасно играть дурачка рядом с Ильей, когда эту незначительную спервоначалу роль уже успел забить он сам. Илья был куда умнее, чем хотел казаться. И Шура на этом и погорел. Они не говорили с Ильей после того, как тот запрыгнул в автобус и укатил в неизвестном направлении, и сейчас ему писать было почти что… Неудобно. Некстати. Шура еще раз посмотрел на сообщение. Прикусил губу. Отправил. Было уже десять ноль-ноль. Время, что удивительно, текло быстро, не так, как свойственно тому неприятному периоду ожидания важных событий и встреч. Оставался час. Он успел заказать еще один стакан — уже не эспрессо, но мокка на его основе. С ужасом поглядел на количество выбуханных в кружку сливок. Покрутил ее и так, и эдак, и смирился с когда-нибудь догонящим его сахарным диабетом. Снова пролистал ленту. Сначала вк, потом в твиттере, затем даже ютуб — везде была тишь да гладь. Примерно раз в две-три минуты он исправно заходил вконтакт, в диалоги, и глядел на свое отправленное сообщение, так и не прочитанное. Илья в сети был последний раз утром, еще раньше, чем Шура вообще проснулся. Когда он зашел просто проверить — он совершенно точно не волновался, нет, какое волнение, о чем вы? — раз в пятнадцатый, сообщение внезапно потеряло синюю точку слева: Илья прочитал. И быстро выкатил сразу несколько ответов — Шура глупо глядел на появляющиеся сообщения и пытался понять, повезло ему, или нет. Ilya Mironov оооо почему я не удивлен пересказал якову он не в восторге а вот михаил евгеныч сидит ржет говорит это было ожидаемо Якову? Михаил Евгеныч? Он что, уже в автозаке?... Ssshhh Iiittt Что Ilya Mironov что что Ssshhh Iiittt Где ты Ilya Mironov кушаю в хорошей компании, а ты Ssshhh Iiittt В какой хорошей компании? Тебя что, уже задержали? Ilya Mironov шур ты дурак или да я с яковом и савосиным куда нас могли задержать, ты попробуй михаила евгеныча задержать это он тебя задержит а не ты его Шура с облегчением выдохнул. Илья не был зол на него. Это главное. Сам Шура… он не мог на него долго злиться. Они перебросились еще парой слов, утвердились пересечься на Пушке («Ты меня увидишь», — загадочно пообещал ему Илья), и Шура со спокойной душенькой включил себе сериал, продолжая потихоньку пить этот кошмар диабетика. Хорошо хоть не фраппучино в мозг ударило заказать. К назначенному времени Шура чуть более бодрым и сытым человеком вынырнул обратно на улицу, ловко вклинившись в плотный поток людей, к полудню выросший почти вдвое. Возможно, кто-то из них тоже направлялся в одну с ним сторону. Теперь идти было неуютно. Среди серых прохожих Шура отметил парочку патрульных — двух женщин в спецовке с гербом ВГД на плече — и посторонился, наученный горьким опытом. Отец проворачивал это дерьмо со слежкой и проводами еще с девятого класса, когда Шуре стало разрешено гулять в одиночку. Сейчас же ему точно не стоило попадаться на глаза кому-то из министерства. Небо стремительно серело, тяжелые тучи прибивало к крышам домов, и Шура поморщился, совершенно не готовый к промозглому дождю. До метро было идти совсем немного, и он поправил наушники, достал телефон переключить музыку. Зашагал быстрее, ссутулив спину и спрятав руки в карманы. В ушах плавно начал надрываться Котляров. Я слышал, вроде, хорош в ремонте сосед, полковник КГБ — Чуть не пролетел вход в метро. — дядя Володя. Дядя Володя? Дядя Володя! А у входа было подозрительно много полиции, бездельно слоняющейся взад-вперед тяжелых вестибюльных дверей… Стоял сурового вида мужичок с протоколом в руках. Шура заглянул ему в лицо. Лицо было пустым и голым, лишь зияли две дыры-глаза, и Шуру невольно бросило в дрожь. У человека перед ним проверяли документы. Шура покрепче сжал кулаки в карманах. Выдохнул. Ему все равно придется пройти мимо полицейских, ему все равно надо в метро (пешком — опоздает). Ничего они ему не сделают. Пока что. Его даже не остановили. Он проскользнул внутрь, в закрывающуюся дверь, похолодевшими руками приложил карту к сканеру на турникете, и стеклопластиковые двери выкинули его к эскалаторам. Поезд остановился одновременно с тем, как Шура соскочил с последней ступени, и ему пришлось очень быстрым и совсем не беспокойным шагом добираться до вагона, чтобы успеть. Сердце почему-то стучало громче обычного — Шура слышал его отзвук даже через оравшую музыку. Тетя Наташа — любимица наша. К тому же, она — прокурор — Вагон сильно трясло, и Шуре пришлось схватиться рукой за поручень. — ну что же, тетя, вы нам пришьете? Почти все гайки закрутил дядя Володя. Шура криво растянул губы, прислушиваясь к тексту. Котляров был гением, но если бы отец узнал, что Шура этого гения слушает, давно бы убил. (Ха.) А ведь Никитос умудрился протащить Шуру однажды на концерт… Правда пришлось драпать, когда прибывшему наряду полиции не понравилась пара песен. Поездка прошла словно в коматозе. Шура, не сразу сообразив, что пора выходить, вывалился из поезда на платформу. Вывалился он очень успешно. В самое мясо. Видимо, пока он досматривал «Мандалорца», пропустил сообщение о том, что на Пушке закрыли выходы. По эскалатору пришлось пробиваться с боем и на своих двоих, сквозь недовольных и вслух негодующих тут и там торчащих людей. У дверей собралось человек пятьдесят — и все не переставая галдели, покорно всматриваясь в пока что светлое небо сквозь двери. — Не пускают? — поинтересовался он у стоявшей рядом девушки. Она пожала плечами и протянула ничуть не удивленное: «Конечно же, нет». — Уже пять минут стою, — добавила она спустя пару секунд, прежде чем начать кому-то агрессивно звонить. Шура осмотрелся. Спускаться обратно, ждать поезд и ползти пешком в обход… Стоило ему развернуться назад, как с эскалаторов послышался какой-то шум — кричали. Что-то грохотало эхом по беленому потолку. Шура на чистых рефлексах отступил в сторону, явно на кого-то наступив. Росгвардия, стоявшая за турникетами, заметно напряглась и опустила шлемы, несмотря на подступающую от такого количества людей духоту. Внезапно повеяло холодом. С эскалатора выпало сразу несколько человек. Бегущий в конце их косяка парень даже умудрился зацепиться ногой за ступеньку, но его вовремя вытащила за руку высокая женщина в темной куртке, и они вчетвером влетели в качнувшуюся толпу, расталкивая людей. Шуру пробило ознобом от резкого перепада температуры — ледяная причуда? Погодная? Он рефлекторно врубил собственную, возвращая телу привычные 36,3 — его начинало штормить, если температура была не на месте. (В детстве так часто случалось.) Когда та же самая женщина приморозила охранника к полу (изморозь поползла по стене — явно перестаралась), вопросы отпали вместе с Шуриной челюстью. Это было нагло, но, стоило признать, крайне эффектно. Он бы не рискнул так делать. Даже с теперь хорошим контролем (спасибо Тихановскому за клуб и огнеупорные маты, появление которых никто не смог нормально объяснить). Могучая кучка смело выбралась на улицу, освободив двери, и за ними послушно потянулась вся остальная стоявшая в холле братия, окрыленная прорвавшимся внутрь свежим уличным воздухом. Шура долго не думал и двинулся за ними, даже не поведя и бровью на дернувшихся ментов. Обычное… Дело... Каждую субботу одно и то же. Отец будет в ярости. На улице действительно было прохладно, и Шура только сейчас понял, что почти не дышал, пока стоял внутри — удивительно, как быстро кончался воздух в забитом помещении. Шура глубоко вздохнул, прикрыв глаза, и даже не прокомментировал врезавшегося в него мужика — наверное, снова закрыли двери, и успели спастись из этой ловушки только резвые. Пальцы холодило. Шура прикусил щеку с внутренней стороны и потек в ту же сторону, что и большая часть людей — к памятнику Пушкина, где уже собралась внушительная публика. Почему-то, ему было неспокойно. Ему нечего было бояться, если так задуматься, но его пугало то, с каким картинным равнодушием он выбрался из метро, как даже не задумался, как просто… шел вперед, отключив голову. И сейчас это наконец нагнало его. Тревога завилась в волосах, ускорила венцующий запястье пульс. Шура выровнял дыхание и постарался найти проход к центру, попутно выискивая знакомую бошку. Толпа была справа, слева, спереди, сзади. Окружала. Обступала. Шура лихорадочно пытался вспомнить, кого ему нужно было найти, куда попасть. Как пройти. — Разрешите пройти, — негромко говорил он, и толпа расступалась, пропуская его вперед. Где-то там, его ждали. Кто? Свет заслонила тень, и Шура вскинул голову к небу, почти обреченно отмечая, как застыла в венах кровь, когда смазанный силуэт оформился во вполне знакомый. Вездесущий, как гостовская пачка соды. Долгожданный, как похоронка. Шуршала плакатная бумага, шуршали людские голоса. Соколовские крылья тревожно дрожали на ветру. Тысячи пар ног дробили площадь, тела выделяли тепло. Заскрипел мегафон. — ...Еще раз спасибо! — грянул поверх людских голов бодрый незнакомый голос, и Шура, вздрогнув, только теперь вернулся в реальность. Звуки оглушили его, все обернулось резким и чересчур ярким; воздух обжег легкие, но отрезвил. Шура с удвоенной силой начал пробираться к источнику голоса. Вылез к первым рядам, но не стал подходить ближе — засветит кто-то из журналюг его цветную голову, и плакала вся Шурина конспирация… Наконец, смог разглядеть говорящего. Он видел его вживую впервые, и картинка разительно отличалась от телевизионной.[ ЛЕД ПОД НОГАМИ МАЙОРА ]
Каблуки тяжело толкали плитку под ногами. Гремели голоса, взлетали к потолку и рассыпались, падая обратно на жесткие ряды сидений. Мимо сновали взвинченные люди, и их беспокойство только ускоряло ее шаг. — Майор! Товарищ майор! Она обернулась. — Товарищ майор, на площади люди, сейчас тысячи две, ожидается еще больше, — невысокий щуплый парень, совсем зеленый, побитой собакой замер посреди коридора. — Когда начинать делить толпу? Услышав ее раздраженный вздох, он сжался и вмиг стал казаться вдвое меньше. — Гердеповские дадут команду, — жестко ответила она. Продолжила идти. Парень засеменил за ней. — Когда Тихановский закончит, включайте разгонку. Из двери в дверь перебрасывались колючим криком. — ПР готовить? — еще тише сказал курсант, едва слышно за цокотом ее каблуков. Нижняя губа у него дрожала. Она прикрыла глаза и не позволила холодной официальной улыбке дрогнуть. — Безусловно. В груди было пусто.[ БОЛЬШАЯ ЧЕРНАЯ ЗВЕЗДА ]
— ...Спасибо, что вы пришли, спасибо! Савосин оказался выше, чем Шура ожидал. Наверное, под метр девяносто. Он стоял с прямой спиной и не стеснялся смотреть людям в глаза. Короткие волосы были зачесаны назад на какой-то старомодный манер, и светлая прядь в них сразу цепляла взгляд. Говорил он быстро, много и по делу. Шура с трудом призвал из памяти все, что помнил об этом человеке. Редкого склада ума, честный политик (уже бывший: его карьеру постарались замять с особым усердием), старый друг Тихановского, основатель фонда "Солидарность". Не мутационный тип причуды — возможно, действует на голову, Шура не знал точно, а такие сведения из реестра не рассекречивали. Баллотировавшийся в президенты в две тысячи восемнадцатом Савосин ожидаемо не прошел дальше второго тура. Отец спокойно объяснял, что у Савосина нашли судимость — мелкие множественные нарушения Запрета в совершеннолетнем возрасте, хотя причуду Савосина никто, даже сам отец, объяснить не мог — в реестре она, безусловно, была (каждый был занесен в реестр), но название никак не проясняло ситуации. Савосин подавал надежды в политике и был любим как мундеп, в особенности после кризиса несколько лет тому назад, когда совместными усилиями разошедшейся злодейской группы и более десятка героев был снесен почти до основания огромный жилой район. Михаил Евгеньевич успел осветить ситуацию и выплатить компенсацию за ущерб некоторым семьям погибших, прежде чем его попросили с поста за «нерациональные траты государственных средств». Выдали в подарок условку. И явно не так Шура представлял себе его встретить. — Вы знаете, зачем вы здесь — вы хотите справедливости. Ответов. Как минимум на то, почему мы не можем выражать своего мнения? Собираться — прошу, это мирное собрание, мы ничего и никому не сделали. Мы безоружны. Мы не прячем наших лиц. Тридцать первая статья!.. Чуть поодаль от него, сложив руки на груди, стоял и Тихановский. — ...Это просто смешно. Мы требуем соблюдения наших прав, возвращения нашей свободы, просим свободы в собственной стране — где вы такое видели, скажите мне! — а нас ограничивают даже в просьбе. Нас заставляют молчать. Будете ли вы молчать? Я так не думаю... Выглядел Яков будто моложе. Лет на двадцать. Кивал на каждое слово Савосина. — ...Так почему же они говорят нам прятать себя? Прятать то, на что мы никогда не могли повлиять? Винить себя за причуду? За желание помогать людям? Почему? — спросите вы. А я отвечу. Рядом с Тихановским, не пряча лица, но по-мертвому бледный, держал еще один мегафон, видимо для Якова, Илья. О чем-то переговаривался с ним, кривил лицо и ждал начала разгона. Волосы от лица убрал. Не похоже, чтобы мерз в расстегнутой куртке: черная водолазка закрывала ему горло. — Я отвечу, почему, — четко продолжил Савосин. Рывком снял запотевшие очки свободной рукой, и его внезапно очень светлые, почти бесцветные глаза блеснули тихой яростью. — Потому что они боятся нас. Они боятся перемен и потому стараются сделать их невозможными. Они крадут будущее у наших детей. Они крадут и самих детей. Куда исчезли те пять процентов из детских домов — буквально в прошлом году? Вы знали об этом? Скажите мне, вы — да, именно вы, — знали? Шура не ожидал этого. По руке незаметно заискрил лед, под любимую черную рубашку. Если исчезали дети… О чем еще молчал отец? Шура знал не так уж и много: только то, что видел сам, когда бывал в Центральной как человек от министерства. — ...Причуды вне закона. Но на государство законы не распространяются уже слишком давно. Если бы. Власть перестраивала систему под себя, снабжала нужными законопроектами, и система начинала эту самую власть кормить. Только вот от кормушки, зазевавшись, уже невозможно было отойти. Илья ожесточенно смотрел поверх толпы, следил за рядами омона, готового в любой момент начать вязать. Шура не знал, был ли Илья раньше на акциях — они почти не говорили об этом, а за все время их знакомства таких громких прецедентов, как сейчас, не было. Но стоило планке преступности опасно скакнуть вверх, как выросли и штрафы за нарушение комендантки и пользование причудой на улице, а затем и Азия среагировала… Люди начинали уставать. Снова. Ветер крепчал. Слово перехватил Тихановский, и Шура понял, что прослушал половину речи, пока смотрел в сосредоточенное лицо Ильи. Тот сдвинулся с места следом и снова оказался на расстоянии полутора шагов от Тихановского, но уже с пустыми руками. Савосин отошел за них, как-то по-отечески тронув Илью за плечо, зажал громкоговоритель под мышкой и коротко зааплодировал; публика зашумела тоже. Овация стихла, стоило Якову заговорить — вкрадчиво и отчаянно, как общались раньше по кухням, но динамик бесперебойно разнес его голос по площади. — Повторять Михаила, — он, приятно улыбаясь, переглянулся с Савосиным, и тот шутливо поклонился, отводя руку от груди, — я не буду. Но кое-что добавлю. Он потемнел лицом. Люди замолчали. Безликие космонавты недвижимой стеной выстраивались по краям площади, тесня людей. Сокола нигде не было видно, но его присутствие ощущалось чересчур явно. Словно к затылку каждого было приставлено по дулу пистолета. — Помните: система не пощадит никого. Даже собственных выходцев — героев, которых мы приучились бояться, как огня. Не забывайте, как быстро менялись списки в прошлые годы, как быстро исчезали люди, как... Еще ребенком Шура помнил, как на их пороге появился герой, которого в тот день «стерли» — ни его имени, ни лица восстановить в памяти Шура не мог, но отцовские слова отпечатались на подкорке с особой остротой. Герой просил о помощи. Отец закрыл перед ним дверь со словами: «Ты знал, куда шел». На следующий день в криминальной сводке появилась короткая заметка, что одна из разошедшихся банд героя не пощадила. Шура уже сильно позже догадывался, что вряд ли это было их рук дело. Одна ошибка, и тебе на спину рисуют красный крест. — ...Но еще хуже система обходится с отступниками. Скольких еще в советское время просто расстреляли, сослали? А скольких продолжили бесчестно убивать просто за искреннее желание помогать своими силами — а ведь они причиняли вреда куда меньше, чем герои. А я знал об этом и закрывал глаза. Я был глуп. Сейчас я знаю другое: молчать нельзя. Не... Сирена оборвала его на полуслове, и ряды дернуло туда и обратно. Шура с ужасом увидел, как Илья моментально дернулся вперед — сделал шаг, второй — и заслонил Тихановского. Мегафон из рук Якова исчез. Его держал Илья. Идиот, хотел заорать ему Шура, но не рискнул влезть в первый ряд, под вспышки прессы. Натянул капюшон на голову и обреченно понял, что вряд ли они выберутся отсюда не в автозаке. Сердце опасно провалилось куда-то вниз. Площадь будто бы вся разом вздрогнула, когда громкое «ваша акция не санкционирована» разрезало наэлектризованный сырой воздух. Люди жались ближе друг к другу. — Не стыдно? — громко спросил Илья не своим, глухим голосом, и диктующий текст мент запнулся — сирена зафонила. Кто-то в толпе одобрительно свистнул. Шура начал медленно пробираться из середины к месту напротив Ильи, чтобы, в случае чего, схватить его под белы ручки и очень быстро свалить. Что за упрямый баран… Исключат же, куда вот он пойдет? — Простите, народ, но, кажется, мы им не нравимся, — послышался смех. — И простите, что прерываю Якова Виссарионовича. Забыл представиться: Илья... — Идиот, — все же тихо выругался Шура и пролез между двумя мужиками. До Ильи было метра два-три. При особом желании, Шура смог бы сейчас выйти и утащить упомянутого идиота куда подальше. Но что-то его останавливало. Интерес? Просто любопытство? Он не был уверен. Но в кино они сегодня точно не попадут. Илья вскинул голову и посмотрел Шуре прямо в глаза — видел. Знал, что он здесь. Смотрит и слушает. И снова это лицо: серьезное, взрослое. Свод бровей и тонкая полоска губ. Глаза темные, почти черные, неживые. Угли. Шура давно не видел, чтобы человек так горел. (Гори. Гори. Гори.) Как мало он о нем знал. — ...Они могут затыкать нам рот и говорить, что причуда — грех. Могут возить мордой по асфальту, если ты вдруг не успел до нулей зайти в свой подъезд. Могут оборвать чью-то жизнь по ошибке, просто не того, случайно. Вы готовы это терпеть? Скажите. Шуру качнуло вместе со всем рядом: скорее всего, стоящих в начале решили задерживать. Но он не смог отвернуться и проверить. Илья был белый как полотно. Тяжело дышал — и все так же смотрел прямо на Шуру. Сквозь. Шуре хотелось убежать из-под этого взгляда. Ему казалось, что обращаются к нему. Что с тобой было? Что ты видел и чего бы не хотел? — Я вижу свет, — произнес Илья, и его слова как тяжелым обухом ударили по волнующемуся морю людей. Шура споткнулся о собственную ногу. Полиция продолжила незаметно разделять толпу, и Шура переборол себя и подвинулся ближе в первый ряд. Поправил капюшон. Илья сделал ему шаг навстречу. Знакомое что-то. Оттепель — — Я вижу свет и снег в крови. Я буду жить. И ты живи. Воздух схлопнулся. Словно хлопушка… Или воздушный шарик. Может, Корсар? Взрыв оглушил. Шура инстинктивно закрыл голову руками и пригнулся; сердце ударилось в ребра и пронзительно заболело. В ушах зазвенело. Через режущую боль он поднял голову вверх. Поздно. Ты опоздал. Опять. Снова. Снова. Сно- Он кинулся вперед, как только зрение и слух пришли в норму, и понял, что не видит Илью — того могло утащить вместе с бросившейся врассыпную толпой. Сердце пропустило пару ударов. Где. ...Кто? Илья. Он не понял, закричал в голове или вслух — вокруг творился какой-то хаос, площадь двигалась, как живая, люди сливались в один сплошной организм и пытались прорваться куда-то за ограждения. Левое предплечье обожгло, и Шура сжал зубы до хруста, чтобы огонь не прожег одежду; с пальцев сорвались неосторожные искры. Супрессанты с прошлой недели начали слабеть. Кто-то врезался в него справа, сильно налетев плечом, и Шуру уронило вперед, в этот лес тел. Пульс заглушал не до конца прошедший звон от взрыва. Контроль. Сохраняй спокойствие. Думай. Думай. Думай. Соображай, черт тебя дери! Шура лихорадочно огляделся, ледяной стороной прижимая раскалившуюся руку. Взрыв был точно не бомба (они не опустятся до?..), скорее причуда. Либо массовая иллюзия, либо физическая детонация. Но если второй вариант — Знакомое лицо мельком всплыло чуть поодаль от толпы, и Шура бросился туда, расталкивая людей, разгребая их куртки и пальто руками, словно волны. Чей-то значок с рюкзака впился ему сквозь габардиновую шерсть пальто. — значит это мог быть только ебаный Бакушин. Это порядком осложняло ситуацию. А еще ее осложняло то, что Илье не повезло налететь прямо на омон. Другие протестующие пытались вырвать его, но отступали с каждым взмахом дубинки, и Шура, скрепя сердце, опустил руки понизу, пуская холод виться по венам, а огонь — слабо жечь с кончиков пальцев. Хер заберут. Суки. Ему оставалось всего несколько шагов: пламя уже съело ладонь по самые костяшки, когда сбоку рассекла воздух дубинка — Шура успел заметить ее боковым зрением, но не среагировать. Однако удара не последовало. Шура вмерз в асфальт. Чужая рука врезалась ему поперек груди, мягко удержала на месте. Горячо. Омоновец напротив приоткрыл шлем и со смесью животного ужаса и незнания, как действовать в такой ситуации, смотрел, как его скромное орудие войны перехватили и спокойно держали голой рукой. Как оно тихо скрипело и трещало, плавясь от температуры. Незнакомец с черным от неровно падающего света лицом глядел Шуре в глаза, и синий огонь безвредно жег ему пальцы. — Беги.