[ ХЬЮСТОН, ПРИЕМ ]
Что бы в этой ситуации сделала Юля? Шура не имел ни малейшего сраного понятия, но Илья рисковал сломать себе что-нибудь, если не успокоится. Пока они шли к его дому, он успел выкурить еще три и вряд ли собирался останавливаться. Шура смотрел на него с опасением, не зная, что сделать и что сказать: он не понимал, что именно случилось (хоть и догадался почему). Когда они последний раз заговаривали о семье — об отцах — это не закончилось ничем хорошим. Со стороны Шуры. Со стороны Ильи он знал только общую картину, потому что тот всегда говорил о чем-то важном поверхностно, нарочито спокойно, весело, словно его вообще ничего из сказанного не тревожило. Шура так не умел точно. Либо выдавал слишком много — как в четверг, — либо не говорил вообще. Обычно получалось обходиться вторым. Пока не случился Илья. Когда это началось? Он даже не мог вспомнить деталей пожара, лишь фрагменты, которые видел словно от третьего лица, как в интерактивном кино. Ебучий ужастик оказался паршивой реальностью, 2/10 на Кинопоиске. «Актеры переигрывают!» — написали бы в рецензии. Крышечка банки щелкнула под ногтями, и только сейчас Шура понял, что завис в своей голове: крышечка отодралась с корнем. Он обернулся на Илью, не зная, что сказать. И надо ли говорить вообще. Как бы он сам хотел, чтобы к нему в такой ситуации подошли? Осознание пришло почти мгновенно. — А как вы познакомились с Тихановским? Илья поджег новую сигарету — какая это уже, напомните? — и первые несколько секунд собирался с мыслями, прежде чем ответить. С Тихановским он был знаком достаточно давно, если брать последние годы школы, когда их таскали в универ на лекции по профильным. Тем, кто показывал хорошую успеваемость, разрешали пользоваться помещениями на кампусе, в том числе мастерскими и лабораториями, однако оборудование разрешалось трогать только в присутствии ответственного за это самое оборудование взрослого. Илья трогать оборудование хотел очень сильно, поэтому первые свободные полдня пробегал по институту в поисках сначала заведующей, что окончилось успешно, а потом в поисках самого преподавателя. И вопрос был даже не в нахождении учителя, а в том, согласится ли он пустить Илью в помещение и будет ли присматривать, пока тот разгребет свои проекты и наконец начнет работать (а не бесполезно тратить время). Хотя бы макет сделать не из бумаги и картона. И мусора из промзоны. Преподавателя он не нашел даже спустя три часа, так что просто вышел на улицу подышать свежим воздухом, рядом с курилкой он оказался абсолютно случайно, он совершенно точно не курил, я вам клянусь, ну Яков Виссарионович, ну вы что. Он нашел Якова. Тот не был ответственным за мастерскую, он вообще в инженерии не смыслил почти ничего — за исключением дружбы с Шилькевичем — однако он знал, где искать Королёва, а значит автоматически попадал в список святых для Ильи людей. Илья не признал в нем своего детского кумира — Тихановский в жизни сильно отличался от себя экранного, был спокойнее и тише. Однако тот запал старого киношного Всемогущего хреначил из него как из атомной электростанции, и именно поэтому народ пер на совершенно не совпадающие с профилем большинства лекции по философии. Его аудитория по дурацкому стечению обстоятельств находилась в опасной близости к мастерской, куда Илью все же пустили. Королев кинул его спустя час допроса про злой умысел проникновения в кабинет, ткнув пальцем на то, что трогать было категорически вот-прям-совсем нельзя, а что трогать можно, но осторожно, и гордо вышел за дверь. Из мастерской Илье, по-хорошему, надо было свалить часов в шесть вечера, но он застрял до семи и вообще просидел бы там и до утра из-за замороченного в плане креплений макета перчей для поддержки запястий, этот шарнир сюда… надо потестить на Косте… а этот сюда… учесть правки... если правок нет — закрепить... Если бы не Яков. Он, что логично, увидел горящий в мастерской свет и пошел проверить, какую часть вуза решили обнести на этот раз. Как-то так они и познакомились нормально: Яков узнал в Илье утреннюю школоту из курилки за корпусом, а Илья узнал у Якова имя и фамилию и впал в осадок, потому что точно не такого знакомства ожидаешь с человеком, по которому фанючил все детство. Яков поинтересовался у Ильи, знает ли он, какой час на дворе, Илья впал в осадок еще больше, когда посмотрел на часы в телефоне, а Яков, услышав неуверенное «девятнадцать-пятнадцать», вздохнул и по какой-то причине не сказал собирать манатки и вышвыриваться. Он сказал: «Покажешь, что делаешь?» — И ты прямо все рассказал ему? — Ну, конечно. Я же могу до бесконечности разговаривать о своей фигне, если не заткнуть, — Илья улыбнулся нормально впервые за вечер, спрятал пачку в карман, и Шуру немного отпустило от этого факта. — Нам сюда, кстати. Они завернули за угол, в сторону дворов, и медленно двинулись в сторону типовой пятиэтажки. С фасада гроздьями слезала светлая штукатурка, в местах скрепления панелей чернели разводы. Шура передернул плечами, игнорируя беспокойство. Деревья уже облетели, и все казалось мерзкого серого цвета — даже ядерно-зеленая облезшая краска на низких, окрашенных еще прошлой весной заборах. Он впервые шел к Илье домой, и у него не укладывалось в голове, как органично тот здесь смотрелся. Расслабленно, спокойно, руки в карманах джинсов, распущенные волосы, заправленные за уши. Взгляд отстраненный, скользит по окружающей серости привычно и легко. Навстречу прошла невысокая девушка с мышино-серыми волосами, прячущая лицо за надвинутой на лоб кепкой, и Илья коротко окликнул ее. Девушка, Соня — если Шура правильно услышал, — подняла глаза (ага, вот оно что: мутантка, ресницы-бабочки) и сняла один наушник, улыбаясь. — Как Леша? — спросил Илья, остановившись. Шура неловко встал рядом, поправил отросшую челку, чтобы закрывала шрам. Незнакомые люди вызывали в нем иррациональный страх и желание спрятать все «ненормальное». — Ой, он выздоровел наконец, — с явным облегчением ответила Соня. Когда она моргала, крылья складывались и образовывали причудливый рисунок. Шура внезапно вспомнил, как в какой-то детской энциклопедии говорилось что-то про бабочек, отпугивающих этим рисунком животных. — Я замучилась уже по аптекам бегать, нигде не было нурофена с клубникой, ты понимаешь? А он только клубничный ест, невозможно. В общем, жив-здоров, вот с понедельника снова в школу выйдет. Хоть полегче станет, а то в унике ебут просто невыносимо. А я бегай. Нурофен с клубникой, бля. Илья рассмеялся. — А мне всегда апельсиновый больше нравился, — честно сказал он. Соня прыснула, активно закивала головой. — Да, да, я тоже по апельсиновому. Он прям как не в меня пошел, честное слово… — В тебя точно. Твоя мелкая копия растет, клянусь. То, как легко Илье удавалось завязать диалог прямо с места, всегда смущало Шуру, потому что Илья выводил так любого — даже его самого, а Шура не любил, когда его заставляли говорить. И бесился еще больше, когда понимал, что говорит сам и с легкостью. Илья был как батарейка. Люди заряжались от него. Интересно, как быстро разрядится он? Соня откланялась быстрее, чем Шура успел додумать мысль, и он автоматически потащился следом за Ильей, как привязанный. Илья обернулся на растворяющуюся в наступающей темноте знакомую, потом на Шуру и очень тяжело вздохнул. Шура вопросительно поднял брови. — Это Соня, она в доме напротив моего живет, ну, в том же, где Леся. Она старше нас лет на шесть, ребенка в одиночку тащит. Шуру передернуло снова, на этот раз всего. — Почему в одиночку? А отец где? Илья помрачнел, подошел к подъезду, приложил пластмасску, придержал Шуре дверь. Свернул на лестницу. Шура поднялся на первый пролет, повторил вопрос. Илья замер на ступеньке, ухватившись за перила. Отстучал пальцами по деревяшке. Слишком спокойно сказал: — Да нет отца. Ее изнасиловали. Шура забыл все слова, которые мог сказать, и остолбенело уставился на Илью, ожидая, что тот сейчас посмеется, хотя это была очень плохая шутка, а у Ильи хватало самосознания не шутить над такими вещами. Снова в школу выйдет… Старше лет на шесть… Изна— — О боже мой, — с ужасом выдохнул Шура, подсчитав. — Но… А аборт? — Родители запретили сначала, а потом вообще из дома выгнали, — объяснил Илья, поднимаясь на второй этаж. Шура понял, что застрял на середине первого и быстро поднялся по лестнице. Илья потряс связкой ключей, вытряхивая нужный из кучи. — Эта история тут так разошлась. Сонич героиня, на самом деле, я ее очень уважаю, вывозить и работу, и учебу, и ребенка. Подонка так и не поймали, да и кто искать будет, да?.. — Илья, помолчав, добавил что-то еще, но слишком тихо, чтобы разобрать. — Когда убьют, тогда и приходите, — Шура покачал головой и прошел в маленькую, даже крохотную, прихожую. — Угу... А, чувствуй себя как дома, все такое, за срач не извиняюсь. Шура огляделся. Выцветшие обои с цветами миндаля, окруженными голодными пчелами. Крючки для одежды в виде пластмассовых рыбок, и хвост каждой — стерт от постоянного использования. Покосившаяся от тяжести лет деревянная полка, увенчанная фоторамкой и мелочью, тускло поблескивающей в полутьме прихожей. Темный паркет. Пахло кондиционером для белья, немного пылью. Илья не глядя повесил куртку на крючок, держась за него же, стянул кеды и бросил рядом с кушеткой, на которой стояли какие-то коробки и валялся, открытый, сборник кроссвордов, к листу была прицеплена за колпачок ручка. Илья не включал почему-то свет, дождался, пока Шура осторожно снимет обувь и поставит ровно у стены, пока снимет пальто, до сих пор пахнущее дымом и грязное на рукавах и подоле. Тишина давила, но Шура растерял все подходящие для ее заполнения слова и молча смотрел на Илью. Тот стоял посреди коридора, и свет из другой комнаты мягко подсвечивал ему волосы. — Чай, кофе? — спросил он. Сцепил с руки резинку, завязал хвост. — Ты только что выпил энергос, какой кофе? Громко вздохнув, Илья поманил его рукой, исчезая в недрах квартиры. Все здесь было запутанным и дышащим на ладан, каким-то древним, сжатым в пару десятков раз лабиринтом. Глухой дергающий звук, на который Шура даже не обратил сначала внимания, отзывался в голове эхом, как обычно отзывается в ушах сердцебиение, когда лежишь, прижав к подушке голову, а за стенкой выстреливают пулеметные очереди из резких слов, смысл которых безвозвратно утерян в разочарованиях и бумажках из загса. Илья вывел его в кухню, которая не сильно уступала прихожей в размерах, и Шура застрял на пороге. На холодильнике царил хаос из магнитов, фотографий и записок, каждая из которых была в свою очередь прибита еще парочкой магнитов, так что он сразу бросался в глаза как самая яркая деталь в комнате, не считая Ильи. Он же велел сидеть и не рыпаться из комнаты, бросил «щас» и пропал в глубине квартирного лабиринта, оставив Шуру наедине с крохотным столом, укрытом блестящей клеенкой, вазой с почти завядшими белыми (некогда) хризантемами и закрытой синей тетрадью на пружине, которая гипнотизировала его тем, что лежала так близко, но все еще была закрыта. Он чувствовал себя странно, не на своем месте, ему было даже неловко просто вот так тупо сидеть, сложив трясущиеся руки на коленях, поэтому он вытащил из кармана джинсов телефон и еще тупее уставился на пропущенный звонок от отца. В горле противно пересохло, он разблокировал телефон и пролистал журнал вызовов, нет, он не мог пропустить звонок, телефон же не был на беззвучном, Боже, Боже, Боже— — Эй? Шура вдохнул и выдохнул, а открыв глаза, обнаружил, что Илья уже вернулся и теперь осторожно держал его за плечо, как будто боялся спугнуть. — Ты в порядке? — спросил он. Шура дернул головой, получилось что-то между кивком и отрицанием, и Илья коротко улыбнулся, подошел к какому-то шкафчику, выловил что-то из его содержимого, налил воды в стакан и поставил перед Шурой. К горлу подкатывала тошнота. — ...Что это? Отец будет зол, отец будет так зол, он уже зол, он, он, он не должен узнать, не должен, Шура что-нибудь придумает, что-нибудь соврет... Вся эта саморефлексия ни хрена не помогала, все время казалось, что стало лучше, что он не дергается от его упоминания, от упоминания брата, от упоминания мамы, от пропущенного звонка, от мелодии звонка, от уведомлений, а потом происходило что-то такое, и вся бравада слетала к заводским настройкам, пугая Шуру почти до смерти. — Валерьянка. Дыши давай, — Илья старался говорить ровно, как будто проделывал это не в первый раз — успокаивал кого-то. Шура понял, что это и не первый раз, что в четверг Илья тоже был рядом, просто был рядом, не требовал чего-то, выжидал, пока пройдет, и это... Это было хорошо. Приятно. Шура попытался собрать мысли в кучу, сформулировать какое-то нормальное обозначение для происходящего, но не смог. Залпом опрокинул стакан, и вода отдалась каким-то горьким, чуть подслащенным вкусом. — Тебе надо с собой носить что-то. Не знаю, глицин какой-нибудь. Хоть это и плацебо. Или не таблетки, а какое-нибудь «заземление» выдумать, — сказал Илья, подойдя к холодильнику. Шура понял, что он читает какую-то из дюжины цветных бумажек, исписанных вручную. — У тебя вообще давно такое? Такое? — В смысле, «такое»? — уточнил он. — В смысле, панические атаки, — ответил Илья, обернувшись на него. — Я давно заметил. Просто не знал как к теме подъехать. Но, раз уж мы сегодня, э, как это, разговариваем, — он поставил на стол вазочку с пастилой и конфетами, вернулся к плите, набрал воды в чайник и поставил закипать. Выдвинул из-под стола табуретку, сел, по-турецки сложив ноги. Посмотрел на Шуру в упор. — То разговаривать будем честно.[ А ПОГОВОРИТЬ? ]
Илья принес ебучий блокнот. Это действительно напоминало какую-то психологическую сессию, если визуалу в фильмах можно было доверять в этом плане. Шура у мозгоправов не был, не хотел и не собирался (возможно, стоило бы, но это будет означать лишь то, что он не справился сам и беспомощен, как и тогда). — Давно. «Такое». — Насколько давно? — спросил Илья, делая какую-то пометку на странице. Нет, это реально какая-то подстава, Шура на такое не подписывался. Где вернуть деньги? Тут была предоплата? Алло? На самом деле, он и правда попытался понять, как давно. Наверное, с тогда. С синего пламени, с крика мамы, с забытого всеми и играющего на фоне «Ясеня» Никитина. С пепла. С лиц, с масок ужаса. Можно было бы снять с них со всех слепки и получить отличный реквизит, таких нигде и днем с огнем не сыщешь. Вы получаете Оскар, мы награждаем Вас, в комплект входят нервные тики, боязнь русской новогодней классики, липкие от разлитой колы скатерти, панические атаки, злой отец, грустная сестра, бесцельное существование, тревога от громких голосов и… Он мог продолжать до бесконечности, но Илья терпеливо ждал ответа. И смотрел как-то... так. Дату пожара Шура помнил хорошо, это ему не нравилось, он бы предпочел забыть и вычеркнуть любые упоминания из календаря. — Со смерти брата, — слова дались легче, чем ему сперва казалось, и Илья сделал еще одну пометку. Обвел ее. Дважды. Зараза. — Мои соболезнования, — тихо сказала «зараза», и Шурино раздражение мгновенно аннулировалось. Как по щелчку. — Вы были с ним близки, да? Близки. Да, они с Артемом были близки, насколько вообще может одиннадцатилетний ребенок быть близок со старшим шестнадцатилетним братом. А вот Артем с ним… Уже сейчас, по прошествии стольких лет, Шура приходил к мысли, что Артем с ним просто нянчился. У Артема была Юля, да и Никита, они были дружнее между собой. Шура всегда был как палка в колесе. Вечное проклятие младшего ребенка. — Да, — все же ответил он и сжал пальцы на пустом стакане, чтобы сфокусироваться. Тяжело было… думать обо всем этом. И тяжело дышать. — Достаточно. — Это тот самый брат, смертью которого ты попрекал сестру, верно? — Да. Ему становилось душно, и он неосознанно отпустил ледяную часть силы, понизив комнатную температуру на градус, а то и на два, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Чайник вскипел, и Илья, чертыхнувшись, свалился с табуретки, чтобы достать чашку и себе, забрал у Шуры из рук стакан. Шура отпрянул от чужих пальцев как от огня и почти прослушал вопрос про чай. — Черный, спасибо, — подумав еще немного, он уточнил: — И сахар не нужно. Илья обернулся на него от столешницы, улыбаясь. Сказал: — Я помню. Все же надо было перезвонить отцу. Он проследил, как Илья одной рукой разливает полный чайник, и решил разблокировать телефон. Занес палец над контактом. — Ты не против, если я позвоню сейчас кое-кому? Илья против не был, и Шура нажал кнопку вызова, до боли сжимая свободную руку в кулак: на ладони останутся следы-полумесяцы от ногтей. Илья поставил рядом с ним кружку. Темнело. Они не включали свет, и комната погрузилась в мягкую полутьму, отчего все казалось каким-то туманным и нереальным. И гудки в относительной тишине казались оглушительными — или, может быть, это просто кровь стучала в ушах. Сжатую руку начало мелко потряхивать к тому моменту, как на другом конце линии сняли трубку, Шура раскрыл напряженную ладонь и не так уж и обреченно посмотрел на слегка выступившую кровь. Благо, джинсы были черными, и он смог незаметно вытереть об них руку. Илья бесшумно помешивал чай. — Александр. Шура поймал очень сильное дежавю. Илья как будто намеренно затаил дыхание, все вокруг плыло, но голос с-того-конца был четким и не испорченным связью, он удерживал мир на месте, и от него все выстраивалось заново. Илья знал, кому он звонит, и слышал, что ответят. Шура решил, что у него все равно не было шансов спрятать от Ильи что-то еще. — Прости, не слышал телефон, — честно сказал Шура. Зато от Ильи можно было спрятать взгляд. Клеенка под пальцами мялась и блестела, и Шура провел по ней пальцем, бессмысленно пытаясь разгладить. — Что-то случилось? — Собираешься рассказать, где тебя носит? С твоих счетов не списывались деньги, я проверил. В общем-то, на этом разговор можно было закончить и дома не появляться ближайшее никогда, и по лицу Шуры явно все читалось на раз-два, потому что Илья изобразил очень выразительную эмоцию и беззвучно отпил чай, щурясь от горячего. Шуру передернуло. Отец ждал ответа. — М-м, однокурсник оказался занят. Я гулял, — Илья покачал головой, он тоже понимал, что это не сработает. — Гулял, — эхом отозвался отец. — И где ты, позволь спросить, гулял? Блядь, да как же ты… Илья перехватил у Шуры телефон и положил между ними на стол, прожимая кнопку громкоговорителя. Шура попрощался со своей жизнью заранее, так, на всякий. — По Арбату, — ложь оказалась простой и легкой, такой, как если бы всю жизнь он только и делал, что врал, врал, врал, ах да, постойте, это ведь так и было, и голос совсем не дрожал, ну, может, самую чуточку, и в пальцах пульсировала причуда, и Илья почему-то подбадривающе кивал головой, так что Шура продолжил: — Погода хорошая. Погода была дерьмовая. — Сегодня отвратительное пасмурное небо, — сказал отец, и его голос в тишине кухни показался настолько громким, что заложило уши. Илья закрыл рот рукой, он мгновенно узнал голос. Шура ненавидел эту жизнь так сильно, что еще немного — и под камаз. — И что? Зато не очень холодно, и дождя так и не было, — попробовал аргументировать он. — Ты хотел что-то спросить, или я могу быть свободен? В трубке помолчали. — На самом деле, я хотел узнать, не было ли тебя на Пушкинской площади сегодня, — жестко сказал отец. Они с Ильей переглянулись. Ну, как тебе сказать, пап… Что ответить вообще? — Нет, не было… — неуверенно протянул Шура, — а что случилось? Нападение? — Будь любезен, не придуривайся, — повысил голос отец. — Ты знаешь, что там было. — Меня не было там, отец, я же сказал, по Арбату гулял. Что ты хочешь, чтоб я тебе еще сказал? Илья поднял свой телефон экраном к Шуре и пальцем показал на фотку Сокола с сегодняшней акции, перевел палец на Шуру, а потом на лежащий на столе Шурин айфон. Блядь, подумал Шура, точно. Конечно. Тогда это все объясняло. Он быстро спохватился: — В смысле, с чего ты вообще взял, что я там был? Я похож на идиота? Да. Похож. Илья смотрел на мобильник как на неразорвавшуюся мину. Отец вздохнул. — Ясно, я понял. Ты собираешься домой вечером? Или Шуре показалось, или он звучал спокойнее, чем обычно. Как будто… он не знал. А если он и вправду не знал. Если Сокол действительно ничего не сказал. Мог ли Сокол промолчать? Но почему? Какая ему выгода от молчания? — Нет. Не жди меня, — ответил Шура, сильнее сжимая край стола. Дотянулся до телефона. Сбросил вызов. Съехал вниз по стулу, прислонился к стене затылком. Потолок упорно глядел ему в душу своей трещиной. Издевательство. Просто издевательство. — Кажется, пронесло, — тихо сказал Илья. — Ты как? Как… Никак. Грустно и невкусно. — Давай продолжим, — Шура перевел тему и попытался собраться. Илья сходил включить свет, принес еще какие-то бумажки, пока Шура пил остывший из-за дернувшейся терморегуляции причуды чай и наслаждался фатальным отсутствием в нем сахара. — Тодоренко, — вынес приговор Илья. Доктора любят так делать: «Вам осталось жить пять минут», «У вас рак четвертой степени», «Травмы пациента не совместимы с жизнью». Шура дернулся от звука отцовской фамилии. Можно ли было добавить ее в МКБ как вирусняк? Новый штамм тодоренковируса разрушает детскую психику, держите своих детей подальше от огневиков. Она была невыносимой. Что в новостях, что так, на слух, а ставить ее рядом с собой и того больше напоминало мучительную пытку. Шуре хотелось откреститься от всего, что ассоциировалось с отцом, с детством, с той квартирой на Арбате, с пожаром, с братом, с мамой. Поэтому он открестился хотя бы от имени. — До сих пор не верится, — добавил Илья. — Как-то не так я себе представлял сына министра. Если все, что было связано с героикой в России, непременно шло по пизде, то как же тогда должен был выглядеть сын министра героики, если не как Шура? Как вообще Илья это себе представлял? Ладно, ладно, адекватный сын министра точно бы не пришел на собрание юных революционеров в какой-то клуб с махаловкой, да и не работал бы в обслуживающем персонале, да и не общался бы с кем-то вроде Ильи, Христоса, Кости и Олеси, а вот с кем-то вроде Леры, кстати, надо бы ей ответить, иначе она выест ему мозг ложечкой в понедельник, боже, это уже послезавтра, Шура катастрофически не успевал за бегущим временем. — И как же выглядит идеальный сын министра в твоем понимании? — попытался усмехнуться он, но вышло как-то неуверенно и раздраженно. — Не знаю, — честно ответил Илья. Улыбнулся. Он как-то много улыбался в последнее время. — Точно не как ты. Ты нормальный. — Ну, пиздец, — на этот раз смех вышел не вымученным, и Илья засмеялся вместе с ним, не выдержав. — Это типа комплимент? Илья ухмыльнулся, зараза. — Так когда, говоришь, умер твой брат? Шура подавился чаем. Переждал, пока сердце успокоится от таких внезапных вопросов и понял, что в этой игре вóдой точно был Илья, так что Шуре оставалось только увиливать от особенно болезненных тем (несмотря на то, что вся семейная тема и так была одной огромной, открытой и гнилой раной) и привирать там, где было можно, где Илья не сможет найти подтверждения. Когда умер Артем… Умер. Он не умер. Погиб, был убит, доведен до суицида, Шура не знал точно, какое из заместительных выбрать. Но Артем точно не «умирал». — Погиб, — поправил Шура, и Илья кивнул, делая очередную пометку в одном из блокнотов. — Сгорел, — Илья не стал поправлять ничего в тетради, зато поднял на Шуру тяжелый, незнакомый взгляд. Возможно, сочувствие? — Это был несчастный случай. Проводку закоротило, все загорелось. Это, — он с отвращением тронул ожог на левой стороне лица, — тоже тогда. Меня задело. Все бы звучало хорошо и достаточно правдиво, если не знать, что вина была не в проводке вовсе. И что Шуру не просто «задело». Если возвращаться сильно назад, туда, в прошлое, в зиму двенадцатого, точнее, в последний день последнего года, когда все было еще более-менее нормально, хоть и трещало по швам и сильно пахло керосином, то вины в этом ничьей не было (была). Это был результат долгих и упорных работ по сведению с ума, где по психушке плакал каждый, даже отец, это сейчас, с высоты своего возраста, Шура мог сказать, что отец не был злодеем, нет. Там были свои причины, которые ему когда-то рассказывала Юля, когда он стал постарше, у отца ехала крыша на фоне ответственности и черт знает чего еще, он превратился в параноика, и его паранойя стала всем наступать на горло. Первой — маме, потом Артему с Юлей, Никите, да и самому Шуре. По этой же причине везде были другие фамилии, настоящие бумаги подделывались и переписывались, каждому был просто-напросто заказан путь в нормальную жизнь. Да, Шура имел право сказать, что тогда это все начал отец, весь этот скандал на пустом месте, и он бы сказал это Илье, проблема была только в том, что он не помнил. Это было даже смешно — его постоянно откатывало в тот вечер, а если сильно напиться, то можно было бродить в воспоминаниях, слушать «Иронию судьбы», забытую на полной громкости на телевизоре, но когда он приближался к самому… пожару… он не мог вспомнить совершенно ничего. Отчасти это могло быть связано с тем, что ему сожгли пол-лица, отчасти — с тем, что это было абсолютной травмой для ребенка, и психика просто защищала его от самого главного. Последнее, что он мог вспомнить из непосредственно событий, — Артема, который прижимал к лицу руки и кричал. И это было больно. На самом деле, он не особо хотел про него вспоминать, потому что это было зрелище не из приятных, но раз уж он теперь про Артема подумал, картинка стояла перед глазами чересчур четко. Так что да. Виноват был отец. Он тоже был жертвой обстоятельств, но это не отменяло того, что он сделал и продолжает делать. Интересно, если бы Артем выжил, остались бы на нем ожоги? Язвы, грубая неровная кожа, привкус пепла на языке. Он был почти такой же красивый, как и мама, они были очень похожи с ней, снежно-белые волосы, мягкий голос, хорошее чувство юмора. Пошли бы ему ожоги? И еще одно. Его пламя было горячее, чем у отца, причем синего цвета. Цвет напрямую зависел от температуры, насколько Шура помнил с уроков физики. Он внезапно вспомнил еще одну вещь. У Даби было синее пламя. Конечно, это было совпадением, причуды наверняка повторялись время от времени, не то чтобы Шура был экспертом в области, которую толком не исследовали, потому что Россия (мысленно поставьте трейд марк). Но если сравнивать, и если Шура помнил достаточно отчетливо, то у Артема было ровно такое же пламя. Правда Артема оно жгло. У него не было сопротивления к огню, как у отца или Шуры, в генетической лотерее этот навык ушел Юле, зато холод никак ему не вредил. Артем всегда хвастался, что мог спокойно переживать даже самые минусовые морозы, пока Юля ходила и дулась на него за это. Но. Интересно. Интересно, есть ли еще люди с такими причудами? Судя по тому же самосожжению Даби, ему никакого вреда она не приносила. Возможно, Артему просто не повезло. — Ты сильно беспокоишься из-за, — Илья протянул руку над столом и едва-едва коснулся неровной кожи, но Шура почему-то не отпрянул от теплых пальцев, — ожога? Хороший вопрос. Стыдился ли он его? Не совсем. Хотел бы он, чтоб его не было? Да. Прятал ли он его? Да. Он пожал плечами. — Не знаю, — сказал он. — Наверное, нет. Не сильно. Иногда, конечно, сложно смотреть и не вспоминать о, — он неоднозначно взмахнул рукой в воздухе. — Это нормально, я думаю, — согласился Илья. — У многих есть шрамы, о которых вспоминать не очень хочется. Даже… Не то чтобы о них самих, скорее о том, что к ним привело. Но, знаешь. Иногда смотришь… И думаешь, что ты все-таки жив. Это просто доказательство того, что ты был сильнее. Что ты выжил. Он никогда не задумывался об этом с такой стороны. — Смотри, — сказал Илья и развернул свою руку ладонью вверх. Прочертил светлую линию на ней, у самого основания пальцев: — Порезался в третьем классе на уроке труда. На едва заметную точку на большом пальце: — Думал, что будет интересно посмотреть, как далеко пройдет канцелярская кнопка. Шура как завороженный наблюдал за тем, с какой осторожностью и даже гордостью Илья рассказывает про каждый из шрамов, пусть они и были маленькими и по большей части из-за глупости. Но Илья не остановился на них. — Это, — Илья оттянул ворот черной кашемировой водолазки сильно вниз и показал чуть выше ключицы на темные неровные следы, — почти меня убило. Они не были похожи на обычные шрамы, и Шура прищурился, чтобы разглядеть две черные точки, похожие на что-то вроде змеиного укуса, а не на след от какого-нибудь острого предмета. Теперь вопросы были у него, но он не знал, как их задать так, чтобы не показаться идиотом. Почти убило. — А это, — Илья поднялся с табуретки, подтянул край кофты вверх, ткнул на светлое неровное пятно, сильно выделявшееся на смуглой коже, — в подворотне ножом ебанули. Пять швов наложили. — Ножом? — удивленно спросил Шура. Ему даже было немного страшно, что будет дальше. — Как вообще? Илья неуверенно засмеялся. — Да так, обычные разборки, ничего серьезного. Это мой косяк, надо было следить за окружением, больше я такого не допускал, — он вздохнул и опустил кофту обратно, однако Шура заметил темную ветвистую линию, уходящую вверх, словно татуировку хной, но Илья не был похож на человека, который бы делал тату именно хной. В любом случае, спросить он не решился. — И это только маленькая часть. Просто… Воспринимай это как историю, которая с тобой однажды случилась, которая могла быть страшной, а могла бы — нет, но она осталась с тобой навсегда. Если не захочешь делать лазерную коррекцию, конечно, но это как-то, м, слабо. Шура задумался. Если смотреть на любые шрамы с такой стороны, то они были поводом для гордости, а не стыда, они были такой же частью тебя, как любовь к маканию картошки в мороженое. Или полученный красный аттестат. Илья допил свой чай и забрал пустую Шурину кружку, чтобы помыть, и Шура залип на то, как легко он движется в таком маленьком пространстве. — Вау, — наконец сказал он, еще немного подумав. — Я это определенно запомню. Илья тихо засмеялся, стряхивая с кружки проточную воду. Шура только сейчас заметил, что тревога отступила, что стало проще дышать и вообще существовать. Что стало чуть легче. Наверное, он даже был готов говорить дальше. (Здесь точно была заслуга Ильи, но какая именно, он пока не понимал.) — Но, вообще, у меня есть еще один брат, — рассказал Шура. Илья развернулся от раковины и очень удивленно сказал: «Ого». — Он младше… Артема. Илья поднял указательный палец и метнулся к своему блокноту, что-то записывая. — Если тебе будет проще, Юля — близняшка Артема, — вздохнул Шура. Не можешь победить — возглавь, да? — Ого, — повторил Илья, еще более удивленно. — А этого брата как зовут? — Ник. Никита, то есть. Он младше Юли и Артема на два года, если я правильно помню, — Шуре действительно пришлось напрягать последние работающие клетки мозга, чтобы вспомнить. Это вообще был первый раз, когда он рассказывал кому-то про свою семью. — Он живет в Питере, но иногда приезжает увидеться со мной и Юлей. Отца он не переносит вообще. — Можно понять. — А, кстати, — внезапно подумал Шура, — расскажи мне про своего. Илья выглядел сбитым с толку. Что, теперь понимаешь, каково это? Ха. Ну давай. Он упоминал, что отца у него нет — не в том плане, что с ним приключилось несчастье и он отправился на тот свет раньше, чем запланировано, этот просто свалил. Возможно, в их постсовковом мире существовало только две настоящие проблемы: «отец ушел из семьи» и «отец не ушел из семьи». Но Илья не вдавался в подробности. Раньше. Сейчас у него почти не было шансов отвертеться от вопроса. — Да тут почти не о чем рассказывать, — Илья распластался по столу и вздохнул. Шура терпеливо выждал минуту. — Я не помню, на самом деле, когда именно он ушел, мне было лет восемь, наверное? Мама говорила, что это были вынужденные меры, и что мы не виноваты ни в чем, но, честно. Такая себе отговорка. Почти на сто процентов уверен, что она говорила это, чтобы меня мелкого не расстраивать. Позже я конечно узнал, что у него были проблемы с законом… Уже интереснее, подумал Шура. Наверняка что-то с причудами. И он оказался прав. — Отец был артистом, серьезно — он в театре выступал, не смотри так. И их начальство использовало его причуду, я правда не помню, в чем прикол с ней, но она была очень полезна конкретно для реквизита и всего вот этого сценического. Какая-то манипуляция с объектами, — Илья подпер голову рукой и устало смотрел на блестящую клеенку. Шура невольно возвращался взглядом к видным на его коже шрамам. Только сейчас, когда Илья обратил на них его внимание, он стал замечать, как их было много: особенно на руках. — Ну и лавочку прикрыли, началось дерьмо какое-то. Батя и съебал от проблем подальше. И от нас с мамой. Хотелось его поддержать, наверное. Сказать, что тут точно нет вины Ильи, только безответственность этого урода. Как бы Шура не ненавидел своего отца, тот все же существовал. Хотя... Время от времени Шуре казалось, что его нет — он никогда не был ему нормальным отцом, или Шура этого просто не помнил в силу возраста. Было бы лучше, если б его не было на самом деле. Если б его просто не существовало. У Эрнеста была возможность нормальным отцом стать, но он выбрал в этой жизни не семью, нет. Он выбрал работу, деньги и власть. Выбрал героику. И Шура ненавидел себя за то, что однажды может пойти по той же дорожке. И если однажды такое и правда случится, он скорее себя убьет, чем навредит тому, кто дорог. Если этот самый дорогой человек будет существовать в принципе. Иногда Шуре казалось, что он абсолютно один, и что он никогда не будет нужен кому-то, чтобы понимать и принимать его со всеми заморочками и детскими обидами. Лера так отчаянно пыталась пробраться за возведенные им стены, что это пугало, когда же так делал Илья — ему тайно хотелось, чтобы у него получилось. В остальное же время он предпочитал игнорировать такие мысли и заталкивать их подальше. — Знаешь, — внезапно добавил Илья, и Шура поднял на него голову. Они пересеклись глазами. Шура снова по какой-то причине не отвел взгляд. — Хочется его однажды найти. В рожу плюнуть.[ БЕЛЫЕ НОЧИ ]
— ...хорошо, с этим разобрались. Блокнот вложили Шуре в руки, и он с сомнением посмотрел на сложившуюся табличку, которая, вообще-то, была его семейным деревом. От отца шло четыре ветки, к каждому ребенку по одной, но между Юлей и Артемом была проведена еще одна линия, сверху которой неразборчивым почерком — настолько неразборчивым, что он больше напоминал стенографию, а не кириллицу, — было подписано еще что-то. Еще от Эрнеста шла одна линия в сторону, к матери, но место было пустым. Шура понял, что забыл рассказать. Илья протянул ему карандаш. Да. Разговоров ему на сегодня точно было достаточно, и время от времени в Илье просыпались проницательность и понимание в таких моментах. Шура аккуратно подписал мамино имя, стер линии от отца к детям и провел заново, но уже от середины линии между отцом и мамой. Вернул блокнот Илье и внимательно проследил, как тот пересматривает таблицу. — Твою маму зовут, — Илья присмотрелся внимательней, как будто сомневался. — Аврора? Да, иногда ее имя вызывало вопросы. Много вопросов. Кто бы из родственников по маминой линии не придумал его взять, сейчас оно звучало почти что иронично. Почти спящая красавица. Хер знает чем ее накачивали в той клинике. И где вообще эта клиника была. Он не видел маму уже слишком много лет, и ее образ начинал стираться из памяти. Остались только фотографии. Он точно знал, что она еще жива, но в каком состоянии она была? — Ага, знаю, редкое имя, — Шура выдавил из себя улыбку, и Илья ни на грамм этой улыбке не поверил. — Она живет с вами? — К сожалению, отец сплавил ее в дурку. После смерти Артема. Илья медленно моргнул. — Это не шутка. — Я понял, — очень тихо сказал он. И еще тише добавил: — Мне жаль. Прости, что заставляю тебя вываливать это все. Как ты? Как он… Шура не знал, что отвечать на этот конкретный вопрос. Но он чувствовал просто вселенскую усталость, сколько они вообще уже здесь сидели, это невозможно… Часы показывали полночь, и Шура неверяще уставился в экран. Полночь? Настолько долго? Он взглянул на Илью, который все еще ждал его ответа, и завис. А можно следующий вопрос? Шуре здесь не очень нравится. — Ладно, я понял, как ты, — Илья сочувствующе улыбнулся. — Ты будешь ночевать у меня или… — У тебя, если можно, — неуверенно попросил Шура. Вряд ли бы он сейчас куда-то доехал. И он точно не хотел оставаться наедине со всеми мыслями, которые пришлось выпотрошить из недр сознания. Ему хватало бесконечной тревоги, цепляющейся за кончики пальцев. Ночами было особенно плохо, особенно дома, когда отец не был в командировках, и Шура задыхался, прогоняя из головы гребаные видения. Иногда он чувствовал фантомный жар огня на коже и не мог спать совсем, приходилось полночи сидеть, свесившись в открытое окно. Хотелось курить, но он не курил, запах напоминал ему об Артеме, который начал, наверное, за год до своей смерти, чтоб позлить отца, и пристрастился, а мама стоически терпела, все прекрасно понимая — она вообще все про них понимала сразу же, от нее нельзя было ничего утаить, да и не было смысла. Юля, конечно, долго не могла принять этой привычки, но когда его не стало… Много что изменилось, когда его не стало. Они переехали временно в другую резиденцию, потом сдвинулись в квартиру рядом с Министерством, чтобы отцу не приходилось долго мотаться. Когда-то тогда Юля и перекрасилась. Это произошло очень быстро, хотя решение она явно думала очень долго, ей не хотелось ассоциировать свой внешний вид с братом, но у нее получалось это ненамеренно. Когда-то тогда Юля и закрылась от них с Ником, а когда закончила институт, вообще скрылась на несколько месяцев. Она думала, что одной ей будет лучше. Но она была не права. За несколько лет из абсолютно здоровой девушки она превратилась в свою бледную тень, докурилась до ХОБЛа, падала в обмороки на учебе и работе. Ник вытащил ее из этой дыры, хотя знал, что никогда не заменит ей Артема. Шура старался ей помогать, но она медленно убивала себя. Артема не было рядом — и ей без него было невыносимо пусто; пустоту она заполняла всем, до чего только могла дотянуться, но ничто не помогало, ничто не могло вернуть ей брата. Юля как-то сказала, прижимая себе руку к груди: — У меня там внутри будто что-то оборвалось. И мне стало запредельно холодно. Он не хотел больше думать об этом, он действительно устал. Отец не помогал никак, Эрнест, казалось, вообще не замечал никаких изменений в своих детях, после смерти Артема он словно оторвался от них окончательно и присутствовал только своей незримой великанской фигурой, которая могла двинуть пальцем и перечеркнуть все, что они так долго строили. Как разрушить чей-то замок из песка. Шура, кажется, рушил собственный своими же руками. Он понял, что остался в кухне один, наедине со своими мыслями, и растерянно огляделся в поисках Ильи. Поднялся со стула, разминая затекшие ноги, прошел вглубь квартиры, ориентируясь только на звук Мироновского голоса, и обнаружил себя у входа в его комнату. Илья обернулся на него и показал на телефон, прижатый к уху. — ...Да, мам, все понял. Да, я помню, где. Да. Давай. Ты скоро будешь? А… Ясно. Пока. Оказывается, ему уже успели вытащить и разложить раскладушку, и, на самом деле, спасибо, но он мог, в общем-то, поспать и на полу, и теперь ему было почти что неловко. Илья звучал расстроенно. — Все нормально? — тихо спросил Шура. — Мама в порядке? Илья устало сел на кровать, потирая глаза, и покачал головой. — Да. Нет. Не знаю. Она собирается до утра быть в больнице, хотя ей сейчас нельзя такие нагрузки, и она обижается на то, что я ей про это напоминаю, а я обижаюсь, что она меня не слушает. Ладно. Это правда была сложная ситуация. — И если она возьмет больничный, то вычет… — попробовал спросить Шура, не зная, как сформулировать. Он не очень понимал проблему взять больничный. Он две недели думал, что она уже на больничном! Вычет и вычет, это ведь не критично, а здоровье важнее. Он сел напротив Ильи, на раскладушку, и прислонился к стене. — Я уже говорил ей, что могу взять дополнительную смену в магазине, тогда хватит и на счета, и на еду, но она как слушать не хочет. Хватит на… Как вообще может не хватать на базовые потребности? Ему слишком тяжело давалась умственная активность к ночи, поэтому он отбросил ворох лишних и назойливых мыслей. Комната у Ильи была не сильно больше кухни, но с учетом разложенной раскладушки пройти здесь теперь было почти невозможно. Стена над кроватью почти полностью была обклеена постерами, Шура мгновенно нашел плакат с Всемогущим, под которым уютно висела афиша концерта «Порнофильмов», с ней соседствовал постер «Кино» — здесь была какая-то ирония, какой-то символизм, но мысль от Шуры ускользнула. Висели вырезки из журналов, какие-то чертежи. Вся стена больше напоминала коллаж, чем собственно стену, и выглядела пусть и слишком беспорядочно для его внутреннего перфекциониста, однако так по-Мироновски, что он теперь не мог представить на ее месте что-то другое, что-то обычное. В углу на вбитом в стену гвозде висели гроздьями медали, явно упорно игнорируемые. Стол был завален бумагами и тетрадями, часть книг на полке над ним съехала по диагонали. К изголовью кровати прислонили гитару, она как-то сразу бросилась в глаза. Илья играл?.. Ему даже выдали футболку, что было невероятно мило, но жутко неловко, и от этой неловкости он спрятался в ванной и долго стоял, прислонившись лбом к холодному зеркалу, не зная, почему так себя ведет, потому что в этой ситуации не было чего-то необычного или неловкого. Хорошо, что у них с Ильей был один размер. Он распустил волосы, убрал челку со лба и мокрой от воды рукой зачесал назад. Не стал зацикливаться на своем отражении в зеркале (глаза-глаза, ожог, надо было захватить тональник). Вернулся в спальню и прислонился к дверному косяку, не решаясь зайти. Словно забыв о его существовании, Илья тихо перебирал струны, едва касаясь их пальцами, как будто прокручивал в голове мелодию, а может просто искал, чем занять руки. Но стоило Шуре переступить порог и осторожно сесть на раскладушку, как Илья моментально заметил его присутствие, и пальцы на грифе застыли, как будто их к нему приклеили на клей-момент. — Ты играешь? — спросил Шура. Очевидно, что да, ты что, слепой? Илья улыбнулся. — Немного. Это успокаивает. Кого-то успокаивает раскрашивать детские раскраски, кого-то пересматривать любимый фильм или сериал по сотому разу, кого-то — играть на гитаре, а Шуру, кажется, успокаивал Илья, и чем больше он гонял эту мысль по кругу, тем больше она его не успокаивала. Дерьмо, подумал он. — Сыграешь что-нибудь? — Можно. Шура подтянул под себя озябшие ноги — окно было открыто. Единственным источником света в комнате была лампа на столе, и от нее все стало желтым и приглушенно-мягким, почти эфемерным, в полутьме вещи отбрасывали длинные косые тени, скачущие на стены и полы, на людей, тревога почти испарилась и в груди противно-приятно тянуло. Илья удобнее перехватил гитару, тень спрятала цвет его глаз, попыталась скрыть шрамы на руках, теперь Шура видел, как их много, ему хотелось узнать, почему, водолазка больше не прятала предплечья, и он видел. Почему повисло в воздухе между ними, а может, это Шуре так казалось, и Илья вообще не обращал на это внимание. Отдаленный шум дороги вымывал из Шуры страх, тихий перебор струн плавил железобетонные стены. Мелодия казалось странно знакомой, но он не мог поймать воспоминание. Уже потом, проваливаясь в вязкий как патока сон и разглядывая черноту стены, он подумал, что, может, оно и к лучшему, что Илья знает. Он предательски, украдкой, сжал мягкую ткань чужой футболки и притянул к самому лицу. Полевые травы, солнце-ветер, дешевый табак. Господи, он был проклят.[ белая ночь опустилась, как облако, ветер гадает на юной листве, слышу знакомую речь, вижу облик твой, ну почему это только во сне? ]