[ ГВОЗДЬ И ПОДКОВА ]
В 7:32 телефон под подушкой коротко провибрировал и подсветил экран, и пока всегда спавший чересчур чутко Шура пытался отскоблить свое бренное тело от кровати и понять, кто такой умный решил осчастливить его в воскресное утро сообщением, уведомление раздвоилось и выдало имя отправителя. Шура продрал глаза, смахнул со лба челку и сонно уставился на телефон. Яркость на семьдесят пять выжгла на его сетчатке экран блокировки целиком, и он, на мгновение ослепнув, подумал, что приблизился к Богу. К превеликому Шуриному сожалению, для этого было рановато. Сообщение было от мастера, которого ему посоветовал Костян. Шуре стало почти жаль: в семь утра воскресенья отвечают на рабочие вопросы точно не от хорошей жизни. С другой стороны, он был рад проснуться сегодня и увидеть именно такое сообщение. Все в силе. Интересно, как отреагирует отец? Когда Шура ненароком интересовался у Кости, где тот пробивал ухо, Костя, не задумываясь ни на секунду, спонсировал его ссылкой на загадочную страницу: «Старый знакомый, в Ночлежке познакомились. Хороший чувак». От Кости такая характеристика звучала почти как признание в бесконечной верности. Он также уточнил, что у «хорошего чувака» специфичная внешность, это так, на всякий, но у тебя вряд ли с этим проблемы будут, да? Шура очень выразительно на него посмотрел, потому что его в этом мире мало что еще могло удивить по части внешности. Кого сейчас вообще удивляла внешность? Причуды меняли тела некоторых людей почти до неузнаваемости, а президенту (отец пьяным проболтался) вообще накладные уши по спецзаказу делали, потому что «негоже в нашем обществе на человека не походить». Да, у мутантов были проблемы с репутацией и подъемом по карьерной лестнице, поиском отношений, некоторые заведения придерживались отвратительной политики в отношении людей с мутирующим типом причуд, мол, не жалуем, и либо ставили конские ценники, либо делали от ворот поворот, хоть такая дискриминация и была незаконной по всем основаниям. Общество, думал Шура, делает ебейшие выверты ушами (Незенко с его накладными остается только завидовать). Конечно, это ведь выгодно всем — люди ненавидят себя, тратят миллионы на пластику и маскировку, винят во всех грехах — смертных и не смертных — причуды, что подогревает и без того раскаленную сковороду Запрета, а РПЦ, воскресшая после распада Союза, убеждает в обратном: «Нет, о, нет, бедные рабы Божьи, это был Дар, нам был дан Дар от Господа, это ваша Сила (всегда с большой буквы), любите ее» и гребет деньги лопатой на тех, кому не все равно, и на тех, кто пострадал от первой категории. Правительство подсыпает и в ту кормушку, и в эту, и происходит хаос, за которым не увидеть ни первых, ни вторых, ни третьих, если такие вообще существуют. Правы все, и не прав никто. Конечно, с влиянием Запада и Европы начали просачиваться прогрессивные мнения, в разумном мире уж лет как двадцать преодолели глупые предрассудки, но в СНГ все приходит с таким запозданием, что как будто и не приходит вовсе. А теперь вообще: иностранные компании — единственные, кто производил одежду для мутантов, — хватают манатки и сворачивают расположенные в России точки, потому что им тоже давят на шею, а денег не дают, чтоб сапог на горле чуть полегче ощущался. Культурный бум девяностых-нулевых закончился, не успев толком начаться, и оставил после себя едкое послевкусие в самых мерзких прослойках общества: вроде очернения репутации мутантов в медиа, или возросшего спроса на «экзотичных» девушек-мутанток в сфере траффикинга и проституции. Даже в «Айвазовском» время от времени появлялись индивидуумы, которым хватало ума приставать к мутанткам, да они с Христом собаку съели на таких разборках, потому что они были и сотрудники, и охрана, и менеджеры. Босс не любил спускаться в клуб в рабочие часы, а звать его — ну к черту, Шура рядом с ним терялся мгновенно и ловил мандраж. Арсен Левонович точно помимо клуба владел чем-то еще, Шура строил догадки: московская мафия, наркокартель, секретная государственная служба... Так что какая бы специфическая не была внешность у мастера, Шуре было невероятно плевать, если работу свою тот делал качественно. Идея что-то поменять во внешнем виде (куда уж хуже) преследовала его достаточно долгое время, но он не знал, за что прилетит больнее. Так что остановился на пробитых ушах. Ну, в самом деле, это ведь не волосы, что может пойти не так? Никогда в жизни он еще так не ошибался. Вспоминая обо всем случившемся уже сильно позже, Шура понимал: этот день стал точкой отсчета. И, если эффект бабочки действительно существует, именно это и произошло. Несуществующая метафоричная бабочка под личиной ответного сообщения взмахнула крыльями на окраинах Северного Бутово и запустила необратимую цепь событий.[ АГА, ПЕРЕДАВАЙ ПРИВЕТ ]
— Лесенька, — тихо прошептала тетя Лиза. В свои тридцать девять она казалась куда старше, стресс добавил ей лишнее десятилетие и навсегда сохранился в темных кругах под глазами. Она старалась молодиться, но работа стирала все ее усилия; русые волосы, заплетенные в колосок, едва доставали до плеч; вены на руках бросались в глаза. Тетя Лиза, или, как называл ее Костя, Елизавета Александровна, никогда не была из робкого десятка — по крайней мере, до всех выпавших на долю их семьи несчастий. Она никогда не жаловалась и верила в бумеранг добра: что каждому воздастся за все. Леся, в отличие от матери, никогда не уповала на судьбу и приходила в ярость от малейшего упоминания оригинальной версии «Из чего же сделаны наши девчонки». И сейчас, когда тетя Лиза, осторожно дотронувшись до дочери, отозвала ее в коридор на пару слов, Олеся знала, о чем пойдет разговор, с самого начала. Крепче веры в карму у тети Лизы было только абсолютное, тотальное неверие в героику. Как минимум, в их стране. Когда Елизавета Александровна с мрачным очарованием поздравляла Костю с успешным зачислением в Центральную Геройскую академию, сталью в ее глазах можно было резать вообще все, что находилось в доме. Иногда Леся жалела, что рассказывала матери все — даже про Костю. И случайная оговорка про Костины планы поступления и дальнейшего карьерного роста превратилась в стратегичную, расчетливую и крайне холодную войну матери против всего, что с Костей было связано. Да, тетя Лиза всегда была рада его видеть, как никак, она отлично знала его мать и отца, знала его самого еще до рождения Олеси. Но все их споры с тетей Мариной насчет Костиной, безусловно, первоклассной мечты заканчивались феерической ничьей. Лесе казалось, у ее матери просто-напросто была аллергия на все, что имело приставку «герой». У этой аллергии было обоснование, конечно. Но Леся не могла иначе. Больше не могла. — Лесенька, — повторила тетя Лиза, поджав губы. Морщина меж бровей разрезала ей лицо на две ровные половинки. — Я все понимаю, но… С этих слов начиналась ежедневная битва, где Леся отчаянно пыталась защищать совесть и честь Кости, а тетя Лиза аргументировала железобетонным «Но он же будущий герой!», и в итоге они не приходили ни к чему. Только у Олеси добавлялось камней на сердце, а у матери — убежденности в своей правоте. — Мам, мы сто тыщ раз с тобой все обсуждали, зачем ты прямо сейчас-то начинаешь? — Олеся медленно закипала и нервно накручивала переднюю прядь на палец. Ей хотелось выйти покурить, но мать бы учуяла сигареты за километр. — За что ты так его возненавидела? Тетя Лиза мягко и спокойно улыбнулась — как улыбаются матери, которые все про всех знают и которые всегда правы, хоть ты расшибись. Лесю время от времени душила эта снисходительная улыбка, но у нее не было времени разбираться еще и с мамой. В конечном счете, они друг у друга остались одни и переживали беду за бедой, словно на них навели какую-то порчу. И если однажды мама скажет, что в болезни и смерти бабушки опять виноваты герои, Леся, наверное, улетит в космос, чтобы больше никогда ничего не слышать от этой женщины. Но это упорство в своей правоте было их главной семейной чертой, передававшейся исключительно по женской линии. Даже бабушка до самой смерти стояла на том, чтобы не тратить деньги, отложенные на ее похороны, на эти самые непосредственные похороны. Она хотела лучшего — все они. Не говорить матери про то, откуда она брала деньги, откуда синяки и внезапные подарки, не говорить про арену — тоже было из самых лучших побуждений. И пока все было хорошо, Леся и не думала даже двигать диалог в сторону клуба — мало маме беспокойства, что ли? Только загадочно подарила ей книжку Чака Паланика и пошутила про первое правило. — Я его не ненавижу, Боже мой, — вздохнула тетя Лиза и расправила сбившийся на груди фартук. — Я не была против вашей дружбы никогда, но, подумай, ты же всегда говоришь, как все у вас серьезно, и вот, закончишь ты школу, а он тебя взамужа позовет — и что ты будешь делать? — Мам, ты чего, какое замуж, — со странной смесью веселья и ужаса удивилась Олеся и даже немного выпрямилась. Осторожно подглядела в кухню, где Костя пытался загипнотизировать чашку с чаем и, как она надеялась, не подслушивал. Хотя он бы и не услышал — в последнее время от переиспользования причуды он был как новорожденный котенок и даже слышал с трудом, особенно после сегодняшнего митинга. Олеся порывалась дойти до ворот ЦГА, роскошных, кованых, с двуглавым орлом наверху, и разнести им там все за то, что они творили со своими кадетами, но Костя хватал ее за руки, пальцы вплавлялись в запястья, смотрел в глаза, и Леся превращалась в безобидное желе. — Нельзя героям замуж, ты ж знаешь. Героям на службе в принципе отношений заводить было нельзя, ни романтических, ни даже дружбы особой — мол, опасно. Для государственных тайн всяких. Олеся, как бы ни старалась не, все же думала про это, придумывала какие-то секретные планы и махинации, обходы закона, но… Она не хотела разбивать себе сердце раньше времени. Она знала, что между героикой и Олесей Костя всегда выберет первое. Что между героикой и глупой влюбившейся дурочкой Костя всегда выберет первое. — Тем более! — мать вскинула руки, приложила к лицу. — Я о тебе волнуюсь! Теперь, когда Леся вновь начала думать про все эти чертовы законы, хоть бы их не существовало, хоть бы причуд не существовало, ей сделалось так паршиво, что продолжать разговор, который все равно бы ни к чему не привел, ей не хотелось особенно. Она встряхнула головой и прошла обратно в кухню, оставив мать переживать очередную победу в гордом одиночестве. Костя поднял на нее глаза и коротко улыбнулся, но Леся не смогла улыбнуться ему в ответ. Проходя мимо него к закипевшей турке, она на секунду остановилась рядом и осторожно поцеловала в короткие пшеничные волосы, позволив себе задержаться еще на несколько мгновений. В конце концов, время еще было, хоть и утекало — как дым в открытое нараспашку окно.[ ДО ЧЕГО ДОШЕЛ ПРОГРЕСС ]
Существовало всего два проклятых учебных дня из пяти: самый первый и самый последний. Илья ненавидел оба. Денис ненавидел тоже, поэтому утро понедельника они встретили в курилке за корпусом, той самой, где два года назад Илья познакомился с Яковом. Сейчас та встреча казалась каким-то сном. Но вот он, стоит на том же самом месте, живой и невредимый, а рядом уже не Яков, Якова еще не выпустили из ОВД, Савосин говорит — адвокаты «Солидарности» бьются, что птица о стекло, а в переводе с савосинского на человеческий это значит бесполезно. Это было третье задержание для Тихановского, он знал, что его вышвырнут из преподавательского состава за еще один «выкидон», как крепко пообещал педсовет с ректором во главе. Рядом стоял Денис и с очень умным лицом тянул свою парилку. С ним Илья познакомился уже в вузе, то ли это был первый день, то ли третий, а может и на второй неделе обучения — первое время он занимался тем, что привыкал к новому расписанию, а также прятался от одного мудака, причем достаточно успешно (но до сих пор боялся пересечься с ним один на один в коридоре). Дэн производил впечатление приятного человека с отвратительным вкусом, так что они подружились быстро и безболезненно, а через неделю уже были словно сто лет знакомы и испытывали на прочность нервы старосты. Еще через неделю стало ясно, что старосту можно подкупить ежевичным сидром, и на этом их проблемы, в общем-то, исчезли. У Дениса была приятная Илье гражданская позиция, много Гориллаз вперемешку с Танечкой Булановой в плейлисте, обесцвеченные в желтый волосы, бежево-фиолетовая олимпийка, катастрофически не сочетающаяся с Денисом в принципе. Казалось, что ее сняли с чужого плеча и прицепили на Дэна, оставив только ради злой шутки. Хотя со временем Илья привык и больше не мог воспринимать фиолетовый цвет отдельно от идиотских шуток про электриков — тех самых, с анекдот.ру: «Бьет — значит любит. — Бьет, потому что электрик ты херовый, Петрович». — Это профдеформация, — сказал Денис. Его лицо выплывало из клубов дыма как в фильме ужасов, и Илья прикрыл рот рукой, чтобы не заржать. — Общение с тобой — не профессия. Отца у Дениса тоже не было. Фактически. Когда они с родителями переехали в Москву из Литвы (весьма сомнительное решение, если спросите Илью), то отец вполне себе был и даже совсем не канонный по меркам СНГ. А потом началась волна репрессий, и в пятнадцатых годах, когда тот работал в «Мутируй» спецкором и наивно думал, что за ним не придут за статью про ближний круг министра обороны, за ним все-таки пришли и дали шесть лет строгача. Заголовки были — закачаешься, один краше другого: «Спецкора “Мутируй” Анатолия Каминскаса осудили за трусы предполагаемой любовницы Шойгу». Или что-то в этом духе. Короче, общий язык с Денисом они нашли быстро. Поток собирали в холле по поводу прошедшей субботы. Илья с самого начала знал, что и о ком будут говорить, поэтому воспринимал предстоящую пытку как что-то неизбежное, а к любому неизбежному стоило относиться с юмором, чтобы выжить и не оскотиниться в процессе. На задворках сознания крутилась назойливая тревожная мысль, что где-то в этой толпе может быть гребаный Ермолаев. От волос тянуло сигаретами, и Илья, поморщившись, завязал их в кривой хвост. Денис, скрестивший руки на груди, с неприязнью осматривал собравшуюся толпу, и Илья молча кивнул ему в сторону свободного места у стены. Вынул из кармана спутанные в клубок наушники, воткнул штекер в гнездо телефона и обреченно прожал клавишу громкости до максимума. Он понимал, что сейчас его могут нагнать все те последствия попадания в половину объективов журналюг, так что решил играть свою роль до конца. Плохое предчувствие завязало внутренности в узел. Кто-то громко кричал — может, это была деканша, — но Илья мерил свое дыхание по секундам и слышал только оглушительный треск песни в наушниках: наигранно веселый голос солиста Анимации, совсем не счастливый текст. Что толку орать? Никого тут уже не испугать угрозами, все испуганные отсеялись еще в старшей школе. Может, привычка такая. Понимать, что ты не донесешь мысль никак, но все равно пытаться, биться лбом о бетонную стену и кричать в пустоту, как будто от крика станет легче (если бы). Илья понимал, что на преподавателей тоже давили. Что на деканшу давили, на ректора. Система ловила их в сети и душила, душила, душила, пока они не становились послушными марионетками, которые только и могут, что бессмысленно сотрясать воздух. Денис ткнул его локтем в бок, и Илья быстро стянул один наушник, оглядываясь. Стоящие рядом студенты подозрительно косились в их сторону, а кто-то сочувственно кивал головой. — ...Миронов! Илья безапелляционно улыбнулся куда-то в пустоту (черт, хоть бы Димы здесь нигде не стояло), громко вздохнул и протиснулся вперед. Деканша успела проорать его фамилию еще дважды, пока он не выбрался к ней на эшафот, в самое начало толпы. Ее лицо от гнева преобразилось почти до неузнаваемости, побагровело и как бы сжалось, а темные волосы выбились из сложного плетения, она сжимала руки в кулаки и постоянно прикрывала разбегающиеся по коже цифры двоичного кода — бесполезная и странная мутация. Светлана Васильевна, наконец заметив его, как будто онемела — сжала накрашенные фиолетовой помадой губы, запнулась. Они пересеклись глазами, под ее веками полетел татуировками код. — В кабинет ко мне, — сорванным голосом приказала она. — Живо. Все оказалось не так страшно. Да, ему устроили выговор и по всем фронтам обосрали, но Илье не привыкать, а фактически исключить она его не могла. Пока что. Этот идиотский законопроект, по поводу которого изначально и устраивалась акция, на самом деле вступал в силу только со среды, а до этого Светлана Васильевна могла только бесноваться и потирать кожу, где цифры заполняли собой все пустое место. Илья старался на них не смотреть — еще не привык. Но он знал, как обходились с мутантами, поэтому уважал их личное пространство. Даже если людьми они были не самыми приятными. С деканшей у них как-то не срослось еще с первого дня, но он отлично (что удивительно) учился и иногда приносил олимпиады, так что ничего реального учинить она ему не могла. И вряд ли ей было до этого. Илья все же надеялся, что в глубине души она была на его — на их — стороне. И ему показалось, что это не просто надежды, когда под конец воспитательной беседы она сказала ему: — Я понимаю — Тихановский, ему терять нечего, но ты, ты-то куда лезешь? Так что из смертельно опасного кабинета он выбрался относительно живым, но с жирным предупреждением, что «как только, так сразу» — что бы эта фантастическая формулировка в ее понимании ни значила. Он бросил рюкзак под сиденья, предельно спокойно сел рядом с Денисом и, сохраняя спокойствие, несколько раз приложился лбом об стол. Денис очень выразительно поглядел на него поверх открытого конспекта. — Чо, не выгнали? — осведомился он, едва сдерживая смех. — Щас договоришься, — пообещал Илья и мрачно подумал, что раз преподаватель еще не пришел, им грозит какая-нибудь очередная чертовщина. Он проверил время: прошло уже пятнадцать минут с начала пары. Вчера Шура ушел еще рано утром, Илья сонно проводил его до двери, заметив, что мама не вернулась — возможно, она заночевала в ординаторской в больнице. Они с Шурой неловко стояли по разные стороны порога и пытались сформулировать свои «до встречи», но не cмогли, и когда Шура просто кивнул, слабо дернул уголком губ и скрылся на лестничной клетке, Илье на секунду — всего на мгновение — показалось, что это не он. Потому что с Димой было точно так же — они не умели прощаться. Просто расходились, ни привет, ни пока, Дима говорил: чтобы не было грустно. Илья прогнал эту мысль достаточно быстро, потому что вспоминать про Диму было попросту противно. Сколько прошло времени? Чуть больше полугода. Каждый день в этом здании с самого первого сентября — как долгая и мучительная, вероятно, только со стороны Ильи, мысленная борьба за территорию, какая бывает только у зверей. И Илья словно попал в собственный капкан. Успокаивало одно: все чужие слова были простой манипуляцией. Он не был бесполезным, не был идиотом или слабаком. По крайней мере, он старался себя в этом уверить. — Короче, — сказал Денис, — я думаю, что уже можно бета-тестить детку. Он звучал гордо, и его можно понять — сидеть над личными проектами времени почти не было, поэтому работа шла дольше и тяжелее. Денис разрабатывал «Либерти» полтора года и каждым успехом в последние три месяца делился с Ильей, так что ему уже казалось, что он о чужой программе знает не меньше самого создателя. Но они с Денисом были квиты — Илья сливал ему почти все черновики чертежей и приседал на уши мгновенно, если разговор заходил за разработку приблуд. Кажется, когда Денис впервые рассказал ему про «Либерти», они сильно угорали по советским фильмам и пересматривали лучшие картины, Денис поставил на паузу «Приключения Электроника», на полпути к пониманию глубинного смысла которого они были, и сказал: «Я, очевидно, не профессор Громов и точно не Электроник, но кое-что придумал». — Конечно, она еще сыровата где-то, но общие функции рабочие, — Денис вдохновенно взмахнул руками. — Вчера наконец доебался с ключами. Идея создания «Либерти» появилась почти сразу, как власти получили неограниченный доступ к базе данных и перепискам пользователей в Телеграме, но разработку он начал намного позже, потому что не хватало знаний. Либерти должна была стать достойным малопользовательским аналогом, след которого невозможно обнаружить, с рискованной защитой, чтобы вся информация в случае чего самоудалялась при попытке взлома. Можно было бэкапнуть стертое, но только с устройства того пользователя, который изначально и отправил сообщение. Либерти должна была подтвердить свое незамысловатое имя и защитить право на тайну переписки, право на свободу слова, которое существовало, если говорить тавтологией, только на словах. После провала Телеграма создатель и еще несколько человек из его команды пытались бежать в Финляндию, которая предоставила им политическое убежище, чтобы оттуда восстанавливать защиту или создавать новую прогу, но Россия поступила радикально и глупо (мол, с какой это стати вы даете этим преступникам убежище): закрыла туда въезд и выезд, после чего и Финляндия не долго раздумывала над закрытием своих границ (вследствие ухудшившихся внешнеполитических отношений). Ее поддержала большая часть стран большой семерки. Никто не ожидал такой подставы со стороны Незенко, так что даже провластные политики успели приличное время понегодовать. Ведь можно было запретить выезд только отдельным лицам! Но нет, страдают все, как в лагере: наказывают не одного ребенка, сорвавшего тихий час, а весь отряд. Илья заключил, что вся страна была одним большим отрядом, где провинившегося не существовало. Однако наказание было вполне реальным. Только вместо тихого часа — комендантский, с часу ночи до пяти утра, и разрешение на его обход выдавалось только в особо экстренных случаях. А коли не успел и оказался на улице в запретное время, будь готов ко всему. Изначально коменды ввели как вынужденную меру борьбы с возросшей преступностью, да и всего на два часа: с трех до пяти утра. Но со временем число часов увеличилось до пяти, и санкции опоздавшим ужестились тоже. Илья попадался патрулям трижды. Первые два раза обошлись легким сотрясом и вывихом, в третий раз он был умнее и быстрее. Денису — когда они попались во второй раз — сломали нос (чтоб знал, что бывает с нарушителями). И никаких запретов и ограничений на жестокость у патрульных не существовало, как было в девяностых с рэкетирами: по крайней мере, если они и были, то абсолютно точно не соблюдались. Иногда казалось, что всех злодеев уже переловили, и настоящей опасностью ночью были именно патрульные: обычно, сотрудники полиции или Геройского министерства. Костя признавался, что и сам несколько раз выходил в патруль по заданию, но никогда не видел того, что видел Илья. Видимо, ему везло. До того, как ключи дешифровки Телеграма отдали властям, в некоторых каналах сливали информацию о патрулях, люди предупреждали друг друга, чтобы избежать штрафов, писали, где и когда видели наряд. Составляли маршруты, вызывали проверенных врачей, которые могли бы оказать первую помощь и не задавать лишних вопросов. А потом система рухнула, и владельцев большинства каналов посадили за «нарушение конституционного строя». Вся надежда была на Денисову «Свободу» — на Либерти. О ней знало ограниченное количество человек, все свои: сам Денис, Илья, несколько ребят с арены, которым можно было доверять, Олеся (Косте они решили пока что не говорить — чтобы не подвергать опасности), Олесина подруга и Тихановский, который идеей загорелся так же сильно. Денис протянул ему свой телефон с загрузочным экраном Либерти и чуть не выронил его, когда руку свело. — Опять? — сочувственно спросил Илья. Супрессанты-таблетки, на которые всех переводили после восемнадцати, плохо работали с Денисовой причудой, электрокинезом, и иногда в первый день проявлялись побочки вроде онемения. Илья только сейчас вспомнил, что пока Светлана Васильевна выносила ему мозги, некоторую часть студентов водили на еженедельную экзекуцию супрессантами. Ему даже повезло отчасти: беспричудных ничем не накачивали, в реестре стояла простая пометка, что лечение не требуется. Как будто причуда — болезнь. — Скоты. У каждого побочки проявлялись по-своему, кто-то реагировал нормально, а кому-то нужен был день отойти от приема. Лесю обычно тошнило, но она стоически терпела, Костя переносил спокойно, разве что бесился больше обычного, а Дима не распространялся. Интересно, как они действовали на Шуру? Он всегда забывал спросить. — Да пофиг, — не очень уверенно сказал Денис; он сжимал и разжимал руку в кулак, чтобы восстановить кровоток. — Терпимо. Приложение наконец загрузилось, выкинув их в меню со списком вкладок. Главное меню было решено поделить на несколько частей вместо обычного списка диалогов: телефонная книга экстренных номеров на все случаи жизни (в том числе с контактами адвокатов Савосинской организации), памятки по первой помощи и правилах взаимодействия с силовыми структурами и топ с самыми посещаемыми каналами, который пока что пустовал по понятным причинам. Илья вышел на некоторых владельцев каналов с Телеги, но пока не решался их обнадеживать. Конечно, была и вкладка бесед. В Либерти планировалось запускать только посвященных, проверять каждого, чтобы не допустить проблем — зарегистрироваться можно было только по коду приглашения. И наконец этот долгострой мог увидеть свет. Когда они обнаружили наличие препода в аудитории, уже успели потыкать половину ссылок в приложении и перекинуть его Илье на телефон, чтобы тот зарегистрировался и перетыкал все еще раз, но под видом пользователя, а не админа. — Каминскас и Миронов, я вам не мешаю? — язвительно спросил Павел Григорич за кафедрой. На его стремительно лысеющей голове сиял широкий блик. У него был до жути усыпляющий голос, и, как считал Денис, ставить его на первую пару в понедельник было преступлением. Илья к тому моменту вывозил только на спрятанной в рюкзаке бутылке «Айс-Торнадо», на которую всегда была божеская скидка в соседнем с вузом магазине. Денис медленно опустил телефон вниз и с самым невинным лицом поднял сточенный почти к самому основанию карандаш, а Илья вспомнил, что для приличия стоило хотя бы открыть тетрадь. — У меня для вас плохие новости, — как ни в чем не бывало продолжил Григорич. — Начиная с сегодняшнего дня, вашу удивительно любимую пару по философии будет заменять другой человек, пока не найдут полноценную замену. Класс, подумал Илья. Вот что значило плохое предчувствие. Не то чтобы отстранение Тихановского было неожиданностью, нет. Просто… Илья до последнего надеялся, что как-нибудь прокатит. Тихановскому действительно была важна эта работа. Теперь у Ильи были свободные полтора часа в неделю, ведь не к Якову он ходить не собирался. Все равно это был факультатив, и... Послышались недовольные голоса, и Григорич прервал их взмахом руки. — Сами понимаете, — он цокнул языком и в своей излюбленной манере облокотился на кафедру, — Яков Виссарионович больше здесь не преподает. Надеюсь, ни у кого нет вопросов почему, а если есть: прошу, — он указал рукой в сторону двери. — Выход там. День обещал быть дерьмовым, так и не успев начаться, понял Илья. Грифель карандаша хрустнул, и по листу дернулась кардиограммой случайная линия.[ ЛЕРОЧКА ]
Горячий кофе грел руки и внутренности, а ухудшающаяся погода портила и без того отсутствующее настроение. Шура запахнул пальто и поправил перекинутую через плечо сумку. Водитель бросил его прямо на дороге перед институтом, спасибо, пап, что мерс не с красными номерами, от души. Зато кофе привезли хороший. Без сахара, мысленно возрадовался Шура. Он был морально готов к шести часам адского ада и социальной активности, а также к ней. К Лерочке. Чтобы описать Лерочку, не повторяясь словами из колонки синонимов к прилагательному «идеальная», придется постараться. Лера попадала во все категории: красивая, богатая, умная, с успешными родителями, такие девочки выкладывают в Инстаграм фотки букетов из сто одной алой розы, селфи в белом кожаном салоне новой ламбы, панорамы с верхних этажей из лучших отелей мира, переплетенные с любимым мальчиком руки, возможно, через года два-три она выложит и фотографию кольца за полмиллиона. В чем была проблема — Шура не собирался дарить ей кольцо. Шура вообще ничего из вышеперечисленного делать не собирался, но вот он здесь, стоит перед Шуваловским корпусом МГУ и, помимо собственного американо, держит еще и двойной эспрессо с сахаром. И ждет Лерочку. Потому что все выходные он ее успешно игнорировал, как делал почти всегда — это напоминало какую-то аферу, на которую он никогда и не соглашался, но очнулся уже на полпути в загс. Если бы Шура был недвижимостью, то она бы его приватизировала — вот, что напоминали их отношения. В какой-то момент она просто подсела к нему на паре и с легкой руки окрестила своей собственностью, а Шура настолько отстраненно плыл по течению жизни, что даже по этому поводу не возник. И теперь он тут. Ждет. Зачем-то. Он ничего не чувствовал к ней. И Лера это знала. Взаимовыгодная сделка, отношения для галочки, очередной повод для отмаз. ...Как говорится, помяни черта — он явится. — Приветик, — улыбаясь, поздоровалась Лера и коротко прижалась губами к его щеке. Шура вздохнул и протянул ей кофе, который она приняла с тихим восторженным звуком. На каблуках она была почти одного с ним роста, но ее никогда и не заботили комментарии, что носить высоким девушкам можно, а что — нельзя; ее вообще не заботило мнение других людей. Длинные темные волосы волнами ложились ей на плечи, на губах сверкала вишневая помада. Шура обреченно стер след с щеки, и Лера мило усмехнулась, явно довольная собой. Ее в глаза и за глаза называли сукой, которая пойдет по головам, чтобы добиться своего, называли и шлюхой — за то, что никогда не лезла за словом в карман и меняла круг общения как перчатки, избалованной мажоркой — родители были акционерами металлургических компаний вроде НорНикеля, и Лера никогда не нуждалась в деньгах. Возможно, она была чересчур самоуверенна, чересчур эксцентрична и всего на каплю умнее, чем казалась. В ней был какой-то внутренний стержень, поэтому Шура никогда не сомневался в том, что она далеко уйдет. И долгое время он был почти уверен, что нет смысла ничего менять. Будут образцовой парой, никаких финансовых трудностей, идеальная наследственность. Нет любви — да и не нужно, сколько пар по расчету живут в согласии куда лучше и дольше, чем те, кто друг за другом на край света. Шура знал наверняка: толку от того, что отец так сказочно любил его маму, если в итоге все закончилось так прозаично. Он был почти уверен. Сейчас он не уверен уже ни в чем. — Ты, игнорщик, — наигранно обиделась Лера, придерживая ему тяжелую дверь, — почему не отвечал на сообщения? Шура не умел игнорировать людей в реальной жизни, не завелось у него этого полезного отцовского навыка. И избегать Леру тоже было плохой идеей — он уже говорил, что заприватизирован? — Был немного занят. Он даже не соврал. Вытаскивание Ильи из автозака, Даби, побег от первого героя страны, Илья, семья, Илья, Илья, Илья. В его жизни стало слишком много Ильи, и именно поэтому он больше не был уверен. В воскресенье он прятался от отца по городу, а к вечеру его вытащили из кофейни две внушительных габаритов министерские работницы со словами, что «его немного потеряли». Он до последнего думал, что Сокол его все-таки спалил, сдал с потрохами отцу на ушко, но Сокол, по неведомой причине, этого не сделал. Отцу действительно нужна была просто помощь с документами (и повод для очередной воспитательной беседы). Шура тактично умолчал, что пропустил поход к приставленному из Минздрава врачу-контролеру за супрессантами. — Врешь и не краснеешь, — с легкостью парировала Лера. Они заняли привычные места на предпоследнем ряду, Лера элегантно отпила свой кофе, даже не поморщившись с крепости, и Шура вспомнил про свой, уже почти остывший — он держал его правой рукой и ненамеренно понижал температуру, когда задумывался. — Ты все время был в сети, я следила. — Страницу в браузере забыл закрыть. — Врешь. — Вру. — Вот и поговорили, — Лера растянула крашенные губы в улыбку, совершенно не удивившись. — Что думаешь про, — она наклонилась ближе, и Шура почувствовал ее терпкие цветочные духи, в голове фоном наложилось совсем другое воспоминание, голос на ухо, что ты принял, холод лестничной клетки, его глаза были как будто бесконечными черными дырами, табачный дым, меховой воротник куртки, дешевый кондиционер для белья, цветные бумажки на холодильнике, как давно это началось, когда умер твой брат, шрамы на руках, в подворотне ножом ебанули, плакаты-постеры, сыграешь что-нибудь? Лера ткнула его ручкой в плечо, и Шура понял, что прослушал вообще все. Он растерянно посмотрел на нее. Мысли в голове были слишком громкими. — Ты как будто не здесь, — сказала она, впервые за день серьезно, и улыбка не тронула ее лица, не показалась даже в прищуре светло-голубых глаз. — Что с тобой? — Неважно, прости, — он отмахнулся. Снова соврал. В глотке крутился страх и что-то еще, чему он пока не мог дать названия. Догадки его пугали. — Так что ты говорила? — Что думаешь насчет сходить развеяться в клуб? Я тут нашла один, аутентичный такой, отзывы хорошие. «Айвазовский», кажется, называется. Да ты шутишь, подумал Шура. Христос его убьет.[ НОРМАТИВЫ ]
Товарищ майор Зайцева, товарищ Зайцева майор, Зайцева майор товарищ, майор… У Миры начинала обильно подтекать крыша, и от кучи работы с самого утра в голове смешалось вообще все. Она уже успела услышать эту фразу столько раз, что та потеряла свой первоначальный смысл, если он вообще существовал, и теперь все эти три слова, в том числе собственная фамилия, казались странным набором букв. Ма-йор. То-ва-рищ. Зай-це-ва. Ну, вот опять. Не тот порядок. Вашу ма-а-ать! Гогиевна с таким восторгом встретила в семь-тридцать ее хмурое лицо, что Мире подумалось, за убитый цветок ей все-таки прилетит. Но Нина Георгиевна просто бросила в нее папку с делом и свалила к кофемашинке, на ходу разминая затекшую шею. Мира глупо посмотрела на папку, потом на начальницу, потом снова на папку. А затем позвонили: словили какого-то шкета, который может что-то знать про Лигу, — и она сбежала из участка от бумажной работы с такой скоростью, с какой вообще могла. И не забыла прихватить табельное, которое так и валялось, сиротливо забытое на рабочем столе. Папку она тоже взяла. На всякий. На Лигу было мало информации: общие черты, послужной список беспределов и нарушений, у половины подозреваемых не было ни одной фотографии, потому что их не могли поймать всем городом, а теперь еще и в Питере повылезали последователи — как грибы после дождя. Дело вели с пятнадцатого года, Мира тогда, кажется, только выпустилась из Академии, и Нина Каямова, с недавнего времени начальница ГУ МВД, которая курировала их поток еще с первого года учебы, взяла ее наконец под свое крыло. Огромный общественный резонанс вызвал взорвавшийся склад правительственного вооружения, расположенный под Москвой. Всех поставили на уши, никто еще не знал, что из себя представляет Лига. Погибло двадцать три человека — сотрудники склада. Кто задохнулся дымом, кого непосредственно обжарило, кто-то находился рядом со взрывоопасными предметами… Опознать смогли только четверых. Объявили траур. Мира хорошо помнила тот день: она была в МВД (правоохранительные органы уже были почти под полным контролем Министерства обороны, по какой-то неведомой для всех причине), относила документы и слышала (все слышали), как орал на Каямову Шойгу. Сложно было себе представить другого человека помимо Шойгу, который способен поднять голос на Гогиевну, потому что Гогиевну не уважать было сложно; Мира видела, как потом по коридору к выходу в гробовом молчании прошла вся святая троица: Незенко с отрешенно-улыбчивым лицом, раздраженный Тодоренко и неестественно спокойный Шойгу, а за ними семенил, хромая, премьер Королев. Только Каямова стояла — краше в гроб кладут. Никогда еще Мира не видела такого выражения лица. Георгиевна всегда казалась этакой Железной Леди, как Тэтчер, только от их российской полиции, ее нельзя было сломать или погнуть, иногда казалось, что на ней одной тут все держится. И в тот день с нее словно слетела эта маска уверенности, разбилась на мелкие осколки и не подлежала восстановлению. Нина Георгиевна как будто постарела лет на пять после этого, так она смотрела вслед уходящим, так до побеления сжимала пальцы. Она выглядела так, словно все потеряла. Словно прошла точку невозврата. Словно увидела свой самый страшный кошмар. Мира много чего замечала, все эти крошечные детали, внимательность не раз спасала ее в самых жестких ситуациях. Когда неофициальный рабочий день закончился, она долго стояла под дверью Каямовой и сверлила глазами блестящую табличку «начальник ГУ МВД Каямова Н. Г.», пока не решилась, собравшись с силами, войти. Нина Георгиевна не стала прятать своих слез, она старалась быть честной с Мирой — кто знает, почему. Может, она чувствовала в ней свою. Нина Георгиевна была в ужасе. У нее тряслись руки, как у больной, а по щекам безостановочно текли слезы. Она испуганным шепотом говорила, что все поменялось, ничего уже не будет, как раньше, и если они допустят трагедию еще раз — полетят головы. Мира понимала, чьи. В две тысячи шестнадцатом Миру повысили до майора, она уже была фактически преемницей Георгиевны, но Лигу все еще не поймали. Следующие полгода после первого взрыва про них не было ничего слышно, информаторы из Геройского министерства разводили руками. Мира понимала, что если выйдет на Сперанского, если сможет припереть его к стенке и в глаза посмотреть, спросить, чего он добился этим, чего достиг, знал ли, что умрут люди, а если знал — почему не остановился, то сможет как-то снести со своей груди эту тяжелую ношу долга и ответственности перед людьми, которых должна была защищать, но не смогла. Даже если в этой трагедии не было ее непосредственной вины. Ей хотелось посмотреть ему в глаза. Что может толкнуть человека на такое? Что толкает террористов на теракты? Вера? Религия? Сперанский не был похож на человека, который верил в Бога, или что-то высшее. Сперанский сотворил Бога из себя. По крайней мере, ей так казалось. Почти каждый месяц что-то вспыхивало, взрывалось, здания и огромные пропаганд-баннеры Министерств обращались в пыль, краска трескалась ото льда, бесследно исчезало полицейское оборудование. Пришлось расширить комендантский час, ужесточить Запрет. Они как копья в воду бросали — все без толку. Лига разрасталась, выйти на основную группу не представлялось даже теоретически возможным, если кто-то из них не ошибется. Была Апокриф — простая задачка, на первый взгляд — дочка первого главного редактора «Мутируй», умершего на зоне из-за превышения сотрудниками полномочий. Все знали, что она с Лигой, но доказательства как под воду уходили, и они мотали ее из СИЗО в СИЗО по Запретным статьям совершенно безрезультатно. Каямова темнила и не выдавала распоряжений дальше. А все, что у них было на главного ответственного, на Сперанского, черт бы побрал его выбор псевдонима, — это фотография из детской комнаты милиции, бритый под болванку сирота, бледный и будто не живой, искусственный, лишенный всякого цвета — только глаза горят как тлеющие угли. Он попался на краже, Мира подняла все архивы и впервые в жизни была вне себя от счастья, что их многолетняя бумажная работа не прошла даром, вся эта бюрократия. И как же быстро улетучилась эйфория, когда она поняла, что маленький Сперанский украл не просто что-то: кошелек там, или пачку чипсов, или у прохожего кошелек вытащил, нет. Он пытался украсть щенка из зоомагазина. Мире стало так дурно, что на работе она не появлялась еще неделю, писала рапорты из дома и ходила по городу часами. Всего лишь щенок? И затем — бум. Трупы. От сиротки, пытавшегося урвать себе хоть маленький кусочек счастья, найти единственного друга… Как он дошел до убийцы? Что стало переломным моментом? Не хватало одной ключевой детали, чтобы сложить картинку. Кир считал немного иначе: мол, Сперанского что-то довело извне, возможно, его контролировал кто-то еще. В пост-причудном мире нельзя было знать наверняка. Может и есть причуда, которая промоет мозг, сделает из человека безвольную куклу. Мира бы не хотела, но догадывалась, почему позиция Кира имеет право на жизнь. Потому что он — послушная собачка, выдрессированная выполнять команду. Мира не хотела задумываться, что теми же руками, которыми он резал ее деньрожденный торт, он мог резать и какого-нибудь неудобного гражданина. И почему она была почти уверена в том, что на его руках была кровь — это потому, что его пропустили через ту же мясорубку, что и ее. Через Академию. А в Академии творились вещи и похуже, особенно тогда, когда учились они. Тем более, Кир попал туда раньше положенного возраста. Из Интерната. Да и цензор существовал не просто так в их отделах, некоторые рапорты, проходящие баранкой через Геройское министерство, были вычернены целиком, информации там как будто бы не существовало — все смотрели на такие документы сквозь пальцы и, не сговариваясь, больше никогда не вспоминали, что держали их в руках. Черные-черные листы — Мира видела их в кошмарах. — Чего грустишь такая краси-и-ивая, — внезапно протянули сзади, и Мира чуть не выломала шутнику нос, на чистых рефлексах дернув локтем назад. Кир обиженно поморщился и потер ушибленный нос. — И Вам доброе утро, майор Зайцева. Мира вспомнила, что они оба находились при исполнении, и что это не тот уставший и испуганный Кир, который забился в угол собственной конуры, а Сокол. Технически, он даже был выше ее по должности. — Доброе, Сокол, — отстраненно сказала она, дежурно улыбаясь. — У нас никаких особых успехов, к сожалению. — Опять, — Сокол отзеркалил ее улыбку и посмотрел на оцепленную территорию маленького круглосуточного магазинчика, где взяли пацана. Оказалось, что про Лигу он не знал ничего, просто пытался понтоваться перед своими друзьями. Кто-то из них и сдал его. Бесполезно. Они ходят по кругу. Последней удачной (отчасти) вылазкой был позавчерашний вызов на Славянина, местного дилера причудных наркотиков вроде кидов — адская гадость эти квирк-спиды, организм разлагает сам себя изнутри, причуда выворачивает хозяина наизнанку. Они часто катались на такие вызовы, но уходили ни с чем. А в субботу в ночь приехали — и нашли главного химика Вячеслава очень и очень мертвым. Вчера же утром Кир прислал ей сообщение, что маячок перестал подавать сигнал — значит, устройство обнаружили и пытались потрогать. В любом случае, у них был адрес. Мира чувствовала себя слишком близко к разгадке какого-то пазла, но об этой разгадке нельзя было знать никому. Кир сказал, что хочет удостовериться сам. Что он не уверен. Что, оказавшись так близко к завершению их четырехлетней миссии по поимке Сперанского, осталось ведь всего ничего: только съездить и накрыть их, и все, они заслуженные герои страны, — он внезапно решил дать задний ход и не идти туда, где их, по идее, поджидала безбедная старость и народная слава, покой, в кои-то веки. Мира подумала: «Значит, он тоже». Чувствует, что не может быть все так просто, что нет в их работе ничего черно-белого. Да, Лига — преступники. Но сейчас они поубавили свой пыл и не пополняют морги трупами (серьезно, ни одного трупа с самого первого появления). Мира видела записи с камер последних дестроев: когда взорвался один из заводов по производству причудных таблеток, кто-то вывел всех людей из здания. И никто не пострадал. Сказали — проводили внеплановые учения, но она чувствовала, что никаких учений и в помине не было, в записях пустота. Лига вывела людей, а потом уничтожила складские помещения, где хранились готовые партии. Их внезапное милосердие не укладывалось у нее в голове. Одна ее сторона, запуганная начальством девочка, требовала немедленно вершить суд, ведь они — зло, и если зло уничтожить — вот тогда заживем, все беды ведь от них! И что зарплату режут, и в Европу уже года два как не выехать нормально, и что люди ненавидят и боятся друг друга — это все они, Лига. Вселенское зло в человеческом обличии. Происки Запада. Иностранные агенты. Шпионы. Террористы. Нелюди. Вторая сторона, которая всегда гнула свою линию, которая прикрывала собой курсанток от побоев со стороны инструкторов, которая засудила своего бывшего ментора за насилие, которая перематывала шестнадцатилетнему испуганному Киру раны и мазала синяки… Эта Мира знала, что всегда есть другая точка зрения. Эта Мира знала, что в правительстве пропагандой вымывают до блеска мозги, эта Мира видела отчаянное ХВАТИТ в глазах Нины Георгиевной, эта Мира читала «Мутируй» и отпускала подростков-митингующих из участка через черный ход. Она чувствовала, что знает правду, просто не хочет ее признавать. И когда Кир сказал, что он «не смог», Мира не раздумывала, почему. Просто Кир был такой же. Он стоял обособленно от оцепления, даже не разглядеть из-за защитной маски, что за эмоция на лице. Мире казалось, он хмурится. Тоже думает. И весь напряженный, как оголенный провод, тронь — взорвется. Бронежилет наверняка сдавливал ему грудь, руки были красными из-за холодного ветра, а из перчаток у Кира только митенки, еще не перешли герои на зимнюю униформу. Чтобы лучше перья чувствовать. Больше контроля. Она осторожно подошла к нему, намеренно громче ставя шаг по плитке, чтобы он заметил ее приближение. Ее душила вся эта ситуация с маячком и бездействием. Она не могла решиться и одновременно с этим жаждала собрать головоломку воедино. Ее душила вся эта ситуация с Лигой, неоднозначность их планов и действий. Она словно пыталась собрать черно-белый пазл, а в коробке лежали только серые детали. И все не той формы. — Сокол, — тихо позвала Мира, поднимая к уху палец — на наушник. Ей хотелось спросить прямо, но она не могла — их прослушивали. — Ничего не известно по субботе и Лиге? Оставалось надеяться, что он поймет, а ее вопросы не вызовут подозрений. — Нет, — Сокол поморщился. Крылья за его спиной тонко дрожали, удивительно яркие для серой московской палитры, оттенки которой Пантон никогда не признает цветом года. — Апокриф видели опять с причудой в метро. Ваши должны были оставить вдове Герасимовой повестку, она сама придет. Но это бесполезно, сами знаете. — Прекрасно знаем, — она вздохнула: Кир не понял. Или не хотел снова обсуждать маячок — тоже бесился из-за себя самого, что не может никак решиться. — И совсем ничего на Сперанского? У нас не вся техника вернулась в участок. Сокол молчал. Иногда лицо у него делалось до ужаса неживым. Каменное изваяние, Родина-Мать. В другой вселенной он бы был честным рыцарем, который по всем канонам спасает принцессу из башни и скрещивает сталь со сталью в сражениях за честь своей единственной дамы. Или, может, он так же был бы героем, только в мире чуть проще и понятней, где нет столько цветов между черным и белым. Где твою судьбу пропишет уставший сценарист и, засыпая за рабочим столом, прольет на страницы пиво. Тогда герой выйдет дешевым и карикатурным, будет вечно переигрывать свою роль и никогда не получит Оскара. Только Кир не играл — он жил в игре; он был шахматной фигурой на политической доске и ходил буквой «Г». — Извините пожалуйста, Мира Сергевна? — негромко спросили из-за спины. Сокол обернулся на третье лицо в их скромной театральной постановке, выдавил короткое «поживем — увидим» и, не сказав более ничего, взмыл с оцепленной улицы, с легкостью исчезнув за краем крыш. Мира проводила его совсем не удивленным взглядом, только прищурилась от налетевшего из-за его крыльев ветра; повернулась к курсантке. — Вот, — она протянула ей дело. — Зачем-то сказали все равно завести по третьему пункту двадцатой статьи на этого. «Раскрываемость повысить», — мысленно ответила на ее зачем Мира, но вслух ничего не сказала. Обвинение было от и до фальшивкой — он правда ничего не знал про Лигу и даже врал не так умело, но теперь родителям придется выплатить штраф, а в личное дело запишут пометку. — Курсант Джарахова, — Мира вздохнула, снова посмотрев на девушку перед собой. Ей было немного стыдно и совсем чуть-чуть паршиво. — Езжайте вы домой. Уже четыре часа без перерыва, мы сами закончим. В участке я отмечу вашу практику сама. Джарахова явно удивилась, но тут же вернула лицу этот дурацкий дежурный вид, от которого Миру вечно мутило, но который всем вбивали еще в первый день обучения. Кир как-то раз совсем не смешно обозвал его «ебалом на ноль». — И еще, — добавила полушепотом Мира, почти до хруста сжав в руке свой наушник, чтобы не было слышно разговора: — Не ходи завтра на учебу, Кать. Завтра проверка. А если позвонят — скажешь, Зайцева сказала. Она выхватила Катерину Джарахову из потока первогодок еще в сентябре, чтобы курировать, потому что побаивалась за нее, а с протекцией шансы на не до конца поломанную голову еще были. Казалось, ткнешь пальцем в Катю — и она рассыпется, разлетится пылью по резиновым матам спортивных залов. И как же рада была Мира потом ошибиться в этих предположениях. Катя была как из стали. Как Георгиевна, только младше, тоньше и звонче. Ей бы не в полицию, ей бы в герои. Она могла бы стать первой и единственной героиней в этой стране, будь все чуточку проще. Отличная выносливость, адаптируемость, хорошая причуда — на нее засматривались люди из службы безопасности, а Запрет по известным причинам их не касался. Мира быстро отвела ФСБшный запрос в топку, потому что ей не нужна была еще одна мертвая студентка. Джарахова уехала вместе с другими двумя курсантами, и Мира смогла выдохнуть и отпустить себя: прислониться к каменной стене, собрать смутные мысли в кучу. Оцепление разбирали другие сотрудники, невиновно-обвиненный шкет мариновался в машине с решеткой, и ей стоило пойти и отвезти его уже наконец в участок, чтобы снова заняться отчетом и еще сотней бумажек перед проверкой из Министерства, но она стояла и разглядывала пустоту. Макаров грел бедро. Ей хотелось еще раз вырвать Кира из рабочей обстановки, может, в бар, только не как тогда, чтоб на следующий день с утра и в школу перед детьми, а просто посидеть, поговорить. И чтобы людно вокруг. В толпе проще затеряться. Машина была выключена, и в салоне уже стало холодно, поэтому Мира быстро провернула ключ зажигания и включила теплый воздух обогревать салон — шкет наверняка подмерз, они выдернули его в одной футболке прямо из-за прилавка магазина. Хотелось как-то его поддержать. — Эй, пацан, — она несильно постучала по решетке, чтобы привлечь его внимание, и спросила первое, что пришло в голову: — А ты музыку какую любишь? Браво, товарищ майор. Пять с плюсом. Еще чего тупее не могла задать? За решеткой помолчали. — Я серьезно, если что, — уточнила Мира. Молчание продолжалось еще долгие пять секунд, а потом наконец прервалось. — Левитан ниче такой, — неуверенно донеслось из-за стены. Она улыбнулась и полезла за телефоном — все равно хотела Киру написать, предложить сходить вечером. Подключилась к аудиосистеме машины через штекер. Левитан… Он был приятный, Седьмой герой. Совсем не похож на Кира. Проще и спокойнее, рядом с ним даже чувствуешь себя иначе. Она разговаривала с ним как-то на подобии светского раута в Геройском министерстве, куда их с Каямовой пригласили по старой дружбе, и ей даже стало жутко, что он казался таким нормальным. Веселый, открытый. Сокол в сравнении с ним напоминал заминированную бомбу, код от которой потеряли. И музыку он писал хорошую. Несколько его песен жили в ее плейлисте уже который год, их можно было ставить на повтор и слушать без остановки часами. Она покрутила тумблер громкости в правую сторону, чтобы хорошо было слышно сзади, и спросила, есть ли у мальчишки конкретная любимая песня. Песня была. Пока они слушали недолгое интро, Мира отпила свой остывший автоматный кофе, больше напоминавший жижу, непригодную для употребления внутрь, и, поморщившись от кислого послевкусия, вытащила с соседнего сиденья папку с копиями из дела по Лиге. Она просматривала ее уже сотню, если не тысячу раз, и могла рассказать наизусть, как в школе у доски. Перечитывать знакомые сухие формулировки успокаивало ее. — Ты вечно в маске, где твой взгляд? — спросили у нее черные динамики машины голосом Левитана, и она отвлеклась от первой страницы на медленно бегущий на экране телефона текст песни. Ты вечно в маске. Она любила эту песню и ненавидела одновременно. — Я стал бояться за тебя, я стал бояться... Текст шевелил испуганную девочку в ее груди. Вынуждал думать. «Мун» ей впервые поставил Кир, они ехали по ночному шоссе с тяжелого вызова на Мириной старой «Ауди», у которой барахлили тормоза, и подпевали каждую строчку. Героям запрещалось заводить отношения, но Мира ни на секунду не сомневалась, что Левитан посвятил эту песню кому-то конкретному — невозможно было писать так, как писал он, не прожив подобное по-настоящему. — Эй, пацан, — она заглянула в рабицу защитной решетки, чтобы посмотреть, правда ли он слушал песню — и он слушал, прикрыв глаза и сложив на коленях руки. — Кирилл, да? — Ага. — Она тоже моя любимая. Песня, в смысле. — ...и если мир уйдет ко дну, и мы с тобой уйдем ко дну, и вряд ли сможем обернуться… Кирилл устало посмотрел на нее через решетку. Еще один бритоголовый бледный мальчик. Может, еще один будущий Сперанский. Не сотвори себе кумира, да? — Мне жаль, что так вышло, — честно сказала она и отвела глаза, ей было противно, что приходилось так делать — причем постоянно. Она шла в полицейскую академию помогать людям, приложить руку к созданию нового, лучшего мира, но теперь вокруг нее все словно катилось в ад. Как если бы она шла по оживленной ночной дороге по самому центру сплошной, и машины бы проносились мимо нее на устрашающей скорости, норовя сбить, а она бы все шла, и шла, и шла, а по обочине штабелями ложились бы люди, которых она не спасла: папа, мама, Чертановский кризис, двадцать три человека со склада, девочка-невидимка из ФСБ, людям бы не было конца. — Я знаю, что ты не виноват. — Так если знаете, че не отпустите, — раздраженно проговорил Кирилл сквозь зубы; тихая злость заскользила в его словах. — Все вы, суки, одинаковые. — ...ты вечно в маске, где твой взгляд? Вот и я, подумала Мира, такая же. Одинаковая.