Устрой дестрой!

      Размытое отражение в зеркале дернулось и блеснуло. Зашумела вода из открытого крана, и налипшая на эмаль раковины кровь смешалась, розовой струей исчезая в сливе. Стальная скоба одной стороной выехала из кожи, и Артем пытался вытащить ее полностью, чтобы заменить. Порез почти зажил, конечно, но со скобами нужно будет походить еще неделю-две так точно. Хирургический степлер сироткой лежал на краю раковины и вот-вот норовил с нее свалиться. Из-за шумевшей воды Артем не сразу заметил, как открылась и закрылась дверь в ванную.              — Опять расковырял? — спросил Тимур, отрывая Артема от созерцания собственного лица в зеркале.              — Нет, блядь, она сама выехала, — огрызнулся он, но потом вздохнул и успокоился.              — Обработал хоть?              — Ага, водярой.              — Чудодейственная народная медицина.              Послушно приподняв голову, чтобы свет лучше падал, Артем дождался, пока Тимур возьмет пинцет из разворошенного несессера.              — Не дергайся, — сказал Тим и одной рукой прихватил его подбородок, чтобы зафиксировать. — На счет три резко вдыхай, раз, два… Вот и все.              Скоба улетела в мусорное ведро. Артем поморщился. Ему не было больно, скорее неприятно. Щеку рассекли прямо по старым ожогам, и он даже не чувствовал этого, пока не размазал по рукам кровь. Это было давно, конечно, и он, как хороший мальчик, ходил со скобами уже месяца полтора. Франкенштейн, улыбнулась Аглая, когда увидела его.              — Надо будет забить это место, — уверенно сказал Артем, разглядывая свежий шов в месте, где стояла скоба.              — У тебя и так полрожи забито, куда еще?              — Чтоб не видно было?              — И давно тебя беспокоит внешний вид? — усмехнувшись, спросил Тимур.              — Ну, знаешь, наверное, с тех пор, как мне сожгли морду?              Тимур вздохнул и взял степлер, повертел в руках, словно забыл, как им пользоваться.              — Давай, еще немного потерпишь и пойдешь на сеанс.              На вечер стояла запись, пробить уши — делов на минут десять, но нужно было еще доехать до съемной хаты, все подготовить. Тим поворчал для виду, что ему бы щас дома сидеть и не высовываться, но деньги с воздуха пока не падали. К ним так никто и не пришел, и это не нравилось никому. Чертов маячок. Артем все еще винил себя за это и извинился перед Тимуром уже сотню раз; на сто первый, подумал он, Тимур его расщепит.              Кристина в воскресенье таскалась по Алтуфьево часов пятнадцать, бедный ребенок, но вернулась ни с чем. Доложила, что никого нет, и завалилась спать.       Вошедшую скобу Артем даже не заметил, задумавшись про то, что ему сказала Аглая насчет Рождественской. Он не слышал этого имени уже очень давно, и теперь пробовал его на вкус, вспоминая. Шесть лет прошло? Или семь? Отец упек маму куда-то очень далеко, и Артем даже не думал ее отыскать, почему-то решив, что ее уже нет в живых. И теперь эта новость свалилась на него как снег на голову, причем из уст Глаши она звучала еще сюрреалистичней. Почему сейчас? Когда все вдруг так зашевелилось и задвигалось, словно отжали кнопку слоу-мо.              — Еще раз прости, — извинился Артем, дожидаясь убийственного взгляда Тима.              Тимур наставил на него степлер-пистолет и угрожающе ткнул им в грудь.              — Я уже говорил, чтобы ты не извинялся за следилку. И вообще, если так подумать, это моя вина, потому что крыша у тебя поехала именно из-за кида.              — У всех бывают промашки.              — Акела промахнулся и потом подох. Теперь такой промашки не будет. По крайней мере, от этого дилера точно. С ним очень мило поговорили, — Тимур пугающе улыбнулся, развернувшись к Артему от шкафчика с аптечками.              — Мило поговорили — это как?              — Убийственно мило.              Артем моргнул.              — Как благородно с твоей стороны.              Тихий огонек беспокойства, колющий грудь, не переставал напоминать: скажи ему. Он поймет правильно. Он же знает.              — Нужно поговорить, — начал Артем, крепко сжав ладонь в кулак. — Тоже насчет субботы, но о другом.              Тимур переменился в лице, но кивнул, и Артем, переведя дыхание, продолжил. Надо было выложить все слету, а то передумаешь.              — Я видел Сашу, и он как-то связан с Тихановским пацаном.              Тимур помолчал. Потом снова открыл кран, сполоснул руки и приложил мокрые ладони к щекам.              — Хотел раньше сказать, но у стен повырастали уши, — шепотом добавил Артем, многозначительно оглянувшись на дверь.              — Они тебе не враги, — в очередной раз попробовал переубедить его Тимур.              — Так и ты им ничего не говоришь. Кто ты и чья это квартира, — вполголоса сказал Артем, ткнул Тимура в плечо. — Я не хочу своим проблем. А ты не хочешь видеть на этих рожах понимание, почему ты именно такой и ведешь себя именно так. У тебя все на лице написано, если знать.              Тимур скинул его руку с плеча и тяжело посмотрел в зеркало, вероятно искав ответы у собственного отражения. Его глаза в болезненно-желтом свете потолочной лампы показались совсем черными; на виске был неровно прилеплен прямоугольник пластыря: детского, с зайчиком.              — И как он? — поменял тему Тимур, не отводя с зеркала взгляда. — Сколько ему сейчас вообще?              — Восемнадцать уже. Будет девятнадцать в январе.              Совсем взрослый, может, даже знает, чего хочет от жизни. В его возрасте Артем не знал. Вообще не был уверен, что завтра проснется. Пока Тимур не вытащил его из болота второсортных анестетиков, жизнь напоминала бесконечную пляску со смертью, где партнеры в вальсе сменялись таблетками, порошками и бесконечными трупами.       Первая смерть в его жизни — это их кошка Лиза. Белая, как снег, голубоглазая, глухая. Сердце остановилось, и она лежала на ковре в зале, как деревянная игрушка. Белое на белом.       Вторая смерть — он сам. Он мало что помнил из той ночи: то ли от боли, то ли от шока, но ясно видел залитую собственной кровью лестницу, а потом Ночлежку и бабу Таню, у которой была исцеляющая причуда. Жаль, что и она не смогла восстановить весь причиненный ущерб.       Саше досталось меньше. А должно было вообще не достаться, но нет, надо было вылезти...              — Он не узнал тебя, — догадался Тим, и в нем отразилось какое-то сочувствие, которого Артем видеть не хотел. Во всех своих несчастьях виноват был он сам. Почти.              — Конечно, нет. Даже Юля меня не узнала, — он старался звучать непринужденно, но Тимур слишком давно его знал.              — А с Никитой ты не виделся?              — Не успел. Он уехал в Питер, насколько знаю. Можно понять.              — Да, — невесело усмехнулся Тимур, протирая глаза. — И… что? Ты хоть поздоровался с ним?              Артем рассмеялся, приложив руку к сердцу. Тимур сдался, тоже засмеявшись, и облокотился на раковину одной рукой.              — Как ты это, блин, себе представляешь? Дарова, братан, давно не виделись? Я видел, как ты ходил ко мне на могилку с цветочками.              Тимур изобразил на лице что-то очень сложное, довольно расплываясь в улыбке.              — С цветочками, — на выдохе сказал он, — как трогательно, емае. Братская любовь, она, с-ка, такая…              — Ты шутки шутишь, а я серьезные вещи говорю, — сквозь смех выдавил Артем, рефлекторно расчесывая свежий шов от скобы, за что Тимур тут же щелкнул ему по руке. — Ну. Поздоровался. Если это можно так сказать. Оттащил от него товарища омоновца. И разошлись, кто куда.              — Ага, а благодарность за спасение?              — Цитирую: «спасибки, кэшн, но сначала мне нужно вытащить своего еблана из автозака». Конец цитаты. Я умер.              В то мгновение она не казалась ему смешной, скорее наоборот, но по прошествии нескольких дней, полных то горячки, то успокаивающих ледяных рук Аглаи, то колких шуток Тимура, Сашины слова стали выглядеть так, будто их вынули из комедийного фильма. А какой подбор слов! «Своего еблана» ему нужно, блин, вытащить. Из автозака. Тихановского пацана. Эренбурга.       С каждой новой мыслью, посвященной Саше, его все больше интересовала эта загадочная история, в которую тот впутался, и, видимо, со всей радостью.              — Офигеть, — изумленно выдал Тимур, — слухай, у вас че, одна и та же хромосома отвечает за манеру речи? Вот это вот — твоя копия в его возрасте. Вспомни, как ты меня вытаскивал в пятнадцатом году, а?              — Даже не напоминай, — с ужасом проговорил Артем. Для него девятнадцатилетнего это было настоящей пыткой. — Но да, похож. Выглядит получше моего, конечно.              — Опять про ебабельность? У тебя что, недотрах?              — Меня возбуждают только правоохранительные органы и все, что с ними связано, хуила, — беззлобно огрызнулся Артем. — Фу. Не нужно развращать святой образ младшего брата в моей голове.              — Восемнадцать ему, говоришь? Ну, все, с почином, ставлю сотэн, что твой Сашенька уже не мальчик.              Артем закрыл руками лицо.              — Я не слышал этого и предпочту никогда не слышать. Фу. Ужас. Кошмар. Отвратительно.              Тимур, довольный собой, заржал уже во весь голос.              — Все, пиздуй из моего дома. Хоть работа и не волк.              — Волк — это ходить.              — О, вы из Англии.              Артем вывалился из подъезда прямо в снежную метель, и та приняла его в свои распростертые объятия, как долгожданного блудного сына. Он с удовольствием распахнул куртку, чувствуя чешуящийся по коже лед. Наконец-то вечная огненная Геенна (которой так не хватало во время действия супрессантов) во внутренностях успокоилась, и стало хорошо — не жарко, не душно, а просто идеально.              Так-так-так. Пробираясь в сторону метро, он открыл переписку с клиентом и перешел в профиль, чтобы скоротать себе дорогу и понять, что же за человек к нему собрался. Черт, на фейк ведь похоже. Предоплату он внес полную, но все равно… Фото слишком затемненное — даже лица не видно. Темнило. Подписки потом чекну, а вот аудиозаписи…              Ха. Практически все из списка Артем знал. Ладно, у них был похожий вкус в музыке. Разве что Артем разбавил бы это каким-нибудь старым рокешником вроде Арии или Агаты Кристи… Оп, а вот и Порнофильмы. Не все потеряно.       Или потеряно: следом шла Монеточка. Уже не в первый раз вижу, подумал Артем. Кажется, у Юли было что-то такое. Он запустил трек и подкрутил в наушниках звук, отключая экран. Музыку нужно было чувствовать. Чувствуйте сильнее, Артем, сильнее! Носок гнем! Единственное, за что он никогда не простит родителей — это за балетную школу. Лилия Вольфовна, гореть вам в аду за тот арабеск без разминки.              Голос у певицы был необычный, почти детский, и Артем вслушался в текст.              — Хочешь раздеться? Стой, не спускайся вниз: залезь мне в сердце, а не в ширинку джинс. Горло душит спирта склянка, ой, вылижи мне душу, нимфоманка! — пропела Монеточка.              Артем сдернул наушники и остановился посреди улицы. Нет. Эту песню он дослушивать не будет. Еще слишком живы были слова Тимура в его памяти, чтобы не дорисовывать в голове картинки непристойного содержания. Он вернул наушники на законное место, пока переключал трек. Приложил к валидатору карту, спустился по эскалатору практически бегом и успел заскочить в последний вагон. Только к этому моменту рандомайзер прогрузил следующую песню, и Артем, даже не глядя на название, моментально узнал ее.              Ладно, плюсик в копилку клиенту. Тот, кстати, назвался Шурой — и Артем очень давно не слышал этого сокращения. В юности ему приелось называть так Сашу, а Саша с этого кошмарно бесился, что было чрезвычайно смешно.              — …Горький дым, чей-то полигон, сколько от балды в этом ущелье полегло. Нам никогда не будет места тут, помни, братан. Горгород, Горгород — дом, но капкан, — протянул Оксимирон в правое ухо. Черт, опять «Горгород» переслушивать. В такт биту он стучал пальцем по колену, поглядывая на едва освещенные провода, проносящиеся за стеклом вагона. — Не думай о плохом, ты всё это впитал, как наркоту и с молоком. И ты вернешься, даже если стал полным карман: Горгород, Горгород — дом, но капкан…              Ему не стереть свое имя из баз ФСБ, не удалить заголовки новостей, не выйти из Игры — все по ГОСТу.              Но одно он знал точно: если бы была возможность вернуться в прошлое и все изменить, он бы этого не сделал. Повторил бы, как тогда, спорил бы с ним еще жестче, повысил бы голос. Как жаль, что второго шанса не будет.              До сеанса было еще тридцать минут, и Артем успевал прийти сильно заранее. Хорошо, что однушка была прямо у метро — злачное место да за копейки. В ушах продолжал надрываться Янович, и Артем, за жизнь успевший надумать слишком многое под «Полигон», со спокойной душой его переключил, специально не подсматривая, что заиграет дальше.              В квартире — холодрыга, словно отключили отопление, но ксилофон батареи почти обжег руку. Артем скинул ключи на полку, повесил куртку, включил в кабинете свет и сбегал в ванную за тряпкой, чтобы стереть со всех видных поверхностей пыль. Поставил чайник. Из колонки, подключившейся к телефону, играл Нойз, и Артем неосознанно начал подвывать знакомые строчки, пока проверял обработавшиеся инструменты. И кто из них прав, мне все равно, ведь они оба мне нужны. Я засыпать привык давно под ругань из-за стены…              Он уже успел забыть о существовании этой песни. Чересчур стойкими оказались ассоциации со временем, когда Артем услышал ее впервые: с чужой мобилы, в шипящих ушах из ларька.       Прошлая жизнь казалась запредельно далекой, как будто ее и не было никогда. Как будто она была не с ним. И стекло серванта, лопаясь, дребезжало не здесь, а где-то в параллельном мире. Молчаливые девочки-горничные на утро собирали разбитое стекло в совки, и оно исчезало, как исчезало из дома все близкое и понятное.              В дверь постучали.              Артем быстро сменил плейлист на какую-то французскую попсу и подошел к зеркалу в прихожей, проверяя, все ли на лице на месте. Разлохматил рукой челку, чтобы не было видно шрамы слева (одна деваха однажды грохнулась в обморок), подергал ногтем свежую скобу. Тимур в голове истошно заголосил, чтобы тот убрал свои грязные лапищи подальше от лица. Татуировки на подбородке и горле хреново скрывали старые ожоги, но вполне отвлекали внимание на себя. Нужно забиваться полностью, чтоб не было видно и миллиметра кожи, вежливо посоветовал внутренний голос. Артем тактично послал его и натянул на нос медицинскую маску.              Задумавшись о чем-то мирском, он спокойно дернул ручку двери, почти что лениво посмотрел на гостя. В течение секунды его ничего не смущало, а затем воздух в груди схлопнулся, как воздушный шарик, проткнутый иглой.              Артем так и застыл. С протянутой рукой. Белый. Не дыша.              Саша невпечатленно глянул на него снизу-вверх.              — Все в федеральном розыске любят открывать двери незнакомым людям, или ты — исключение? — тихо спросил он, не отводя взгляда.              Артем почувствовал, как в груди что-то дернулось и отчаянно заболело.              Шура.              Он назвался Шурой.              Наверное, Вселенная, все-таки, иногда раздает людям вторые шансы. Прячет их за дверьми, в толпе. Стоит всего лишь вовремя поднять трубку или ответить на сообщение. Ждать бесконечно долго, чтобы посмотреть в глаза тому самому человеку хотя бы на мгновение.       Артем никогда не думал, что Вселенная на него вообще обратит внимание. Но вот, Саша стоит напротив него, совершенно реальный, а не сотканный какой-то иллюзией воспалившегося подсознания, и ждет, пока его впустят.              — Я просто очень люблю людей, — излишне ровным голосом отшутился Артем и протянул руку снова.              — Шура, — представился Саша и пожал ее в ответ.              Огонь под кожей шевельнулся; словно почувствовав что-то знакомое, нагрел пальцы.              — Даби, — негромко сказал Артем. Он не скажет ему имя. Нет. Нет. Почему-то было страшно, что Саша… Шура узнает.              Иногда Артем приходил на то кладбище, куда приволокли пустой гроб. Обычно под Новый год. Он перелезал через кованую оградку — главный прикол российских кладбищ, — садился прямо на землю и рассматривал черный гранитный камень. Странно было видеть собственное имя на могильной плите.       И каждый раз там были свежие цветы. Чаще всего — незабудки, иногда — темно-красные розы, однажды — белые лилии. Артем знал, что незабудки были от Шуры, потому что однажды едва не столкнулся с ним там. Шура простоял минут двадцать, как приклеенный, и ушел, не оборачиваясь. Наверное, розы приносила Юляш, а вот лилии? Никита бы скорее притащил фикус прямо с горшком.       Оставался один вариант, и Артем не хотел о нем думать.              Его некстати догнало осознание того, что ему сейчас придется пробивать уши младшему брату. А еще он вполне отчетливо вспомнил, как ему самому в шестнадцать прилетело за серьгу от батеньки.              — Заходи, — Артем пропустил Шуру внутрь квартиры, забрал его пальто, беспалевно подсматривая ярлычок производителя. М-м, дорого-богато. Артем успел отвыкнуть от одежды дороже, чем за пять тысяч. Свою любимую куртку он снял с трупа, а Кристина ее разрисовала от скуки: вышло покруче новомодных дезигнерских моделей. — Тебе точно есть восемнадцать?              Саша-Шура посмотрел на него с таким тяжелым видом, что Артем едва сдержал смех.              — Могу показать паспорт, — вздохнул Шура.              — Да верю я, че ты. Чай-кофе, или ты спешишь?              Он совершенно точно не хотел просто и по-человечески поговорить с одним из самых близких ему людей подольше.              Шуре было неуютно. Артему тоже было бы неуютно, если бы он сидел один-на один в комнате с кем-нибудь типа местного Джокера.              — Черный чай, если не сложно, — неуверенно попросил Шура, и Артем с облегчением сорвался к шкафчику. Взял себе любимую стеклянную, с двойными стенками, а потом задумался, разглядывая свою потрясающую коллекцию. Чашка с Незенко в свэг-очках отлично подойдет для такого случая, посчитал он. Вова Незенко — молодец, политик, лидер и боец! — Без сахара.              Артем чуть не ответил, что знает, но вовремя придержал язык. Саша с детства терпеть не мог чай с сахаром, и они вечно собачились с Никитой по этому поводу. Все маленькие детали, которые он помнил о брате, внезапно стали такими отчетливыми и резкими в памяти, что Артем смог бы составить из них список.              Многое могло поменяться. Но не чай с сахаром.              Это даже смешно.              — По тебе видно, что без сахара, — ухмыльнулся Артем, размахивая пакетиком Липтона по скидке.              — Как?              — Подозрительный слишком.              — Сказал Даби, — с каменным лицом произнес Шура.              — Один-один.              Просто из вредности Артем заварил ему самый кипяток. Интересно, принимает ли Шура супрессанты? Раньше батенька был против использования подавителей на собственных детях, но многое могло поменяться.              Шура даже не поморщился, когда взял раскаленную чашку, и Артем под маской улыбнулся, засчитав себе еще одно очко за догадку.              — Если горячо, могу льда кинуть, — предложил Артем.              — Не, нормально. У меня…              — Охлаждающая причуда. Я заметил.              Шура резко замолчал и уставился на него, словно Артем сказал что-то не так. Артем склонил голову чуть вниз, чтобы челка лучше закрывала изуродованную часть.              — Правая рука быстро потемнела, как при обморожении, когда ты забрал кружку, — поучительно объяснил он, и Шура с интересом посмотрел на собственную руку. Но, стоит признать, Артем бы не смог сыграть в Шерлока, если б не знал про его причуду изначально. Он бы заметил, рано или поздно, потому что умеет такие вещи разглядеть, но это заняло бы куда больше времени. Плюс, у него была Юляш, а у Юляш — такая же причуда. — Сахарный диабет, аллергии, противопоказания?              Шура помотал головой.              — Какие-нибудь лекарства принимаешь на постоянной основе? Супрессанты не в счет.              — Тоже нет.              — Тогда отлично, жди здесь, — Артем, развернувшись к Шуре спиной, быстро отпил чай из своей кружки, сдернув маску на подбородок, и ретировался в кабинет.              Выдохнул-вдохнул. Дышалось тяжело, как будто после марафона. Он приложил руки к лицу и потер виски. Это реально происходит. Наяву. Если это сон — это охренеть какой реалистичный сон. Слишком быстро. Все время на кухне он думал, как свалить из Шуриного поля зрения, пересекаться с ним глазами меньше и меньше. Береженого бог бережет, да?              В спокойной обстановке все воспринималось по-другому, особенно абсурд ситуации. Какой шанс, что такое могло произойти? Встретить брата сперва на акции, а потом вот так. Он подергал скобу под маской, нервничая.              Он очень давно не нервничал.              Собрал свой нехитрый скарб, перетащил на кухню под пристальным взглядом Шуры. Тот следил за каждым его движением, и Артем мог почувствовать, как в затылке образуется дыра.              Проще было успокоиться и доверить все рукам.              — Короче, — начал Артем, — на полное заживление уходит около полугода, но какой-то дискомфорт пройдет через недели две максимум. Если не будет никаких проблем — а они вряд ли будут, если памятку будешь соблюдать, можно начинать развлекаться уже через месяц-два. Кольца там, побрякушки, — он показал на свое правое ухо.              — Ты отрезал себе мочку уха? — внезапно спросил Шура.              Артем завис. Потрогал ухо. Вроде все… А. Ну да.              — Мягкие ткани не выдерживают высоких температур, а мое тело не совсем ладит с причудой. Имеем, что имеем, — он говорил об этом абсолютно спокойно.              — Было больно?              — Только сначала. А потом нет. Обычно то, чего нет, не болит. Так что? Ты все понял?              — Понял.              — Тогда не рыпайся и дай мне сделать разметку.              Почему-то его пугала мысль, что Шуру придется трогать и вообще причинять какой-либо физический вред. Пусть и добровольный. И оплаченный. Казалось, если он сейчас до него дотронется, тот просто рассыплется, и Артем проснется на своей раскладушке Дома. Взмыленный и на прожженных простынях.              Но Шура не рассыпался, хоть Артем и почувствовал, как тот вздрогнул от прикосновения. Шурин ожог почти не было видно, но он все-таки разглядел поехавшую на нижнем веке тоналку. Странно, что не стал делать лазерную шлифовку, раз так переживает из-за внешнего вида… Недавний комментарий Тимура некстати всплыл в голове, и Артем тяжело вздохнул.              — Расслабься, — попросил он.              — Я расслаблен.              — Ты жмешься, как бедная родственница.              Да-да, молодец, Тем, единственная бедная родственница здесь — это ты.              — У меня на быстром наборе «02», так что жмусь тут не я.              — Ты думаешь, бравые господа полицейские приедут быстрее, чем я сожгу эту квартиру и какие-либо улики? — отстраненно спросил Артем. Конечно, Шура его боялся.              И ведь он даже маску не снимал. Его бы не заботил этот страх, если бы боялся кто-то другой: и правильно, пусть боятся, так и нужно, в этом план. Гениальнейший план.              На что он рассчитывал вообще?       Подсознательно хотелось сказочного семейного воссоединения.              Успокаивало только то, что Юля тогда не испугалась. У нее давно выработался здоровый пофигизм к любым внезапным ситуациям: она по собственному желанию пятнадцать лет жила в смежных комнатах с человеком, который может посреди ночи загореться, как новогодняя елочка, и коэффициент удивления приблизился к нулю.       Он бы соврал, если бы сказал, что не скучает по Юле и ее дебильной привычке раскидывать лифаки по его комнате.              — Сорян, я немного на нервах, — вместо ответа извинился Шура, и Артем почувствовал отчаянное желание его либо обнять, либо придушить. Семь лет. Они не виделись и не разговаривали семь лет. Шура думает, что он мертв. Шура каким-то хреном пришел именно к нему. Шура даже не заметил, что ему проткнули мочку иглой.              — Все нормально, — Артем качнул головой и довольно всунул Шуре в руку памятку. — Так и знал, что ты даже не заметишь. Усе, гуляй, красотка. Все дамы твои.              — И без них обойдусь, — Шура улыбнулся впервые за вечер, и Артем засмеялся в голос. — Можно еще чай? Только не кипяток на этот раз.              — Всегда пожалуйста, — Артем долил в Шурину кружку еще горячую воду из чайника и вернул его на подставку. — Если будет кровить первые пару дней, просто приложишь ватный диск или салфетку.              — Спасибо.              Кажется, расслабился, подметил Артем.              Саша пошел в маму: бледный, как нарик. Волосы отпустил — и куда только батенька смотрит. А все же интересно, он реально нарик, или это генетика? Если нарик, то в Артема, а не в маму.       Надо предложить ему перекрасить красную часть волос в черный, тогда они будут как самые трушные бро. Сейчас еще говорят «бро»? Брат-братан-братишка, когда ж меня отпустит…              — Не против, если я закурю?              — У меня есть право голоса в этом вопросе? — удивленно спросил Шура поверх чашки. Он с непривычки трогал блестящую черную накрутку на лабрете, и Артем не мог не улыбаться под маской. Что-то такое было в его подростковых планах: развратить Сашку, покрасить ему волосы, купить косуху, поводить по клубам. Короче, быть крутым старшим братом.              Сейчас он чувствовал, что Вселенная увела его не туда: он — наркоша в завязке, состоит в ОПГ, братается с отбитыми уголовниками и вообще пошел по кривой дорожке.              — Конечно.              Что было бы, если бы в ту ночь он забрал Шуру с собой? Дал бы какой-нибудь условный знак, намек. Вдвоем бы весело догребли до Ночлежки, познакомились бы со всеми, с кем Артему пришлось знакомиться в гордом одиночестве, вместе бы помогли какому-то скинхеду грабануть продуктовый и в результате заручились бы поддержкой одного из лучших людей, которых Артем когда-либо знал — Тимура. Шура был бы с ним, рядом, вне зоны доступа отца.              Но Артем понимал, что ставки были чертовски высоки. И слишком рискованно было бы таскать с собой двенадцатилетку. Так Артем отвечал только за себя и не был обременен заботой о ком-либо, а с Шурой… Шура бы просто не захотел смотреть на все Артемовские стадии принятия своего положения.              И хорошо, что все вышло так, как вышло.       Может, они даже начнут общаться?              Это очень и очень эгоистично, подсказал внутренний голос. Хочешь еще раз разбить ему сердце? Ты в любой момент можешь сдохнуть, а вторые твои похороны он вряд ли переживет. Может, ты просто себе придумал, что он еще помнит о тебе, а? Ты же так любишь внимание к себе. Кто тебя так воспитал?              В кого ты такой?              Почему ты просто не можешь быть нормальным?              У тебя ничего своего нет.              Почему ты пропустил репетитора?              Я ради тебя всю жизнь горбачусь.              Ты должен продолжить мое дело, если со мной что-то случится.              Неблагодарная мра—              Артем смело стянул с лица маску и закурил, высекая пальцами горячую синюю искру. В голове набатом стучали чужие голоса, и он сильно затянулся, даже не почувствовав царапнувший заднюю стенку горла дым. На Шуру смотреть стало внезапно тяжело, его присутствие рядом возвращало Артема во тьму, на вершину Вавилонской башни из битого стекла.              — Спасибо за то, что ты сделал на митинге, — неуверенно сказал Шура, сложив пальцы в замок. Какие у него худые руки. Он что, вообще не ест? Отец морит его голодом?              Артем махнул рукой с зажженной сигаретой и выдохнул дым, который быстро стянуло в приоткрытую форточку. Сказал:              — Это наша работа.              — Я думал, ваша работа — взрывать правительственные склады.              Что-то в груди провалилось. Он никогда не гордился тем, что произошло в пятнадцатом году, потому что это было одной большой ошибкой. У него остались ожоги с того дня: кривые пятна на предплечьях. Он вытащил двух человек из огня, прежде чем крышу обвалило, и Тимуру пришлось оттаскивать его силой, чтобы он не вернулся в здание.              Они еще не представляли, что натворили, но назад пути уже не было. Это были первые смерти на совести Артема. Тимур не мог посмотреть ему в глаза месяц.              — Я не буду отрицать произошедшего и обелять себя и Лигу, — тяжело признал Артем, чувствуя, как вина раскаленным оловом вливалась в глотку. — Как бы пафосно и по-киношному это сейчас не прозвучало, на моих руках кровь, и ее не отмыть даже сотней добрых дел. Все пошло не по плану, вот и все.              — Ты не первый убийца в моей жизни и уж точно не последний, но ты хотя бы честен с собой на этот счет, — с деланным спокойствием произнес Шура, окидывая взглядом кухню. — Для убийцы у тебя весьма милый интерьер.              Артем подавился дымом. Нет, все же в маму. Точно в маму.              — Ну, спасибо, — протянул он. — Может, еще скажешь, что музыкальное сопровождение сеанса — заебись?              Материться при Шуре ощущалось как минимум странно.              — Заебись.              Ла-а-адно, беру свои слова назад, подумал Артем. Он все еще не смирился, что Шуре не двенадцать, и тот — не божий одуванчик со словарным запасом культурного ребенка.              — Серьезно?              — Ага, — Шура кивнул, — люблю Videoclub. И в принципе любую музыку, которую я могу понимать.              Артем хитро улыбнулся, прекрасно помня, как в детстве Шура не мог выговорить эту чертову французскую «Р». Но какие-то плюсы от бабла, вложенного в их образование, все же были.              — Parles-tu français? — весело спросил он, закинув ногу на ногу и заискивающе наклонившись ближе к Шуре.              — Это охуенный вопрос, батенька, — съязвил Шура по-французски, и боже! Артем его обожал. Он еще раз пересмотрел свою шальную мысль гордо принять Шуру в Лигу и познакомить с Тимуром, потому что Тимур бы уссывался с каждой его реплики, как если бы пришел на Прожарку собственного бати.              — Ладно, два-один, — улыбнулся Артем. Стряхнул пепел в пепельницу, затушил бычок и сходил закрыть форточку, чтобы ноги не холодило. Рукой зачесал лезущие в глаза волосы назад. Ему хотелось задать несколько вопросов, которые чересчур активно любили его мозговые извилины в последние дни. — Так зачем тебе понадобилось вытаскивать из автозака пацана Якова Тихановского?              Шура видимо побледнел, по цвету сливаясь с оштукатуренной стеной. Что-то в его лице неуловимо поменялось и запустило активный мыслительный процесс, потому что он не отвечал подозрительный промежуток времени и лишь вопросительно пялился на Артема.              — Я ошибся, и ты шел не в его сторону? — огорченно протянул Артем. Он слышал в этой тишине какой-то подвох, словно Шура что-то понял, что-то узнал.              — Нет, туда. Это долгая история, — он запнулся, отвел волосы за ухо. — Просто впервые вижу человека, у которого такой же ожог, как у меня.              Артем рефлекторно потянулся к левой стороне лица и, едва касаясь, провел пальцами по глубоким рубцам, противно влажному краю пустой глазницы, грубым язвам ожога.       Исцеляющая причуда не смогла вернуть ему зрение, не смогла восстановить поврежденную кожу или запустить регенерационный процесс, но сохранила ему жизнь. Он избегал зеркал и любых отражающих поверхностей несколько лет подряд, пока просто не смирился.              Отцовский огонь сжег роговицу глаза мгновенно, пропек до мяса щеки, обварил рот, изуродовал шею. Боль была настолько сильной, что он просто перестал ее чувствовать в какой-то момент. Только резкие, острые вспышки, когда падающий снег трогал голую кожу. Она слезала с лица ошметками, и Артем, обезумев от непрекращающейся агонии и частичной слепоты, пытался содрать ее всю ногтями, цепляясь за свисающие неровные куски. Он до сих пор не знал, как смог в метель дойти до Ночлежки живым, и только по рассказам очевидцев знал, что его нашли в десяти метрах от порога и сперва подумали, что он уже мертв.              — Тебя не пугает… это? — осторожно спросил он, с замершим сердцем следив за реакцией брата.              Шура отвел взгляд в сторону, и в нем была та же странная, безымянная эмоция, какую Артем видел в его глазах в субботу. В груди, стянутой тисками ребер, противно тянуло в ожидании развязки, но Шура не спешил с ответом. Он поднял едва дрогнувшую руку в воздух, болезненно изгибая кисть, и рыжее пламя с легкостью сорвалось с пальцев, послушное и ослепляюще яркое. Артем загипнотизированно смотрел, как пламя танцевало в чужой ладони, и прислушивался к оглушающему треску линзы льда из застывших на многие годы воспоминаний.              — Могу ли я относиться к тебе как к случайному знакомому? — глухо спросил Шура, все еще не глядя на Артема. — Как к попутчику? Не как к Даби, а просто к человеку, которого больше никогда в своей жизни не увижу?              Пожалуйста,       нет.              — Да, — тихо согласился Артем.              — Меня не пугает это, — Шура наконец посмотрел на него, и Артем понял: тот не узнавал его, но видел слишком много сходства. — Если ты ответишь, как получил его, я отвечу, почему.              Опасно заключать сделку с Дьяволом, сидящим напротив тебя.              Но Саша был Тодоренко, а сделки со смертью — их семейной чертой.              Когда Артем начал говорить, он не чувствовал той же боли, что ощущал в первый раз, рассказывая Тимуру. Оставалось лишь надеяться, что Шура не поймет, что главный злодей их историй — один и тот же человек.              — Это сделал мой отец.              Тишина, звенящая тишина, заполняющая собой все пространство квартиры. Острое сочувствие, вспыхнувшее в глазах напротив.              — А я смотрел, как мой близкий человек сжег себя заживо. Поэтому больше не боюсь.              Так вот, как для него это выглядело.              Вот, что ты ему поломал, ехидно подсказало подсознание.              — Мне кажется, ты — самый необычный клиент, который у меня был, — медленно сказал Артем и поднялся из-за стола. Шура мгновенно поднялся следом. Они прошли в прихожую, и Артем устало, словно из него разом вытащили все силы, оперся о стену. — Однозначно, самый необычный попутчик.              — Иногда нам всем нужен такой человек.              Когда Шура, на ходу накидывая пальто, начал спускаться по лестнице, Артем не смог не окликнуть его, чтобы в последний, как он думал, раз увидеть знакомое лицо.              — Шура?              — Да?              Бело-зеленые стены плыли перед глазами.              — Mon vrai nom est Artem. Ravi de vous connaître.              Он захлопнул дверь и медленно сполз на пол, прижимаясь к ней спиной. Проверил телефон. Так же медленно поднялся, достал из-под обувной полки большую спортивную сумку, собрал в нее все свои вещи, выключил везде свет, выдернул из розеток шнуры от холодильника, чайника, старого телевизора и микроволновки, сходил вынести сумку на внешнюю лестницу, еще раз осмотрел квартиру на наличие забытых вещей, вытащил из шкафчика в ванной канистру керосина, на негнущихся ногах обошел каждую комнату, написал в чат дома с левой симки, что из двести двадцать второй валит дым и нужно вызывать пожарных, дождался, пока на сообщение отреагируют, отодрал крышку телефона, выдернул симку, бросил ее на пол в керосиновую лужу, выключил телефон и позволил синему пламени охватить коридор.              Вернулся к брошенной на внешней лестнице сумке, перекинул ее через плечо и неспешно начал спускаться.       

[ КАПИТАЛ И ХАБАНЕРА ]

      На улице стало легче от свежего воздуха, и он списал это на духоту: двое огневиков в одном помещении — быть жарище.              Все полчаса его трясло: мелко мурашило лодыжки, холодом кусало между позвонков в спину. Стоило только Даби — он не мог заставить себя называть его по-другому — посмотреть на него, внутри щемило каждый нерв. За жалкие тридцать минут он узнал о Даби наверняка больше, чем знала ФСБ, и эта мысль его не радовала совсем.              Не радовало и само поведение Даби: каждый новый жест или слово были абсолютно непредсказуемыми. Ходил он бесшумно, говорил вкрадчиво и с нетипичной для типичного уголовника мягкостью двигался. Смотрел искоса, странно наклонив голову, внимательно и будто насквозь, и Шура плавился от этого взгляда, как масло под раскаленным ножом.              Артем — так звали Даби.              У Даби было синее пламя.              Хуевый отец.              И его причуда ему вредила.              И — французский.              Шура чувствовал, что упускает какую-то охуенно важную деталь. Слона в комнате, вероятно.              Но в голову ничего не приходило, и он прождал лифт в странном неуютном состоянии, когда не понимаешь чего-то очень простого, а догадка вертится на кончике языка. Стеклянные двери разъехались, и Шура устало завалился в кабинку, игнорируя камеру в углу. Прожал на дисплее последний одиннадцатый этаж и проводил взглядом уплывающие огни внутреннего двора, мокрого от растаявшего снега.              Надежда, что отца дома не будет, всегда умирала последней. Но чего Шура не ожидал так точно — незнакомого голоса и чужой куртки в гардеробной: от нее пахло морозом и ветром.       Шура очень тихо пробрался через просторный коридор, выстланный терраццо, в сторону главного зала, спрятался за колонной арки, не уверенный, почему так боится. Телефон в кармане провибрировал, и Шура чуть не подскочил на месте. Голоса резко стихли.              Он выглянул из арки и замер. За столом, острым прямоугольником из роскошной темной ели, сидел только отец: поддатая карикатура на прежнего себя, в рубашке навыпуск, с подвернутыми до плеч рукавами. На Шуру отец посмотрел с легкой полуулыбкой, а Шура смотрел только на бутылку «Бельведер» в центре стола. Две рюмки. Нежданного гостя в комнате не было, хотя Шура мог поклясться, что мгновение назад тот сидел рядом. Живот скрутило неприятным предчувствием, и все, о чем он думал по пути домой, растворилось в обрушившейся на него тревоге.              — С возвращением, сын, — почти ласково поздоровался отец. У Шуры закоченели руки. Он что-то пропустил? Что произошло? Где второй человек? Чья куртка в гардеробной? Чья рюмка? Где?              Привычный громкий крик спутал мысли, и Шура взялся рукой за холодную мраморную колонну. Внезапно на плечо упала ладонь, и голова в момент опустела. Шура, наверное, задержал дыхание — так сильно испугался. Оставалось надеяться, что он никак этого не показал внешне.              Он обернулся, и ладонь с плеча исчезла: в Шурином сознании к ней дорисовалась оставшаяся часть человека.              — Какая встреча, — просто сказал Сокол.              За спиной раздался раскатистый смех отца, иглами воткнувшийся в затылок. Шура потерял себя в пространстве.              — Кир Такаев, — протянул ему руку Сокол, и Шура на чистом рефлексе ее принял. — А Вас…              Повисло неловкое молчание, прерываемое лишь шумом плазмы, висящей на стене в зале. Вечерняя сводка новостей дополняла сюрреалистичность происходящего, а голос ведущей больше напоминал древний, незнакомый язык, глубокий и неправильный. Квартира внезапно показалась ослепительно пустой, сжавшаяся до единой точки, как при взрыве вакуумной бомбы. Все исчезло: фреска-копия «Герники» Пикассо, безликие дизайнерские вазы с сухоцветами, детально вылепленные молочные капители колонн, барельеф китайского дракона в коридоре. Осталась лишь зажатая в чужой ладонь, горячая от тревоги. Шура услышал свой голос как бы со стороны:              — Александр Тодоренко.              Каждое слово казалось ложью, осыпавшейся под ноги пеплом, и, пройдя точку невозврата, он все-таки добавил:              — Зови меня Шура.              — Просто Кир.              Ведущая в телевизоре безэмоционально поведала, что завтра в столице ожидается метель.              Перед собой Шура видел только темно-алые крылья, по-живому свернувшиеся у Сокола за спиной. Тот уважительно кивнул на Шурину просьбу без какого-либо намека на фальшь, и в его глазах растаяло золото. Шура впервые видел Сокола — Кира? — так четко, словно спало колдовское наваждение. Тонкий росчерк шрама на виске, усталый блеск глаз, кривую полуулыбку на губах. Он был в гражданском — обычная белая футболка и джинсы, и это зрелище вызвало у Шуры неминуемый диссонанс.              — Не подходи ко мне со спины, — одними губами произнес Шура, уверенный в том, что Сокол его услышит.              — Запомню, — так же тихо пообещал тот.              Путь до стола оказался одним из самых длинных в Шуриной жизни. Если бы у него был выбор, Шура бы добавил к путешествию пару саундтреков. Как они с Соколом искусно разминулись в арке и сделали первый шаг к отцу, властно расположившемуся на обитом бархатом кресле: вторая сюита Кармен. Как сделали второй, третий, четвертый, и отец выставил на стол третью рюмку, а где-то водкой подавился Шнур на мысли о «В Питере — пить!». Развязка пути бы проходила под первые аккорды «Капитала» Трубецкого, где Шуре доверительно вложили в ладонь полную стопку. Сюр ситуации располагал к высокому градусу, но точно не к разговорам о погоде.              Отец встал из-за стола, отбросив резкую длинную тень на белоснежный блестящий пол, и поднял свою рюмку. Сокол забрал свою со стола, а затем сюр достиг апогея и, собственно, сознания Шуры.              Катарсис, читал он в словаре, это душевная разрядка, испытываемая зрителем в процессе сопереживания при просмотре трагедии. Другое слово на ум не шло — ни одно адекватное слово в принципе не могло прийти ему сейчас в голову. Глядя на то, как звенит рюмочное стекло друг о дружку, он вообще не мог думать. В памяти стучал пулеметом отцовский смех, больше похожий на рычание майского предгрозового неба, а Сокол дополнял картину своей слабой, неискренней улыбкой, и Шура видел себя третьим лишним в их политическом тандеме, шашкой среди шахматных фигур, которая вот-вот окажется раскрытой.              — С этого дня Кир будет охранять тебя, — слова отца долетали до Шуры с сильным запозданием. — В связи с обострившейся ситуацией в стране, ты можешь случайно попасть под удар, чего, как мне бы очень хотелось, случится не должно. Кир?              — Конечно, Эрнест Эдуардович, — Сокол послушно кивнул, бросив на Шуру беглый взгляд. — Я вас не подведу.              Водка обожгла горло каленым железом.