[ ТЕТ-А-ТЕТ ]
Пороги — всегда какая-то сверхъестественная хероборина. Ситуация следующая: человек идет в прихожую, например, за кошельком, который забыт в кармане куртки, из другой комнаты, а как только переступает порог, встает как идиот посреди коридора и думает: «А что я, собственно, сюда шел?». У такого феномена даже свое название появилось: эффект дверного проема. Мозг словно перезагружается, обнуляется, начинает «новую главу», и сознание переключается на другой уровень восприятия. Что бы придумать с порогами. — Вам орать не надоело? Вопрос со скоростью адронного коллайдера перезагрузил всю комнату и как бы встряхнул. Аглая, сложив руки на груди, хмуро разглядывала из прохода их резко притихшую компанию, отстукивая тапком по порогу. Температура ощутимо упала вниз, стало зябко. Аглая прошла вперед, к столу, подняла Артема от столешницы, закрепляя к спинке стула. Тимур, наклонив голову, остолбенело переводил взгляд то на нее, то на Артема, то на Кристину, то на Осипа с Алексеем. Артем был уверен, что если еще немного прислушаться, можно было бы услышать, как крутятся в Тимовской голове шестеренки. — Я спрашиваю, вам орать не надоело? — повторила Глаша, вцепившись Артему в плечи. Она отошла от стола, и Артем стек за ней, как огромная желешка. Свалился бы на пол, если б Аглая вовремя его не подхватила. Причем с легкостью. — У вас здесь без пяти минут покойник, а вы устроили скандал на пустом месте. Алексей Сергеевич, вот уж от кого, а от вас… такого не ждала. Артем не услышал, сказали ли что-то вслед — и сказали ли вообще. Аглая фактически на руках дотащила его до своей комнаты, даже не жалуясь на тяжесть и что он почти не мог переступать ногами самостоятельно, уложила на разложенный диван-кровать, как ребенку стянула обувь с ног: «Я сам, не нуж…» — «Сам он, конечно». Кеды сиротливо упали под кровать, Аглая, вздохнув, упала на кровать рядом с Артемом. Он молчал и разглядывал ловца снов под потолком. Пахло ладаном. — Нужна твоя помощь со статьей, — неуверенно проговорила она. Сомневалась в просьбе? Так он вообще ее, эту просьбу, не ждал. У них с Аглаей была эта, как ее… Холодная война. — Позже, когда проспишься. Болит что-то? Временное перемирие? Ладно, ладно. Не в моем положении жаловаться. Он предпочел не отвечать — решил, что это был больше риторический, дежурный вопрос. Вряд ли он вообще был в состоянии что-то соображать. Обстановка комнаты сводила его и без того съезжающую психику с ума. Завешанные рисунками и какими-то распечатками стены, все истыкано булавками, единственное окно дырявило стену ровно посередине, огромное и неуютное, и потому было справедливо занавешено какой-то розовой мнущейся тканью, сверху еще какой-то, уже непонятного цвета. На широком подоконнике между подушек дымились свечи, слабо освещавшие комнату (время, по ощущениям, катилось к вечеру), в повидавший виды горшок из-под фикуса, в котором фикус больше не рос по неизвестным причинам, но земля осталась, были вставлены палочки-благовония, с такой красной текстурной штукой — она, подожженная, и пахла. Артем подозревал, что Аглая скоммуниздила этот мешок с палками (там было штук пятьсот на вид) у какого-нибудь цыганского табора на базаре, и, зная Аглаю, это не казалось такой безумной теорией. Но обстановка в Лиге сводила его с ума еще быстрее, конечно. Хочешь поссать — будь добр воевать с тараканом за толчок… Хочешь пожрать — попробуй пройти мимо Алексея, который, сколько Артем себя помнил, спал на диване на кухне, при этом спал так чутко, что мог бы проснуться из-за летающей по комнате мухи. Хочешь побродить по квартире — следи за настроением Сперанского, который пытался любой внешний раздражитель утихомирить, чтоб не отсвечивал. В голове не было слышно огня, обычно он гудел на фоне и заглушал внутренний голос, который Артем слушать не хотел от слова совсем. Но так как сейчас огня временно не было, голос прощупывал почву и готовился к нападению исподтишка. Артем устало перевалил голову на другой бок, поглядел в стену. Со стены на него смотрел обрывок офисной бумаги, по которому долго и упорно возили черной ручкой. Так что на листе красовалась черная дыра в прорехах, а посередине нее была дырка настоящая — в самой серединке, где на лист надавили так сильно, что он прорвался. Как будто у человека просто в какой-то момент сдали нервы. Артем ощущал себя этим листком — огромной черной дырой, в самой серединке которой — зыбкая и звенящая пустота. И собачий холод, от которого не спасешься. Перед глазами как бы появились нечеткие воспоминания: совершенно серая от усталости сестра и отчаяние, которое с Сашиного лица считывалось сегодня как дважды два. Образы нашли друг на друга и совместились, и под грудиной противно затянуло, скользко зашевелился голос внутри. А Ник? Мама? Там была и его вина, если оглядываться назад. — Помощь, — эхом отозвался он. Усмехнулся, прикрыл глаза. Под веками металось что-то синее, противное, и снова и снова в голове прокручивался короткий диалог с Сашей. — Да, — тихо сказала Аглая, что-то листавшая в телефоне. — Я кое-что нашла, и ты, возможно, знаешь об этом больше, чем я. Или знаешь, куда можно продолжить копать. Внутренняя чуйка подсказывала, что ему не понравится услышанное. — И что ты нашла? Аглая перебрала пальцами, свет красиво преломился на множестве колец. — Есть одна женщина, — начала она. — Аврора Рождественская.[ ЧТО МНЕ СНЕГ, ЧТО МНЕ ЗНОЙ ]
Мира размазала свое отражение пальцем по зеркалу и громко вздохнула. Закрыла глаза, потерла тяжелые веки рукой. Воротник рабочей рубашки душил горло, и она быстро расстегнула первые четыре пуговицы, игнорируя, насколько неприличным это могло показаться всей лестничной клетке, куда ее вытолкнул серый лифт-коробка. Хотя бы чистый. Телефон молчал, рабочий она с чистой совестью бросила в офисе, прямо Гогиевне на стол, прежде чем разозлиться, опрокинуть бедную гортензию и вылететь из главного управления МВД, хлопнув дверью и перепугав половину участка своей злой рожей. Кир не брал трубку, и последнее, что она о нем слышала и видела — кривые фотографии из желтой прессы, всплывшие в Твиттере как дерьмо по весне, где видно только дым, синее пламя, переходящее в яркий рыжий, и кусок красных Кировских крыльев. Идиот! Если бы она могла хоть на секунду успокоиться, а не сводить всю внутреннюю истерику и тревогу за это безголовое существо в плохую шутку… Она остановилась перед нужной дверью, перевела дыхание. Взяла себя в руки — с большим трудом. Хорошо, что запасной ключ от Кировской однушки путешествовал по всем ее курткам, так, так, так, да где же он… Ну наконец-то. Она с необъяснимой паникой потянула дверь на себя, сразу заходя внутрь. На автомате стянула ботинки, чуть не оторвав с берцем и правую ногу. — Кир! — громко позвала она. Связка ключей упала на пол прихожей — везде был выключен свет. Было тихо, как в морге. — Кир? Мира напряглась. Легко коснулась пальцами выключателя, и лампы мягко осветили коридор. Пустой. Даже перьев нигде не раскидано, они обычно лежат то здесь, то там, потому что Кир параноик до мозга костей. Было очень холодно — она поняла это, как только скинула красный пуховик так же на пол, к ключам, потом повесит, если… Надо было табельное взять с собой. Надо было. — Где-то настежь окно, что ли, — тихо подумала она вслух, растирая плечи. Позвала еще раз, громче: — Кир! Ты не отмечался в Министерстве! Все тебя потеряли, ты чего? У него была открытая планировка, евроремонт, с-сука, все с этими арками дурацкими, единственные двери были у ванной и спальни, и то в ней он почти не появлялся — либо засыпал в зале, либо не засыпал. Мира вообще не была уверена, как часто он бывает дома. Ему нужно было к людям, в одиночестве он скисал на раз-два. И всегда чтоб на связи. Чтоб… не пропадал вот так. Мира свернула в кухню, заодно холодильник проверит, может, что купить надо, он же не следит ни хрена, застыла прямо под аркой. Перо метнулось ей к самому горлу и остановилось в миллиметре от кожи. Повисело секунду-другую и вдруг упало, растеряв тяжесть. Мира услышала свой выдох как бы со стороны. Кир забился в угол под окном, к батарее, раскинув крылья по полу и подтянув к себе. Визор тускло блестел под столом. Кир смотрел испуганно, виновато — так, словно ожидал увидеть здесь не ее. Волосы по лицу разметались, перья дрожат, губы синие. Окно нараспашку — огромное, такая зияющая дыра во всю стену. Из него тянул сквозняк, и Миру моментально пробрало с ног до головы. Кир же прижимал к себе колени, дырявя пальцами кожу, и трясся всем телом, сжался почти вдвое, как маленький ребенок, которого вот-вот накажут. — Кир, — тихо и мягко, чтобы не спугнуть, сказала Мира, поднимая руки перед собой — развернув к нему ладони, показать безоружность. — Эй, это я, Мира, — она пыталась говорить как можно спокойнее, четко проговаривая слова. Лишь бы не спугнуть. Сделала пару шагов вперед — Кир еще сильнее вжался в батарею, напрягся, и все перья вокруг него, еще мгновение назад подрагивающие на плитке, взметнулись и застыли. Живой щит. — Все хорошо. Все хорошо. Она поймала себя на мысли, что повторяет одно и то же больше для собственного спокойствия. Кир мог легко ранить ее, выйдя из себя, и это был его самый большой страх. — Я не причиню тебе вреда. Я обещаю. Еще шаг. Вот поэтому он всегда должен был быть на связи. Всегда чем-то заниматься, чтобы не потерять иллюзию того, что все действительно в порядке, а не горит синим пламенем (ха, какая ирония) и не разваливается на части. Мира осторожно опустилась рядом с ним на холодный пол, остерегаясь касаться висящих рядом перьев, и схватила белую от напряжения руку. Попросила: — Кир, посмотри на меня. Он глядел мимо, как бы сквозь нее, в пустоту, и тяжело, если прислушаться, хрипло дышал. Старался дышать. Мира сжала зубы так сильно, что свело челюсть. Сердце стучало фоном, и она игнорировала его ускоренный бег, чтобы не паниковать еще больше. Одно дело, когда ты пытаешься успокоить незнакомого тебе человека, когда ты просто работаешь, делаешь все по зазубренной шпаргалке, по уставу, и совсем другое, когда этот человек — твой близкий. И любой устав летит к чертям. Особенно, если человек может тебя убить за одно неосторожное движение. Ветер холодил ей спину и гонял туда-сюда целый табун мурашек, плитка под ногами жгла холодом, а Кировская рука была прохладной и мокрой. — Повторяй за мной и глубоко дыши, — четко произнесла Мира, вглядываясь Киру в лицо. — Вдох. Глубже, глубже, не бойся. Выдох. Вдох? Выдох. Вдох. Дышим, Кир, давай. — Они… Выдох. — Они… Я идиот, ид-диот, идиотидиотидиотидиот- Вдох. Мира резко тряхнула его за плечи, уткнула лицом в плечо и крепко-крепко сжала руки в замок на спине, под основанием крыльев, не давая дернуться в сторону. Где-то зазвенел будильник — или какой-то таймер, и Кир резко застыл в ее руках, словно превратился в камень. — Слушай меня, — уверенно сказала она ему на ухо, осторожно проводя между лопатками напряженной рукой, — ты не идиот, понял? Тихо. Дыши... Что случилось? Выдох-вдох. Вол-на. И нет воздуха- — Там к-кадет взял не того, — глухо сказал Кир, кашляя. — И… и Даби… я маячок закреп-пил, н-но… Он трясся. Мира не могла подобрать слова, потому что все еще не понимала ничего из произошедшего. Никаких рапортов им не поступало, кроме того, что одного из тихановцев так и не довели до приемного отделения, все было тихо, ну, относительно — кроме орущего еще свыше начальства, что непорядок и что людей много, а это их, полиции, вина что ли, что люди устали и злы и хотят открутить голову половине правительства. А Кир — Кир здесь вообще не виноват, им вертят, как хотят, срывают в любую секунду, он же просто боится, как они… И Лига чертова. Затрахали. — Какого не того, — прошептала Мира, не останавливая руки — напряжение сходило волнами; он расслаблялся, как бы плавился в ее руках. — Все хорошо, правда-правда. — Неправда, — упрямо пробормотал он. — Кто это был? — Да не знаю, кто он, он с Т-тодоренко всегда ходит. Может... б-бля, — Кир еще раз крупно вздрогнул, заворочался, прижимаясь ближе к Мире. Устроился ухом к сердцу. — Х-холодно. Мира бы высказала ему все, что думает насчет сраной привычки забывать закрыть окна, но не сейчас, когда граница между безобидными шутками и давлением на чувство вины стерта. Она не Геракадемия и точно не Тодоренко, чтоб давить на его больные места. — М-может, чей-то родственник, может, еще кто, консультант какой-нибудь, н-не знаю, откуда он взялся, только один раз видел вблизи… И сегодня вот, второй, это получается?.. — И что тебя испугало в нем? — мягко уточнила она. — Да… не знаю. Он меня к-как будто на месте задушить хотел… Я решил, что он скажет Тодоренко, что я виноват, я не знаю… А если Тодоренко, если… «Если»-болото затягивало Кира с таким постоянством, что уже не казалось здоровым. Стоило ему схватиться за крючок возможного витка ситуации, без посторонней помощи (как правило, в лице Миры) он с него уже слезть не мог и медленно зарывался в ил и топь все глубже и прочней. — Никаких «если», Кир. Я тебе говорю, что ничего никто не сказал и никто тебя убить не собирается, ты мне не веришь? — Верю. — Ну вот и все. Мира положила ему на голову подбородок, закрыла глаза. Провела по спине еще пару раз, а затем отстранилась, поднялась с пола. Захлопнула окно и провернула с силой ручку. Облокотилась на подоконник, потерла лоб. Надо было просто посидеть и поговорить. Если бы такое происходило впервые, она бы растерялась, конечно. Но у всех свои заморочки — даже у лучших. У лучших их всегда так много, что список лучше и не начинать. Ожиданий много. Ответственности. И сыпятся потом. Поэтому они сидели и говорили. А когда слова заканчивались — молчали, и тишина не давила, а успокаивала. Она заполняла собой пустоты и охлаждала горячие головы, обволакивала, словно большое ватное одеяло из детства, и дышать становилось проще. Сложно всем — здесь орут, там орут, можно сбежать к себе в комнату и надеяться, что не усомнятся в твоей верности верхам. Аттракцион. — Что с Даби? — наконец спросила она, поставив чайник. Тот подсветился разноцветными огнями и зашипел. «Бош» какой-то. Модный. Кухня была маленькой, в ней едва умещалось трое человек, но из-за окна и арки пространство казалось больше и светлей. Холодильник — безжизненно белый, ни одного магнита или фотки, зато бесшумный и по всем канонам огромный. Внутри пусто, правда. Только пакет двухпроцентного молока в дверце и все еще запечатанная клюквенная Финляндия — сто процентов подарочная, Кир водку не любил после одного инцидента со школьниками. Мира покрутила в руках бутылку, вздохнула и поставила обратно, а потом посмотрела на Кира, перебравшегося с ногами за стол. Даже не переоделся еще. Достала из шкафа две кружки: свою, притащенную из дома, с зайцем, и стеклянную. — Маячок на нем, — сказал Кир, выводя пальцем по столу невидимые круги. — У меня трекер, я не хочу пока говорить Тодоренко… В смысле, пока не буду уверен, что Даби приведет нас к их штабу. Плохое предчувствие, знаешь? Две чашки опустились на стол. Сахарницей Мира побрезговала: та была пуста. Значит, зайти, купить сахар, рис в пакетиках, что еще… — Как… Как если… Если он не тупой и поймет? Спасибо, — Кир уткнулся носом в чашку и вдохнул горячий пар. — Он может дать ложный след, они сто раз так уходили. И с этим Туманом засада. Ноль идей, — Кир нервно всплеснул руками, отцепил самые тяжелые из перьев разлететься по квартире. Включился, как по щелчку. «Вот что с людьми чай делает», — успокоенно заметила про себя Мира, мягко улыбнулась. — Но сейчас трекер работает, это он прозвенел, там таймер на каждый час, если не разбить сам маячок. Мира отпила из своей чашки, тяжело проследила, как активно Кир жестикулирует речь. Ее мучил один вопрос, на самом деле. — Ты мог задержать его. Чужая чашка чересчур спокойно опустилась на стол. — Проблема ведь была не в огне. Ты остановился. Кир поднял на Миру глаза и усмехнулся. — А я не смог.[ ПРАВИЛА САМООБОРОНЫ ]
Они разошлись еще в метро. Вернее, не разошлись, а растащились: Илья, злой как черт, уволок за собой Шуру как только спустился. А Шура вообще не объяснил ей ничего, отмахнулся на все вопросы. Сокол и правда его знал. Но откуда? И как кого? Их затянуло в вагон, и она осталась на станции одна — маленькая рыбка в гигантском аквариуме. Вокруг сновали люди, кто-то кричал, громко переговаривались стоящие у самого края платформы ребята — на них были маленькие спортивные рюкзаки «Асикс», из которых сбоку торчали свернутые листы: возможно, плакаты. Большая часть людей пряталась сверху от полиции: ее не хватало, и дежурящих в метро сотрудников перебросили наверх, разгонять тех, кто не ушел сам. Олеся для себя понимала это так: власти не ожидали такую толпу. Да и в ментовку работать шло все меньше и меньше с каждым годом. Пора бы им научиться перестраховываться. У Кости тряслись руки, когда они наконец нашлись. Он пытался спрятать тремор, перебирая многочисленные ремни на экипировке, но Леся знала, куда смотреть. Костя старался не сгибать правую руку в локте, а когда здоровался с Соколом, сцепил зубы так сильно, что под кожей заходили желваки, и Лесе бы схватить эту руку, показать, что она видит, что ей жаль, что она зла на всех, кто с ним это делает, но она просто не могла. Леся устало привалилась к каменной стене, с необъяснимой внутренней тревогой слушая грохот приближающегося поезда. Разлом, где проходил путь, быстро заполнялся сияющим светом; к платформе ворвался ветер и встрепал ей волосы. Когда там, на площади, раздался взрыв, она поняла мгновенно: это Костя. Последние две недели его натаскивали на отвлекающие маневры на причудной основе, увеличивали мощность взрыва. Но абсолютно не заботились об откате. Ему была нужна защита на запястья, поддержка какая-то, наручи специальные, как у номера Четыре, Ярого, на костюме. Однако с кадетами мало запаривались. Пытались выжать максимальный результат, оставляя разбираться с последствиями в одиночку. Костя начал постоянно ронять вещи: в руке срабатывал рефлекс, и она просто расслаблялась. Независимо от того, был ли в ней какой-то предмет. Иногда ему сложно было согнуть запястье, открыть банку энергетика, начались проблемы с мелкой моторикой. А это всего три месяца! Три месяца в основном составе, не считая практики со старшей школы. Она даже думала накопить побольше денег со ставок, когда в школе станет посвободнее, и отвести его к врачу. Спортивному какому-нибудь, или причуднику. Но хороший специалист стоил дорого, а Леся едва наскребала с боев что-то. Если делала упор на бои, не хватало сил на подготовку к институту, приходилось наверстывать. Она пыталась помогать маме хоть как-то, хоть чем-то, несмотря на ее опасения. Так что приходилось выбирать. Крис исчезла куда-то еще в толпе. В один момент Леся повернулась, а ее нет. Пошла искать и наткнулась на Костю и Ко, а не Кристину, и это ее тревожило — та не отвечала на сообщения. Но, подумала Леся, оно и к лучшему: не нужно ничего объяснять. Однако беспокойство не уходило, крутилось где-то на задворках. Прошло, наверное, уже часа полтора. Она бродила вдоль платформы туда-сюда, остерегаясь работников метро (на всякий случай), пересаживалась с лавки на лавку. Постоянно проверяла зарядку на телефоне и время, все равно каждый раз забывая, сколько же все-таки показывали часы. Леся не знала точно, зачем сидит и не уезжает. Костю могли не отпустить сразу, а согнать в часть, муштровать до вечера. Но она сидела и ждала. Дурочка. Костя не слушал ее, игнорировал вопросы, прятал любые болячки, превратился в спрессованный комок пассивной агрессии и крутился где-то на своей орбите, забывая, что Олеся тоже рядом. Что ей больно от того, что он не может ей довериться. Знать друг друга всю жизнь — и не доверять. Когда у Олеси умерла бабушка в начале этого ноября, Костя был с ней и поддерживал, как бы закрывая от остального мира, даже если ему самому за это прилетало. Но Леся не могла вернуть этот долг, Костя не хотел, а может и боялся принять ее помощь. Он менялся. Куда-то в плохую сторону, она пока не могла понять, но ее тревожили эти перемены. Он закрывался. Понижал голос, когда говорил, реже улыбался. — Дурак, — тихо сказала она себе под нос и легонько ударила по лавочке. «Сама не лучше», — едко напомнило подсознание. Леся вздохнула. У нее было постоянное ощущение, что она куда-то опаздывает. Место, куда сознание так не хотело опоздать, не существовало физически, лишь являлось образом — хитросплетением из заброшенных вглубь мыслей. Полагалось, что как только «все это закончится», волшебное безымянное место появится само собой. В нем и скрывалось то долгожданное счастье, беззаботная жизнь, чертова американская мечта: любимая работа, уютный дом, любящий муж, дурацкая белая кошка. Леся не была уверена, действительно ей это нужно, или она обманывается. Она не знала, откуда взялся этот концепт счастья. В детстве что-то запомнилось, может. Но как до этого счастья идти? Сдать экзамены, творческое, поступить на бюджет. Выучиться, параллельно стажируясь в крутой заграничной фирме… Не сдохнуть. Пункт «Не сдохнуть» особенно ее радовал. И вызывал неимоверное количество вопросов. Она не помнила, когда последний раз у нее был выходной. В классе девятом? Перед ней ждала поезд высокая девушка и так же беспокойно, как сама Олеся минут двадцать назад, переступала с ноги на ногу. Леся пригляделась. Лицо было незнакомым, но она производила впечатление серьезного и влиятельного человека. Черное пальто в пол, явно дорогое, брючный костюм, лакированные туфли. Высокий, идеально собранный хвост; черные густые волосы отливали синим. Она была похожа на модель — хорошая осанка, держит лицо. Лесе даже захотелось снять с нее мерки и что-нибудь сообразить, потому что в ней чувствовалась неправильная, если соотносить со внешностью, энергия. Что-то свое проскальзывало в черных, немного раскосых глазах. Незнакомое и дикое. Подошедший поезд забрал ее в свои двери, и перед самым отправлением она на мгновение подняла вверх голову — пересеклась с Лесиным взглядом. Леся улыбнулась, девушка улыбнулась ей в ответ, а затем поезд тронулся, и момент растворился в воздухе. Олеся достала телефон и написала Косте. Снова посмотрела на время — оно как будто не изменилось ни на минуту. Еще раз глянула на непрочитанное сообщение в диалоге, закусила губу. Кое-что решила для себя и поднялась с лавки, устало закидывая на плечо полупустой рюкзак. Дождалась поезда. Несколько пересадок прошли как в тумане. Ей правда было о чем подумать — больше о Косте, конечно, и о том, что каждая их встреча и взаимодействие неизбежно заканчивается каким-то кошмаром, и, может, вообще они зря все это затеяли — отношения… Сколько она себя помнила, они общались, но общались поверхностно, через Илью, это ближе к концу десятого класса (ее) и одиннадцатого (Костиного) вдруг сошлись. По Костиной инициативе. Может, ему просто было одиноко и хотелось получить недостающей теплоты в сердце? Потом мысль свернула в сторону: но ведь она действительно любила его и понимала. И он ее. Просто нужно разрешить нависшую проблему. А проблема… В том, что она хочет помочь, а Костя от этого только сильнее бесится, потому что не может эту помощь принять из-за своих дурацких установок, которые ему вдолбила мать. Тетя Марина была тяжелой женщиной, работающей. Кажется, всю жизнь она угробила на карьеру, но не могла достичь той самой планки, которую для себя поставила — а может, корни уходили в детство, Леся не знала. Но понимала другое: тетя Марина пытается вылепить из Кости лучшую версию себя, не замечая, как ломает его восприятие мира и самооценку. Костя был ее главной работой, проектом, она никогда не уставала хвастать его достижениями (а у Кости их было достаточно), но в этом было что-то противное, неискреннее. Леся слушала с улыбкой, когда забегала к ним, что в детстве, что сейчас, но послевкусие от разговора оставалось кислым и горьким. Костя рядом с матерью закрывался и просто поддакивал, иногда пытался что-то сказать поперек, но такие попытки Марина встречала агрессией и повышением голоса, так что Костя буквально дымился, сидя за столом, но был вынужден молчать… Леся чуть не проспала свою остановку, задумавшись. Получилось подремать минут двадцать: снилось что-то мягкое и теплое, и время от времени, когда вагон особенно сильно потряхивало, ее выкидывало из дремы в реальность: звонкую, шумную, резкую. В голове на перемотке, как будто в фильме, играла сцена с митинга, когда она увидела Костю. В этом костюме еще… Незнакомый, пугающий, волосы в гари, дымом несет за километр. Он так посмотрел на нее. Может, ей привиделось, но это было отчаяние, это должно было быть отчаяние. В его тоне, в этом «Я разве не говорил, чтоб ты дома сидела?», Олеся слышала не упрек, как остальные, а беспокойство. Ей было не впервой переводить с Костиного языка на человеческий, и настоящей трактовкой этой фразы значилось «Это опасно, и я волнуюсь, что ты здесь, а не дома, в безопасности». И она знала и понимала, как перевести нужно. И он знал. Погода оказалась сухой и ветреной, хотя Лесе казалось, что прошел дождь: на Пушке было непривычно сыро и пахло грозой. Хотя, ей могло и показаться. Она постоянно сомневалась, и такая привычка раздражала. Зазвонил телефон, и Леся быстро вытащила его из кармана. Приняла вызов, даже не глядя на имя абонента. — Где ты? Костя. Наконец-то. С души свалилась тяжелая груда камней, и Лесе даже морально стало чуть легче: когда она слышала его голос, все остальное казалось неважным. — Только вышла из метро, иду к дому, — спокойно отчиталась она, крепче прижав телефон к уху. — Мама сегодня котлетки делает, кстати… Зайдешь вечером? Может, волнение просто вышло на новый уровень: спряталось, добавило показушной легкости. Хотелось говорить о чем-то совершенно отвлеченном и не беспокоиться ни за что земное. Вроде попадания в ментовку, постановки на учет, вылета со школы, недопуска к экзамену… Вроде огромной и вязкой черной дыры, разрастающейся между ней и Костей. — Лесь, хорош, — прервал он. — Не включай идиотку. Леся остановилась посреди тротуара, моргнула. Что не так-то? Она старается сохранять хоть самое мизерное количество спокойствия, а он не дает ей даже притвориться, что все нормально? Да все охрененно! Она идет домой, дома есть еда и теплая шерстяная кошка, а еще вечерний марафон Гарри Поттера с мамой, и Костя еще что-то пытается ей говорить! Будто ей мало проблем! Черт! Подери! — Какую еще идиотку, Кость? — тихо, но рассерженно спросила она. — Какую, сука, идиотку? А? Я не маленькая девочка, а ты не мой отец, чтоб так опекать! — Лесь... — Да что? — Лесь, ты можешь нормально сказать, где ты конкретно сейчас находишься? Я на районе. Уже минут пятнадцать. Пожалуйста. Не кричи. Леся устало потерла лоб, заправила выбившиеся волосы за уши. Ладно. Ладно. Она заводится на пустом месте, совсем психичка уже. Она просто устала, и Костя тоже. Ему наверное весь мозг вылюбили в Академии. Да, она действительно идиотка. — Прости, — извинилась она. Костя не ответил, только громко дышал в трубку. Леся огляделась, чтобы выбрать ориентир. — У кофейни, которая «Причина Капучино», которая рядом с метро. Прости, хорошо? Я… — Не извиняйся. Только сейчас Леся поняла, как устала за день: сначала от беготни в метро, потом Кристина, знакомство с Апокриф, митинг, пропажа Кристины, Костя, Сокол, Илья — все навалилось так сразу, что она даже не заметила, как тот маленький запас сил окончательно иссяк, а старые синяки заныли на погоду. Она словно была одна в огромном мире, крошечная и бессильная. — Ох. — Ты в порядке? — быстро спросил Костя; по звуку было ясно, что он идет куда-то — вероятно, в ее сторону. — Наверное, нет, — ответила Олеся и глупо посмотрела на стоящего в переулке мужика сильно нетрезвого вида. Мужик прислонился к стене дома и отсалютовал пустой зеленой бутылкой. Леся осторожно отступила в сторону — мало ли, буйный? — и про себя отчаянно сказала: «Господи, как я люблю Бутово». — Дэвушка, у вас сигарэтки нэ найдэтся? Для общей картины стоило отметить, что уже вечерело, в переулке царила совсем кромешная тьма и серость, а Леся не могла использовать причуду даже в целях самообороны. — Кость, — Олеся схватила телефон обеими руками и прижала сильнее к уху. — Что? — А ты скоро будешь? Пять минут, да? Она спрашивала больше для приличия. Даже без причуды она могла не спокойно, но разобраться с каким-нибудь алкашом, если разбиралась с кучей подобных морд на арене. Но с Костей где-то рядышком было бы немного легче. Бутылка ударилась об стену, и осколки красиво разлетелись по асфальту, оставшиеся капли пеной собрались на каменной крошке. — Нет, не курю, простите, — вежливо солгала Олеся и попыталась пройти мимо незнакомца в сторону дворов. Тот пьяно качнулся к ней и преградил путь, от него за версту тащило жутким перегаром, а глаза были пьяными и словно не здесь, Лесю даже передернуло. Заплывшая рожа, отекший нос, расцветающий фонарь под правым глазом. Хотя одет он был нормально, не в рванье, как обычно ходили, и вроде даже побрит — значит, просто накидался. Сильно. Очень. — А познакомицца? — протянул мужик. Костя в трубке сказал: — Что случилось? Я уже иду. Леся напряглась, поправила съехавшую с плеча лямку рюкзака и закусила губу. Сбросила вызов. Затолкала телефон в карман джинсов. — Не знакомлюсь, дайте пройти, пожалуйста. Мужик весело растянул рот в ухмылке, и Лесю переморозило: от него ужасно воняло, в глазах было пусто, а в руках — все еще зажата розочка от разбитой бутылки. Всего-ничего часов пять вечера, ну как, ну откуда! И как назло ни души вокруг. Вроде бы только свернула с оживленной главной улицы, а уже появляются… субъекты. — Мужчина, пожалуйста, разрешите пройти? — попыталась она вновь. Безуспешно. Леся задержала дыхание, незаметно скользнула рукой по карманам проверить, лежат ли на месте ключи и кошелек. Сжала сквозь ткань ветровки связку ключей, отпустила, собрала ладони в кулаки. Мужик наклонился опасно близко к ней, и перегар последовал за ним, поглотив Лесю в душное облако из спиртяги и дешевого дезика. Леся попыталась отодвинуться назад, убежать, в конце концов, но мужик мертвой хваткой вцепился ей в локоть. Его лицо оказалось в отвратительной близости к ее. Сука, подумала Леся, сам напросился. Она резко и с силой дернула локоть на себя, и мужик автоматически дернулся за ним следом — держался ведь. Леся, долго не раздумывая, вторым локтем заехала ровно в открытую раскрасневшуюся шею, попала под кадык. Хватка с ее руки чудесным образом исчезла, и Леся отпрыгнула на несколько шагов в сторону, встряхивая потянутой рукой (слишком сильно, перестаралась). Ногой влезла прямо в битое стекло, поморщилась — хоть бы не продрало подошву кед. Сердце стучало ровно, спокойно, Олеся знала свои возможности и рассчитывала, если что, на относительную территориальную близость Кости. Пьяный, держась рукой за шею, скорчил страшную рожу и оскалился еще сильнее, а Леся все чего-то ждала, не отошла ни на шаг. Они двинулись одновременно: Леся — туда, куда планировала изначально пройти, а мужик — за ней. Стекло зашуршало под ногами, в темноте сверкнул острый край розочки. — Ах ты… блядина, — свистяще прохрипел мужик, потирая шею. Олеся не отвлеклась на оскорбление, а наоборот: с легкостью уклонилась от кривого, медленного замаха, отчего мужик издал немного отчаянный неразборчивый звук, похожий на неприятное удивление. «Черт», — быстро подумала она, — «не мог же он так быстро оправиться… Не попала, что ли...» Зависело от того, сколько он принял на грудь и как давно: у пьяных боль притуплялась, а героическое слабоумие увеличивалось слишком молниеносно. Олеся оказалась за чужой спиной, сбросила рюкзак куда-то назад, чтобы не мешался, врезала ногой в сгиб коленей, пока мужик не повернулся. Он смешно взмахнул в воздухе руками, пытаясь поймать равновесие. Розочка выскользнула у него из рук и покатилась по асфальту вперед, Леся прыгнула за ней, схватила, выставила перед собой. Вовремя — пьяный выпрямился и бросился на нее, выпучив глаза. Леся сглотнула вставший в горле ком, успела глянуть себе за плечо, сориентировалась на ускоренный бег сердца. Как похолодало быстро на улице. Ей казалось, только недавно было лето, а все приближающиеся проблемы — не такими страшными. И с Костей все было нормально. Наверное, она странная, раз подумала о таком сейчас, когда надо беспокоиться о сохранности собственной жизни и о том, как вырубить пьяного и сложить у стенки, чтоб отлежался и не портил жизнь людям. Едкий запах вновь настиг ее, и она ненамеренно задержала дыхание. Спрятала зажатую в ладони розочку бутылки за спиной, соскользнула с траектории движения тяжелой мясистой руки, стремительно развернулась, вновь исчезая из поля зрения мужика. В темноте не было видно ни зги, а слабый фонарный свет едва достигал переулка, бросая длинные косые тени на стеклянную причудливую мозаику, утоптанную в грязный, залитый всеми биологическими и не только жидкостями асфальт. Леся отвела напряженную руку с розочкой в сторону, рваным движением замахнулась и ударила. Мужик грузно рухнул вниз, к ее ногам, чудом не рассекая себе полбашки о разбитое им же бутылочное стекло. Леся до боли сжала руку на горлышке расколотой бутылки. Она била не сколом, а боковиной — вовремя развернула кисть. Так мужик в худшем случае отключится на часов пять, а не сдохнет. Тело внизу не подавало признаков смерти, но и на живой организм смахивало лишь отдаленно. Леся прижала свободную руку ко рту, морщась. Чертов запах прицепился ко всей одежде и как будто проник сквозь кожу. Она отступила назад, накинула рюкзак на одно плечо. Кусок бутылки все еще грел ей ладонь. Рядом послышались чьи-то шаги, и Олеся отступила назад, крепче сжав розочку. В переулок завернули. Тени зачернили человеку лицо, но Леся узнала его мгновенно, выдохнув все скопившееся напряжение и неуспокоенный адреналин. Розочка выскользнула на асфальт, Леся неловко сжала кулаки. Костя тяжело дышал — видимо, действительно побежал, когда она сбросила звонок. Покосился на лежащего без сознания мужичка. Потом на Олесю.