[ ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ДО… ]
Мокрое лицо вспышками отразилось в смазанном конденсатом отражении зеркала; в углу — паутина трещин, темные застарелые пятна, как на старушечьем образе. По комнате скакали тени, привычно отброшенные мусором на антресолях. Отражение в зеркале исказилось, приблизилось, сверкнув ярким медовым глазом, вновь расплылось, дробленое паром на неровные фигуры. Сверху скатилась капля и исчезла внизу. Тыльной стороной ладони Кир растер зеркало, и отражение стало четче. Его ждали через — быстрый взгляд на наручные часы — десять минут у внутреннего выезда. Мельтешащие вокруг тени меняли свое положение с каждым щелчком перегоревшей в потолке лампочки, но Кир не обращал на нее внимания. Она пребывала в таком междумировском состоянии уже года три, если не больше, а заходила в душевые в этом крыле разве что старая таджичка с серебристыми руками, работавшая тут когда-то уборщицей. Она была немая — или просто не хотела разговаривать с людьми. По крайней мере, Кир никогда не слышал ее голоса. Возвращаться в стены Академии с каждым разом получалось все легче, и он надеялся однажды полностью выгнать из головы напряжение перед побеленными стенами бесконечных коридоров. Маленькое место силы: старая душевая с обшарпанной темно-зеленой плиткой, битым зеркалом, заржавевшим душем. Под раковиной была выцарапана надпись «свободу ворам хуй мусорам!!» — ее когда-то давно оставила Мира: пять минут сидела и шкрябала плитку ключами. Было весело: особенно, когда Юлдуз Хетаговна материализовалась перед ними, выпавшими из двери чуть ли не друг на дружке. Наверное, она подумала про них что-то очень неприличное. Кир задумчиво склонил голову вбок, и мокрые волосы забавно свесились ему на лицо, пощекотав нос. Он мотнул головой, зачесал русую копну назад, прищуриваясь. Полуподвальный этаж в старом, самом первом здании Академии, где провел несколько своих не самых лучших лет Кир, скорее напоминал заброшенную школу-интернат. Ремонтировали эту часть, кажется, лет десять назад, он до конца не был уверен: все происходило еще до его учебы. Но всем было, в общем-то, все равно: сюда и спускаться мало кто планировал: нижние классы позакрывали после скандала, и на половине темно-красных железных дверей еще висела бумажка «ОПЕЧАТАНО». Кир собрал волосы в кривой хвост-огрызок, цыкнув, когда резинка сперва соскочила и ударила по руке. Через голову натянул футболку с прорезями для крыльев на спине, собрал раскиданные по скамье вещи в спортивную сумку и все равно глянул в зеркало перед тем, как выйти из комнаты. Он не был суеверным. Но перед каждым «важным разговором» с Эдуардычем хотелось себя обезопасить всеми возможными ритуалами. На первом этаже он спугнул стайку первокурсников со значками МВД на груди, которые, не сговариваясь, тут же расступились в две шеренги по разные стороны коридора. Кир почувствовал себя так же странно, как в моменты, когда у него брали автографы или благодарили на улице. Было в этом что-то особенное, что подстегивало в затылок мурчащее чувство удовольствия: меня видят, меня знают, меня признают. Правое крыло начинало противно затекать. На улице, у самого выхода, его встретил лично Тодоренко. Он стоял, опершись на черный бок служебного гелендвагена, и скучающе разглядывал падающий снег. Кир растерянно глянул на блестящий желтым фонарь: в его свете мерцала метель. Тодоренко в тени внедорожника на мгновение показался застывшей исполинской статуей, но потом вдруг двинулся, заметив Кира, и приветственно кивнул. — Есть важный разговор, — сказал Эдуардыч. Салон пах свежестью, кожей и дорогим одеколоном мрачнорожего водилы. Кир проследил, как его рабочий пиджак задрался, когда тот, выкручивая руль влево, приподнялся в кресле, на мгновение оголяя чернеющую рукоять пистолета. Просто отлично, подумал Кир, прикидывая, что ему будет за выход из машины на полном ходу. Тодоренко сидел рядом, вальяжно закинув ногу на ногу, и разглядывал проносящуюся за тонированным стеклом Москву. Кир пытался занять минимальное место в пространстве (изначально обреченная на провал идея — крылья занимали половину салона) и только из последних крупиц собственного достоинства не вжимал голову в плечи. Его просили быть в гражданском. Кир не планировал проводить свой вечер в компании Тодоренко: после целого дня патрулей и двух нарушителей, со скрипом задержанных, все, чего ему хотелось — это лечь ничком в кровати и забыть про существование окружающего мира на ближайшие шесть-семь часов, но слово Эрнеста Эдуардовича было неумолимо и неоспоримо. В какой-то момент пути Тодоренко махнул водиле рукой, и тот припарковал машину, отстегнулся и вышел, плотно закрыв дверь. Только после этого Тодоренко заговорил. — Это деловое предложение, — начал он низким, глухим голосом, сложив тяжелую ладонь на подголовник Кирового кресла. Кир не шелохнулся. — Мне не нравится обострение ситуации. Кандан Эресович сомневается, что нужно продолжать вести такую мягкую игру. Владимир Дмитриевич склоняется к тому же. Тодоренко доверительно заглянул ему в лицо, и Кир с выученным спокойствием выдержал этот взгляд. — Как считаешь ты? Перебрав пальцами край футболки, торчащий из-под легкой куртки, Кир равнодушно ответил: — Резкие активные действия могут вызвать еще большую волну беспокойства среди населения. Маленькие санкции же пройдут незаметно. Однако и для действующих лиц они не сыграют особой роли. Ситуация либо стихнет сама по себе, либо эскалирует, если мы предпримем что-то крупное. — М-м, прекращай говорить как Шатулинна после корпората, — Эдуардыч покачал головой и убрал свою руку с подголовника. Дышать стало ощутимо проще. — Мне интересно твое мнение. Личное. — Становится неспокойно. Обстоятельства не на нашей стороне, — чуть помолчав, ответил Кир. Мир вокруг становился болезненным и обидчивым, вспыльчивым, в каком-то смысле. Люди злее. Менты злее. Все злее. Он прикрывал глаза и каждый раз вспоминал: с рук в сток сбегает черно-красное, и вся раковина неосторожно заляпана, а попытки все оттереть лишь усугубляют ситуацию. А от перьев, как ему параноидально кажется, все еще тащит медно-железным, тошнотворным запахом, от которого сводит желудок. — На улицах здесь с каждым днем все беспокойнее, что уж говорить про регионы. — Для тебя есть дополнительная работа, — явно удовлетворенный его ответом, продолжил Тодоренко. — Я полагаю, это не то предложение, от которого отказываются? По-деловому сложив руки вместе, Эдуардыч многозначительно покачал головой. — Что надо делать? — просто спросил Кир, чувствуя, как футболка прилипает к спине. Тодоренко улыбнулся.[ ВСЕ СКАЗАННОЕ ВАМИ МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНО ПРОТИВ ВАС ]
Какой же обалденный ковер. Коврище. Мягкий, пушистый, как овечья жопа. Илья с восторгом вытянулся на нем звездой, игнорируя посмеивающегося с дивана Якова. Наощупь нашел свою тетрадь, брошенную рядом, подтянул к себе, зевая. Перелистнул на последнюю исписанную страницу и подвис. Строчки наползали друг на друга волнами, терялись в пометках разными карандашами и исправлениях. Илья очень сосредоточенно пробежал глазами по первым нескольким предложениям и взвыл. — Все настолько плохо? — обеспокоенно спросил Яков, и Илья расстроенно посмотрел на него поверх тетрадки. — Десять непонятных конспектов из десяти. До этого они сидели в гостиной Якова в уютной тишине, прерываемой разве что гулом включенного для фона телевизора. Первые пары Илья едва высидел, позорно сбежав с последней, а в закрывающиеся двери вагона метро он вскочил с такой скоростью, словно от этого зависела его жизнь. Плохое предчувствие преследовало его еще с самого утра, и он физически не мог сидеть на месте. До дома Якова он шел с нетерпением, давя в себе желание сорваться на бег. Весь день в голове крутилась всего одна вразумительная мысль: нужно к нему. Зачем? Он не знал. Просто нужно. Можно было назвать это врожденной интуицией, чуйкой на все окружающее говно, но Илья для себя определил ее в разряд простых обязанностей и ежедневной рутины. Словно присутствие рядом с Яковом могло как-то помочь прогрессирующей тревоге лучше здорового восьмичасового сна. Утром они разминулись: проснувшись, Илья обнаружил себя дома в гордом одиночестве. Это значило лишь то, что Яков ушел вместе с мамой, и они опять не успевали нормально поговорить. В какой момент «поговорить» с Яковом вошло в его обязательный ежедневный ритуал, он тоже не понимал. Просто чувствовал, что так надо. Как будто Яков знал все, стоило только лишь спросить, словно он не был таким же человеком, как все. Словно он был кем-то больше, значимее и нужнее, чем все остальные. Даже Денис, никогда не способный усидеть неподвижно более пяти минут, одергивал Илью трижды. Мол, успокойся. Серьезно, что могло случиться с Яковом всего за одну ночь, Илья? Окстись. Возможно, в нем говорило банальное беспокойство за близких людей. Каждая переписка с Шурой после субботнего разговора казалась вымученной и какой-то напряженной, и в осторожном подборе слов виднелся жирнющий подтекст, которого Илья пока не знал. Его выматывало незнание чего-то. И это не столько бесило, сколько просто высасывало силы. С каждой маленькой деталью, пылинкой информации, ему хотелось заполучить еще. Чтобы всегда быть на шаг впереди. Чтобы люди вокруг него перестали бояться этого незнания, лавиной наплывающего на них. Может, это был страх? Что он не всесильный, не, черт подери, Всемогущий? Костя рассказывал о сегодняшней проверке. Она должна была начаться вот-вот, с минуты на минуту, и это Илье не нравилось тоже. Они не знали, что случится, в чем заключается процедура пресловутой «проверки». Костя волновался, и Илья волновался тоже, потому что Костя не был из тех людей, которые переживают по пустякам. Скорее он пропускал любое беспокойство сквозь себя, как через фильтр процеживают чистую воду, и становился непробиваемой глыбой, которой было посрать на все. Обычно Костя мог сбалансировать тревогу Ильи, а теперь они были как рыбки в аквариуме, ничтожные перед обстоятельствами. По словам Кости, такие проверки не заканчивались ничем хорошим: пару лет назад, как говорили старшекурсники, кто-то умер. Подробностей не раскрывали. А Илья уже знал и про Костины проблемы со слухом, и потянутое запястье, и ему было страшно — он не хотел признавать того, что может бояться. Он ведь должен быть несгибаемым. А теперь еще и эта гребаная домашка. Илья тайком почесал запястье под рукавом водолазки, едва морщась — после вчерашнего нервного срыва царапины опухли и противно тянули. Яков задумчиво почесал отросшую щетину, позвенел чашками на стеклянном столике. — Какой предмет хоть? — уточнил он и, тяжело поднявшись с дивана, присел рядом с Ильей, протягивая чашку с заваренным черным чаем. Сла-а-адким. Хоть какое-то спокойствие в этом круговороте ебанцы, подумал он. Хоть что-то несменяемое. Нерушимое. Было приятно, что Яков помнил. — Теоретическая механика, — траурным голосом объявил Илья. Может, он просто не мог сконцентрироваться на задании? Поэтому и не получалось? — Здесь я тебе точно не помогу, — сразу сказал Яков, но все же отобрал тетрадь. Хватило его секунд на тридцать: тетрадь полетела на стол, печально взмахнув страницами. Илья посмотрел на нее как на врага народа. — Слишком сложно для моего понимания. — Да даже не в этом проблема… Раньше никаких сложностей не было. Я еще в одиннадцатом учебник институтский разбирал, ноль затруднений. А сейчас просто смотрю — и ничего не понимаю. Или ты не хочешь понимать. Может, ты просто переоценил себя? Может, стоило послушать Диму: не париться и звезд с неба не хватать. Принять свою ветреность и неспособность к чему-то большему. Ты же так любишь драматизировать. Весь в отца, блядь. Щелчок переключения канала отвлек Илью от самокопания. Ведущая новостей знакомым тоном рассуждала об ухудшающейся экономической ситуации во Франции. На полминуты эфир сменился записью с протестов в Париже, и в толпе протестующих высилась девушка-мутантка со стрекозьими крыльями за спиной. Ее дали крупным планом, и внизу появилась надпись «Амели Дюбуа, герой №4 во Франции». Герои вместе с протестующими, где же это видано, с раздражением подумал Илья. В день, когда Сокол встанет с ними на одну сторону, наверное, Москва загорится. Или еще что похуже. Яков, мимоходом перебирая пути решения проблемы, предложил написать Шилькевичу, чтобы тот объяснил все понятным языком, но Илья быстро отмахнулся от такого предложения: это было бы чересчур. Тем более, принимать от кого-то помощь точно в его планы не входило. Это же просто домашка. Загуглит. Или просто забьет. В последнее время у него получалось забивать на все, связанное с учебой, с поразительной частотой. На задворках сознания уже крутилась мысль забрать документы из вуза, а после разговора со Светланой Васильевной она стала такой осязаемой и реалистичной, что приводила в ужас. — Нельзя все брать только на себя одного, Илья, — поучительно выдал Яков и щелкнул его по носу. Илья поморщился, уворачиваясь от руки. — А Давид к тебе неровно дышит. Вон, расхваливал же те твои выпендрежные перчатки для Кости Дракона. На втором курсе на практику к нему пойдешь, сказал. У тебя есть мозги. — Че-то я их не чувствую, — Илья показательно задумался, как бы пытаясь прислушаться к наличию или не-наличию чего-либо в черепной коробке. Звенящая пустота. В Якове было слишком много позитива, и почему-то это успокаивало. На практику, к Шилькевичу? Звучит как чудесный, несбыточный сон. — А, кстати, Яков Виссарионович? — Сколько говорить, просто Яков. Чего? — Вы так и не говорили, почему он приехал в Россию. Нет, оно понятно, в Беларуси у Лукьяненко фляга свистит, это известно. Но вы же, вроде, знакомы были? Он поддерживал ваши первые выступления. Зачем ты пытаешься перевести тему? Тебе стыдно показаться таким уязвимым перед ним? — Лет пять назад, — начал Яков, вспоминая, — он руководил разработками для нашей Семерки. Слуховые аппараты для Левитана делал, вот. А ты же знаешь про него, да? Илья решительно покачал головой. Помимо базовой информации, которая висела в интернете, и собственных наблюдений, о Седьмом он не знал практически ничего, как никто про героев не знал. Да, ведет передачу на радио по воскресеньям, музыку пишет, с фанатами хорошо общается. Но никаких деталей. Он и в Семерку пробился не так давно, чтобы на него много информации нарыть смогли. Получалось постепенно отвлечься. Лампочка в висящей над головой люстре как бы понимающе моргнула. — Вот как? — удивился Яков, наигранно хмурясь. — Ну, рассказываю тогда: Левитан раньше без напарника не лез в пекло, хотя очень перспективный мальчик, как-то с ним беседовали… Не суть. После трагедии в Чертаново, когда Мишу еще арестовали, ну ты помнишь, была массовая чистка среди героев. В СМИ, конечно, это чудесным образом проигнорировали, но под каток попал и тогдашний напарник Левитана. Появилось смутное ощущение, что Илья уже слышал эту историю от кого-то. Левитан работал с Мотором какое-то время, но это уже позже… Кто-то на С, с трудом припомнил Илья. С каждой секундой тема разговора все равно уплывала от него, а хоровод мыслей возвращался к рутине. Поговорить с Шурой, донести выписанный Кахой пропуск до Сереги с арены, маме вечером приготовить поесть, чтобы на работу взяла, а то вечно забывает… — Как раз этого самого напарника ты уже прекрасно знаешь, — Яков хитро улыбнулся, вытащил откуда-то телефон, и Илья силой заставил себя вернуться в обсуждение. Яков развернул экран фотографией. Илья внимательно посмотрел на чуть более молодого Якова, еще более молодого Арсена Левоновича, открыл рот, чтобы что-то сказать, и тут же закрыл. Остальные буквы геройского позывного пришли в голову моментально. Ну конечно, Чертановский инцидент. Триста восемьдесят четыре погибших и еще около тысячи пострадавших. — Арсен Айвазян, выходец из двадцать седьмого Интерната. Левитан оттуда же. Это те самые двадцать восемь Интернатов, где героев ростят, — с отвращением проговорил Яков, экспрессивно взмахнув руками. — Они еще лет сорок назад появились. Надя в свои последние годы очень много пыталась про них говорить, но никто не верил, мол, не может такого быть. А оно вот просто есть. Я потом расскажу тебе как-нибудь… Арсена стерли, потому что он мешался Шатулинной, нашей заммин Геройского Министерства, но, думаю, в первую очередь он мешался Тодоренко. На этих словах Яков очень внимательно посмотрел прямо на Илью. Илья чудом сохранил спокойное выражение лица. Он что-то знает? Откуда? Или просто показалось? Илья нервно отвел взгляд в сторону телевизора: Амели Дюбуа все еще воинственно размахивала плакатом. — Эльмира Шатулинна очень старательно прячет все свое имущество в Братиславе, а еще именно она отмывает деньги на Интернатах, — увлеченно продолжал Яков. — Думаю, у них с Арсом произошел конфликт интересов. — Скорее позиция Арсена Левоновича сама по себе конфликтовала с ее видением ситуации, — хмыкнул Илья, протянув руки к нагревшейся от чая чашке. С Яковом было спокойнее, чем наедине с собой. — Впрочем, а чья теперь позиция с ее не конфликтует? — Именно, — кивнул он. — Итак, мы приходим к тому, что Левитан знает про то, что он выжил, потому что контакты Шилькевича Арс передал мне как раз через него. Давид сам решил связаться с нами, когда понял, что здесь шансов на изменение ситуации будет побольше, чем в Беларуси. Илья чуть не подавился чаем, и Яков заботливо похлопал его по спине. — Побольше? — Даже не спрашивай, — он состроил очень сложное лицо, — Давид сам понял, что здесь все еще веселее. Ты даже не представляешь, как он отреагировал, когда до него дошло, что Лукьяненко напрямую зависит от Незенко. Арсену Левоновичу пришлось накачать его успокоительным, чтоб инфаркт не хватил не дай Бог. Зато сплошные плюсы: хотя бы выспался после всех этих перелетов и проблем с пограничниками. Тебе, между прочим, тоже стоит выспаться. — В другой жизни, Яков Висса… Его смерили очень тяжелым взглядом, и Илья вздохнул, снова прячась за кружкой. Отвлечься-отвлечься-отвлечься. — Почему ты просто не оставил меня в «Айвазовском»? — спросил Яков, облокачиваясь на спинку дивана. — Я бы все равно никуда не делся оттуда. Только в прессу бы унесли, а нам скандалов только не хватало очередных. Да, народу было мало, но все равно. И нехорошо это было, вот так оставлять одного. Неправильно, поправил себя самого Илья. Нельзя так рисковать. Может, Яков и не считал себя особенно ценной человеческой единицей, но он всех их связывал, вдохновлял. По пальцам можно было пересчитать таких людей. И, если из чистого эгоизма: Яков был просто нужен ему самому. Как опора. Илья внимательно проследил за тем, как тот собирается с мыслями. — …А Шилькевич, — вдруг сказал Яков, — прежде всего остался потому, что находил здесь поддержку. Сложно жить, когда все вокруг против тебя. А под защитой Миши он может заниматься тем, чем хочет, и что действительно пригодится. Илья не сразу нашелся с ответом на предыдущий вопрос. — Я приехал, потому что Михаил Евгеныч попросил. И потому что хотел лично узнать, что с вами все в порядке. Вас как забрали в субботу, так и… Вас же могли вообще не отпускать, — тихо сказал он. Яков как-то грустно ему улыбнулся. — Отпустили бы. Незенко слишком многим мне обязан… Прикормил я тебя, ребенок, — мягко проговорил Яков. — На свою голову. А ты себя еще и дополнительно замотать пытаешься. — Ничего я не пытаюсь себя замотать, — смутился Илья. Телефон провибрировал в кармане, оповещая о пришедшем сообщении: он проверит его позже. Вроде, Шура должен был как раз написать. Или Костя, что началось. — Нормально же все, че вы. — Ага, а кто уснул во время разговора? Прямо за столом? Илья с недоверием уставился на Якова, ожидая, что тот сейчас скажет, что пошутил. Это когда такое было вообще? Что еще он пропустил? — А я не шучу, — словно прочитав его мысли, сказал Яков. — Вон, у Инны Александровны спроси, кто тебя спящего тащил до кровати. Недоверие на лице сменилось на священный ужас, и Яков засмеялся в голос. Сообщение было от Шуры: «ты не поверишь что сейчас произошло». Без привычных заглавных букв и с пропущенной запятой. Часы на стене натикали восьмой час вечера.[ БОЛЬШЕ НЕ ОПЕЧАТАНО ]
Костю выдернули из общежития ближе к полвосьмого, когда за окном уже часа два как стояла кромешная тьма, разбавленная золотыми вспышками уличных фонарей во дворе корпуса. Когда в дверь, не постучавшись, с размаху зашел Евгений Викторович с каким-то незнакомым мужиком в погонах, Костя свалился со своей верхней полки кровати с такой скоростью, как будто его оттуда со всей дури толкнули. Олег печально улыбнулся ему в след, а затем Костю увели. В общем-то, он примерно так и представлял, как его заберут. Единственной неожиданностью было то, что проверку перенесли на сегодня, но по этому поводу он успел погодовать вчера. Мужик в погонах имел очень специфичную походку, и Костя старался не пялиться, но невольно поглядывал. Тот не представился, а просто молча шел, расставляя ноги так, словно обходил заминированную территорию, а за ним в конвое тащились Евгений Викторович и сам Костя. Радовало одно: он успел сообщить и Илье, и Олесе, боже, храни групповые чаты, что за ним пришли, и, в случае чего, те будут знать, где искать его останки. Конец цитаты Ильи. Костя считал, что он преувеличивает масштаб проблемы, а Олеся просто написала: «да, НО», и на этом спор разрешился. Его общежитие находилось в приятной близости от главного корпуса ЦГА, куда их группе повезло попасть по воле распределения в начале года — а ведь могли бы и таскаться через полгорода. В здании уже было тихо, даже свет горел не весь. Охранник на посту привычно мотнул головой, как бы здороваясь. Евгений Викторович скомандовал спускаться на нижний этаж за ним следом, и Косте не оставалось ничего, кроме как подчиниться. Мужик в погонах на этот раз замыкал их тройку и неразборчиво бубнил себе что-то под нос; Костя не стал вслушиваться — себе дороже. Наконец, его впихнули в ближайшую раздевалку — что это вообще за помещение? — вместе со спортивной сумкой и наказали переодеваться в тренировочное. Всучили в руки планшет с несколькими листами бумаги: он быстро пробежал глазами первые строчки, морщась. Как-то все это было совсем неправильно. Прошлым летом он помогал отцу на работе и научился разбирать сухой юридический язык, но тут то ли освещение было плохое, то ли воздух слишком затхлый, и формулировки предательски расплывались. Договор о неразглашении, ну, конечно же. Ручка была прицеплена за колпачок к планшету, и он быстро подписал все страницы, даже не читая их содержимое — вряд ли от него ждали какой-то грамотности в этом вопросе, да и смысла уже было мало. Позже Костя обязательно об этой ошибке пожалеет, но это будет уже потом, а пока его оставили с наказом послушно ждать в непонятной комнате один на один с мигающей лампочкой. Он растерянно огляделся по сторонам, поморщившись на сантиметровый слой пыли на ближайшем шкафчике. Пол у правой стены был частично выложен плиткой, разграничивавшей переход между раздевалочным сектором и душевым: размотанный шланг обычного душа, уткнувшийся прямо носом в слив, больше напоминал застывшую перед броском кобру, и Костя побоялся подходить к той стене хоть на шаг ближе. С соседнего душа, установленного уже ровно, еще капала вода, и в тишине раздевалки стук капель о плитку казался оглушающим. Вполне смирившись с образовавшейся ситуацией, Костя спокойно переоделся, аккуратно снял перевязь с рук — на нем все заживало как на собаке — и натянул перчатки от костюма, чтобы избежать очередных эксцессов с обваренной от переусердствования кожей: вряд ли его собрались проверять на стандартные нормативы. Он обошел комнату по периметру, старательно не приближаясь к душевой части — еще не хватало, чтоб трубы прорвало, а то здесь все пахло еще эпохой перестройки. Его смутило только то, что раздевалка не была заброшенной окончательно — ей явно кто-то пользовался, притом недавно, а в углах зеркала, подвешенного над раковиной, еще не испарилась влага. Прошло уже, наверное, минут пятнадцать, прежде чем дверь снова открылась, являя миру непроницаемое лицо Евгения Викторовича, который застал его сидящим в раскоряку под раковиной. Кто-то, наверное, из бывших кадет оставил послание потомкам весьма недвусмысленного содержания, и Костя пожалел, что ему не разрешили взять с собой телефон: Олег был бы в восторге. — Собрался? — спросил Евгений Викторович, удовлетворительно кивнув, когда Костя выпрямился во весь рост и отряхнул с колен пыль. — Бумаги подписал? Тогда иди за мной. Уже в коридоре Костю догнало плохое предчувствие, но он не подал виду, чуть ли не строевым шагом догоняя ментора. Перед закрытой дверью, на ручке которой висела часть бумажки, клеившейся на все опечатанные классы, предчувствие стало еще более ощутимым, и Костя застрял на пороге. Викторович, не сказав ни слова, подтолкнул его в спину, и шаг все же пришлось сделать. Класс мало чем отличался от их малого спортивного зала сверху. Из освещения здесь были только электрические лампы, установленные в потолке и издававшие характерный треск, а у стенки в ряд стоял спортивный инвентарь. Слева находилась дверь: видимо, ведущая в подсобку или кладовую, как и в любом физкультурном зале, однако сам класс был значительно меньше того же спортзала. Как минимум, в половину. Стены были свежо отштукатурены, а прорезиненный пол разве что не блестел, но, как и в той раздевалке, в воздухе чувствовалось какое-то запустение и затхлость, словно помещение еще не успели до конца проветрить после десятилетнего застоя. У ближайшей стены стояли деревянные скамьи, а напротив висел длинный белый баннер с гербами: ВГД-шный сокол с триколором, московский Георгий Победоносец и российский двуглавый орел. Больше здесь не было ничего. Абсолютно пустой и безжизненный старый зал. Костя пока не понимал, к лучшему это — или нет. В глаза бросилось и то, что того странного мужика в погонах тоже пока не было. Викторович скомандовал Косте разминаться, несмотря на то, что у них еще три часа назад была силовая тренировка, после которой даже Игнатенко притих и тут же отрубился, едва дойдя до общаги. Когда Костя собрался открыть по этому поводу рот, Евгений Викторович нахмурил брови и медленно покачал головой, и вопросы отпали сами собой — за почти три месяца все первачки заучивали негласное правило: ни при каких обстоятельствах, никак и никогда не спорить с менторами и другими сотрудниками, потому что никому не хотелось огребать. Единственным человеком, с которым можно было относительно безопасно пререкаться, была их преподавательница по уголовному праву — строгая, но справедливая женщина с непроизносимым отчеством. Она чем-то напоминала Косте маму из далекого детства. Наконец тишину, нарушаемую лишь скрипом Костиных кроссовок, прервали: объявился все тот же мужик в погонах, а за ним — еще двое. Евгений Викторович стремительно поднялся со скамьи, загородив Косте вошедших, и увел их в подсобку. Мужик в погонах (разрешив мысленную дилемму, Костя стал звать его просто Мужик, с большой буквы) неспешно подошел к нему, покружил вокруг, как будто выбирая, с какой стороны будет прикольнее начинать его методично жрать, и, видимо, не определившись, просто замер на месте перед Костей. Все это сопровождалось такой пронзительной тишиной, что было некомфортно, по ощущениям, даже связке разноцветных баскетбольных мячей в углу, так что Костя уже начинал искать предлог пошуметь и сбавить накалившийся градус неловкости. Явно услышав его мысленные мольбы, Мужик заговорил. — Бакушин Константин Борисович, так? — уточнил он. Костя послушно кивнул и тут же почувствовал странное колющее ощущение в затылке, какое бывает при мигрени. Он моментально напрягся, сильнее сцепив зубы. Причуда, что ли, какая-то… Но с какой, мать его, стати? Неужели?.. Все байки старшаков о таинственных личных проверках внезапно перестали быть такими уж байками, и Костя похолодел. — Отвечать, когда я задаю вопросы, — безэмоционально пробасил Мужик. Картинка спортзала за ним подозрительно расплывалась. Мамке своей так говорить будешь, напряженно подумал Костя, но подчинился, едва косясь в сторону подсобки. — Все так, товарищ полковник, — ровным голосом сказал он, вовремя успев подсчитать звезды на погонах. Баскетбольное кольцо, расположенное прямо сзади Мужика, слилось всеми звеньями сетки и вытянулось, как будто его начали растягивать в фотошопе. Костя отстраненно следил за этой метаморфозой, но голос Мужика звучал четко и уверенно — словно его слова подгружали прямо на подкорку. — Возраст? — спокойно продолжил Мужик. — Восемнадцать полных лет, товарищ полковник. — Родители есть? Дееспособные? — Есть, товарищ полковник, дееспособные. На этом Мужик достал откуда-то планшет и сделал пометку, чиркнув ручкой. Костя быстро сообразил, что наличие живых и здоровых родителей — это не есть хорошо для него в данный момент. Помимо местных ученических баек, фраза Ильи об останках теперь тоже звучала вполне реалистично. Однако, он не знал почему, но даже осознание своих микроскопических шансов выбраться отсюда живым и здоровым показалось совсем не имеющим веса. Будто его, на самом деле, это вообще не заботило. Четким в его сознании оставался только голос Мужика. — Сестры, братья, другие ближайшие родственники? — Нет, товарищ полковник. Очень странная какая-то проверка: всю эту информацию можно было преспокойно узнать из баз данных. Приемная комиссия в ЦГА требовала такую информацию у поступающих, что там не только папа-мама, но и вся родня до седьмого колена наверняка отображалась, включая тетю Галю из Пупинска-Залупинска. Эта мысль тоже быстро покинула Костю, а зал вокруг тряхнуло, как будто они все были миниатюрами в кукольном домике, который переживал переезд. Костя сморгнул назойливое ощущение неправильного, а когда открыл глаза, то даже не сразу понял, что поменялось. Слепило солнце, и пришлось прищуриться и приложить руку козырьком, чтобы рассмотреть бескрайнее, залитое светом поле, золотистые колосья которого с особой нежностью ложились на ветер. Высокое небо непривычно синело и было удивительно чистым: без единого облачка. Возможно, Косте мерещилось, но даже пахло по-летнему. И его практически не смущало, что он оказался здесь — вон, даже Мужик стоит, как стоял. — Я задам тебе несколько личных вопросов, — продолжал трындеть он. — Ты не возражаешь? Костя почесал нос, в который забилась пыльца. — Так точно, товарищ полковник. — Хорошо, — улыбнулся Мужик. Воздух вокруг него зарябил. Всегда летом в жару на горизонте так размывалось небо: когда шашлыки жарили на даче в Подмосковье, над мангалом, казалось, дергалось само пространство. Вместо Мужика перед Костей теперь стоял другой человек. В грязной, поношенной одежде, разорванной в области локтей, а на его голове был плотный целлофановый пакет черного цвета. Человек не рыпался, тихо стоял, покорно опустив плечи и голову. Костя на мгновение отшатнулся от неожиданности такой перемены, и его неосторожное движение моментально спровоцировало незнакомца. Выученный рефлекс сработал быстрее, чем Костя распознал угрозу в чужих телодвижениях, и человек теперь трепыхался в его захвате как карасик, выброшенный на берег Клязьмы. Солнце начало жечь затылок с безумным усердием, но Костя сцепил зубы. Он мог решить это без причуды. Причуда — на крайний случай. Так всегда говорил отец, а мама мрачно кивала. Но. Победа — все, что сейчас ему было нужно. — Ты интересный человек, Костик, — прозвенел знакомый голос Мужика. Костя, не способный игнорировать его даже в пылу драки, издал нечленораздельный звук. Мужик засмеялся: так, что пробрало до костей даже в такой летний зной. — Человек перед тобой — очень опасный преступник. Что бы ты сделал с очень опасным преступником? — Обезвредил! — рявкнул Костя, погребенный куда-то в заросли пшеницы, с остервенением сплевывая полный рот сухой травы. Потянутую лодыжку пронзило болью. Человек с пакетом на башке — как вообще так может двигаться человек, лишенный зрения!, — по-звериному дернув головой, сомкнул кольцо рук вокруг его шеи. Костя вцепился в чужие руки, силясь скинуть с себя противника, но тут же отдернул их — на предплечьях у человека выступила щетина, как у дикобраза, и теперь с собственных ладоней в колосья стекало красное. Небо над головой почернело, словно предчувствуя дальнейшее. Остро запахло озоном, как перед грозой, и дышать стало тяжелее: приходилось делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы не задохнуться, но кислорода не хватало, и в тщетных попытках сбросить с себя человеческое тело Костя почувствовал, как закружилась голова. — Иногда обезвредить своего соперника — недостаточно. Иногда необходимо сделать это так, чтобы потом этот гражданин никогда больше не навредил себе и окружающим, — вкрадчиво проговорил Мужик в голове, и Костя, до хруста сжимавший зубы, чтобы перетерпеть обжигающую боль, схватил человека за голову — в пакете, наощупь, действительно была человеческая голова, только какая-то неправильная.— Иногда необходимо выполнять приказы и не задавать вопросов. Ты умный мальчик, Костик, так скажи, ты можешь выполнить приказ? Ответом было то, как Костя тряхнул человека — чужая башка мотнулась из стороны в сторону. Он, предупреждая ответное сопротивление, добавил еще и подножку, и они вновь рухнули в метровой высоты колосья и полевые травы — на этот раз вдвоем, и Костя оказался сверху. Проскользнула осторожная мысль, что это все нереально, и ему просто мерещится — от тяжелых запахов трав, смешавшихся с медным отзвуком крови и сладко-приторным нитроглицерином. Еще пахло горелым мясом, дымом, но Костя старательно проигнорировал эту тошнотворную комбинацию. — Ты можешь выполнить любой приказ? Не оспаривая его? — Да! — севшим голосом крикнул Костя куда-то вверх, и эхо разнесло его голос по полю. Он даже не знал, почему вел эту битву: это казалось единственно правильным. Вести бой — как парадигма. Тем более, это была самозащита: человек начал первым и был хорошим противником, хоть и играл грубо, как Олег раньше. Руки саднили, мышцы звенели, напряженные, как струны. Костя урвал короткий вдох, почти с наслаждением пробуя свежий воздух — легкие горели, как после марафона. — Тогда убей его, — очень тихо и очень зло сказал Мужик. В тот же момент внутренности заморозило. Казалось, и человек под ним замер, словно ожидая приговора. Он мог запросто завалить Костю — крупный, двухметровый почти, шкаф шкафом, но отчего-то поддавался. Костя не любил, когда ему поддаются. Но еще больше он не любил, когда ему приказывают. Стоило ему подумать эту мысль, виски свело противной, режущей болью, и Костя сильно зажмурился, прогоняя внезапную слабость. Вокруг все стало черным, пахло зимой и еще чем-то, приторно-сладким. Этот запах вызывал беспричинную, оглушающую злость, и ладони, и без того раскаленные от напряжения, сверкнули сварочными искрами. Человек внизу наконец отмер, засучил всеми конечностями в попытках скинуть Костю с себя, но Костя не просто так считался первым на курсе. До тошноты заученные движения получались сами собой, автоматически; черная трава вспыхнула ярко-алым, потом желтым, в небо взвился дым, а Костя, не видя перед собой ничего и не слыша ни звука от грохота взрывов, продолжил бить вслепую. В какой-то момент он резко остановился, загнанно дыша, вытер мокрое от пота и слез лицо потемневшей от гари рукой, сполз с тела и откатился в траву. Было пусто. Немного знобило, как при температуре, а грудь ходила ходуном — он все не мог отдышаться. Виски неприятно пульсировали, и он слышал стук пульса так громко, как если бы лежал между рельсов, а сверху проезжал товарный поезд. Костя лениво поднял к лицу ладони, разглядывая содранную кожу, мозоли между пальцев, размазанную по рукам кровь. Он так часто стирал ладони, что уже не чувствовал боли. Отстраненно посмотрел, как набрякли порезы от игл, вытер руки о грязные штанины. Колосья шелестели над ним, словно пряча его от черного, грозового неба. Сбоку зашевелилось, и Костя среагировал чуть погодя, выставил правую руку, взял ее запястье левой в кольцо пальцев, чтобы отдачей меньше приложило, и позволил вспышке проглотить все вокруг. В плечо стрельнуло. Человек завыл, закричал, заметался, как бешеная собака, и Костя, проморгавшись от ослепляющего света, смог рассмотреть его сквозь дымовую завесу. Пакета на голове не было, и впечатляющие два метра мяса и костей тоже куда-то испарились. Волосы разметались по бледному лицу, почерневшему от сажи, щека блестела сваренной кожей, глаза закатились. Костя почувствовал, как воздух выбило из груди. — Отличная работа, Дракон, — довольно пробасил Мужик. — Ты сумел отбросить лишнее и выполнить, что просили. Костя вздрогнул, когда небо сверкнуло разрезанной пополам вспышкой, а через несколько секунд раздался гром. Обгоревшая трава в радиусе метров пяти зашипела, извиваясь змеями под дождевой водой. Ливень залупил с такой силой, что Костя вымок до нитки в мгновение. На коленях он смог доползти до чужого тела, неверяще тронул обезображенное взрывом лицо. Знакомые карие глаза заливало водой, и сажа стекала с лица, как будто написанная акварелью. Костя прикусил задрожавшую нижнюю губу, прислонил ко рту сжатый кулак, чувствуя, как кислое встало в горле. Неживые глаза смотрели прямо на него. Костя не знал, что произошло, как это произошло — лишь подсознательно распознавал боль, находившую волнами. Олеся выглядела как ребенок: огромные глаза, ободранные губы, алые от ожогов щеки, птичья шея с крупными ссадинами, промокшее от воды и крови белое платье, какое Леся часто надевала летом. Оно спускалось чуть ниже коленей, но развевалось на ветру, как парус, и едва ли не просвечивало насквозь, когда солнечный луч выхватывал льняную ткань. Теперь от платья остались лишь ошметки, черные и обгоревшие. Костя поднялся с земли. — Пора возвращаться, Дракон. Пространство снова тряхнуло, и Костя обнаружил себя в том же спортзале, что и в начале. Пахло дымом и сгоревшей резиной. Он отвернулся от увиденного, подавив рвотный позыв. Это была не она — какой-то мутант. Из глаз брызнули горячие слезы, и он не смог их сдержать. На плечо упала тяжелая рука, и Костя разглядел сквозь пелену ничего не выражающее лицо Евгения Викторовича. — Ты все сделал правильно, Константин, — твердо сказал он. — Постарайся привыкнуть к этому ощущению. Не думай о том, что это за человек. Мужик в погонах стоял поодаль с легкой улыбкой на лице и записывал что-то в свои бумажки. Костю мелко трясло, и он на негнущихся ногах прошел мимо Мужика, ведомый Викторовичем. Мужик быстро глянул на него и кивнул. — Мы с тобой еще свяжемся, Дракон, — пообещал он. — Отменные рефлексы, старательность. Ты пригодишься Министерству. Евгений Викторович запихал Костю в ту же раздевалку, шепнув на ухо, что Мужик — из ФСБ, и что его позывной — Морок. А все, что он видел — лишь проекция, и не нужно воспринимать ее всерьез. Викторович также добавил, что причуда Морока позволяет вот таким, как он, Костя, научиться выполнять, что требуется, без лишних моральных дилемм. Каждый видит свое, и все через такое проходили — даже Сокол. — Но это государственная тайна, и я тебе этого не говорил, — хитро улыбнулся Евгений Викторович. — Прими душ и собирайся. От тебя паленым за километр несет. Жду за дверью, у тебя десять минут. Костя действительно смог отмыть сажу, выдавив полбутылки пахучего жидкого мыла и размазав по всему телу. Плечи сводило от малейшего движения, а руки щипало. Он даже ни о чем не думал: тупо пялился в темно-зеленую плитку и мылил кожу. Словно сознание заблокировало всю способность думать и осознавать. Он перевязал руки, зубами затянул тейп на локте, с трудом влез в футболку и домашние штаны, ледяными пальцами натянул носки до лодыжек. Закутался в куртку, завязал шнурки на берцах. Проводил раздевалку стеклянными глазами и наконец вышел вон. Евгений Викторович смерил его практически брезгливым взглядом, но ничего не сказал. Костя этот взгляд проигнорировал, не отрывая глаз от собственных рук. Перчатки. Он же был в перчатках. Куда они могли деться? — Почему? — тихо спросил Костя, когда они вышли на пропитанную морозом улицу. Ему не хотелось думать о искореженном человеческом теле на полу. Это даже нельзя было назвать телом — скорее, кусками мяса. Он всегда знал, что его причуда опасна. С самого детства, наверное, это понимал: он помнил, как ненароком обжег Илью, просто коснувшись. Подавая заявление в Академию, Костя понимал и то, что ему придется применять ее, но ведь обезвредить противника — не значит его убить? Мысль стала очень громкой и такой осязаемой, что Костю мгновенно затошнило. Казалось, запах горелого мяса до сих пор стоял вокруг. Дернувшись к первой подвернувшейся мусорке, он отчаянно схватился за ее края руками, чувствуя, как желудок пытается свернуться в тугой узел, а в горле кисло и невыносимо дерет. Наверное, со стороны это выглядело жалко: его просто вывернуло наизнанку. Костя утер с подбородка слюну большим пальцем, нашел глазами Евгения Викторовича, стоявшего чуть поодаль и взиравшего на происходящее едва ли не с отвращением. Евгений Викторович за два широких шага преодолел расстояние между ними и схватил Костю за воротник куртки, дернул вверх, вынуждая выпрямиться. Лицо ментора не выражало ровным счетом ничего, но Костя чувствовал удушающий стыд просто от одного такого взгляда. — Жизнь — это не милая сказочка о героях и злодеях, Константин, — твердо произнес Евгений Викторович и еще раз встряхнул Костю за загривок. — Ты должен научиться правильно расставлять приоритеты, иначе вылетишь отсюда быстрее, чем скажешь «Я не могу». Твое промедление может стоить жизни. Жизни гражданского человека. Эта, — он вытянул руку в сторону главкорпуса, — не стоила ничего. Этот человек убивал, нарушал закон. Его жизнь не имеет стоимости. Это даже не жизнь. Как герой, ты должен понимать, что убить — не дело чести, а цена вопроса. Ты должен уметь убивать. Иначе ты не продержишься и полугода после второго курса. Это твоя работа. У работы нет морали и лица. — Кем он был? — бесцветным голосом спросил Костя, обреченно вытянув руки вдоль тела. — Его имя не имеет значения. Лишь то, что он мертв и больше не причинит никому неудобств, — хмуро ответил Евгений Викторович. — Но, если тебе важно это знать, я могу пойти на уступку сейчас. Его звали Матвей Вершинов, но в своих кругах он был известен под псевдонимом Кикимора. Он из группировки Червей. Но впредь заруби себе на носу, что имя и фамилия не играют никакой роли. Дан приказ — ты его выполняешь и не задаешь никаких вопросов. Я ясно выразился, Константин? Костя слабо кивнул, и Евгений Викторович отпустил его. Костя в защитном жесте потер затылок. — Герой — не рыцарь в сияющих доспехах. Герой — лишь профессия. И в каждой профессии необходимо выполнять грязную работу. Вбей это себе в голову и больше не задавай таких вопросов. Узнаю — сам понимаешь, что будет. Костя снова кивнул, с трудом переставляя слабые ноги. Ему было больно думать о чем-либо. Перед глазами до сих пор стояло Лесино обезображенное лицо. Он не рискнул сразу идти в комнату, а позорно сбежал в — опять — душевые, проигнорировав ворчание Викторовича насчет «особо впечатлительных подчиненных». Костя спрятался в кабинке, уткнулся лбом в холодную плитку и включил воду. Она обожгла ему плечи, но он даже не дернулся, лишь стоически сжал зубы и зажмурился. Горячая вода примиряла усталость, расслабляла запредельно напряженное тело. В голове набатом крутилось только одно — Леся, Леся, Леся. Внезапно стали понятными мамины давние слова. Выбирая такой путь, он сознательно отказывался от близких знакомств, от отношений. Потому что его работа связана с непрекращающейся, константной опасностью, и ему придется жертвовать всем, что нужно здоровому взрослому человеку, чтобы быть лучшим. Чтобы никого не зацепило по касательной. — Блядь, — тихо выругался Костя, скрюченными пальцами вжимаясь в плитку. Его мелко трясло и до сих пор мутило — это было в новинку. Он всегда мог похвастаться отменным здоровьем и непрошибаемым иммунитетом, в отличие от того же Ильи, который умудрялся простудиться даже в плюс-двадцать. Что ему сказать маме? Что сказать Олегу, Илье, Эдику (тот волновался за его состояние после проверки больше, чем кто-либо другой: профессиональная медбратская деформация)? Что, черт возьми, ему сказать Олесе? «Зачем ты мучаешь девочку?» — спрашивала мать, усадив его напротив себя за обеденным столом. Она размешивала свой горький кофе чайной ложечкой, и ее звон о стеклянные стенки чашки отдавался в висках противной пульсацией. — «Порушишь ей жизнь своими выкидонами. Что ты ей можешь предложить? Мозгов у тебя едва хватило на четверки в аттестате, а карьера отнимет все твое время. Чем ты думал, когда заводил с ней отношения? Бедная Олесенька, девочка не заслужила такого. Отличница, хозяйка, теть Лиза на нее нарадоваться не может, всем матери помогает». Мама беспокоилась за Лесю, кажется, больше, чем он сам. И волновалась за нее больше, чем за него. Она трагически заламывала руки, вещая про то, какой он безответственный придурок и что Лесе незачем оставаться с ним: все, что он мог ей дать — это деньги. И те постепенно заканчивались с растущими на все ценами. В какой-то момент такие разговоры перерастали в скандалы, и защитница Лесиной чести превращалась в ярую ее противницу; такие метаморфозы мама перетерпевала регулярно и в отношении всего. Будучи самой кротостью и милосердием на публике, дома, в плохом настроении, она превращалась в бестию, которая точно знала, кто — полезен, а кто — нет. «Она будет вить из тебя веревки, даю тебе слово. А ты — весь в своего папашку, такой же слепой и упрямый. Надо было с ним разводиться…», — изгалялась мать, поливая ядом всех, кто попал в радиус ее злости. — «Вот что тебе нужно от нее? Ты взрослый мальчик, а отношения отяготяют каждого. Сними кого-нибудь, раз уж так неймется. Нет, Константин, никуда ты не встанешь из-за стола, пока я не закончу!». Как бы ему ни хотелось признавать ее правоту в чем-то, но она была, как и всегда, безукоризненно проницательна. Он не заслуживает Леси, а та не заслуживает его. После сегодняшнего он больше не мог клясться, что защитит ее. И в глаза Елизавете Андреевне точно не сможет посмотреть. Елизавете Андреевне хватило убитого мужа. «Допустимый процент жертв среди населения», — чинно отвечали в Министерстве. И теперь Костя стал на шажок ближе к тому, от чего Лесина мама пыталась все это время уберечь дочь. Что, если ему придется убить кого-то, а потом окажется, что это был не тот человек? Что начальство, которое никогда не ошибается, ошибется? Он сдавленно завыл сквозь сжатые зубы, радуясь, что бьющая вода заглушает все. Медленно сполз на пол, обхватив руками плечи, потер затылок, тяжело вдыхая, вцепился пальцами в коротко отросшие волосы, сжал, чтобы боль немного отрезвила. Ему нельзя подводить Лесю. Нельзя подвергать ее опасности. Вода заливалась в глаза и уши, но он не обращал на нее внимания. Беспокойно тер плечо, вспоминая, как майское солнце подсвечивало Лесино лицо золотой каймой, как она мерзла в этом дурацком платье с наступлением сумерек, как он укрывал ее своей ветровкой, а она доверительно цеплялась за его пальцы и заискивающе смотрела в глаза. Теперь эта картинка перебивалась совершенно новой, нарисованной гребанным Мороком: знакомые черты едва угадывались в обожженном лице, платье сверкало багровыми пятнами, обугленное по краям, ткань, обхватывающая грудь, медленно тлела, раскрывая красную от ожогов кожу. Костя силой погнал от себя этот мыслеобраз, погладил себе шею с непривычной нежностью, по-Лесиному. Было тошно и унизительно думать о ней теперь. А она, наверное, волновалась сейчас, ждала его звонка или хотя бы сообщения. Когда он вернулся в комнату общежития, Олег подорвался с нижнего яруса кровати и принялся с подозрением осматривать его с ног до головы. Костя устало отогнал его, махнув рукой, и сел на матрац, тут же прогнувшийся под ним. — Ну? — спросил Олег, сложив руки на груди. — Это пиздец, — честно ответил Костя, и Олег изобразил кривую усмешку, как бы говоря, что он другого и не ожидал. — Я не могу этого рассказывать. — Договор о неразглашении? — Олег понимающе качнул головой и сел рядом, подтягивая худые колени к себе. — А я предупреждал, что это не просто смотрины. Костя оскалился, и Олег примиряюще поднял руки. — Именно что смотрины. Смотрины в наемные убийцы, сука, — тихо произнес Костя, потерянно проводя ногтями по ногам. Ему до сих пор мерещился запах спаленного человеческого мяса, и стоило больших сил не вырвать прямо здесь. Игорь Игнатенко, храпевший на второй кровати, перекатился с бока на бок, и они с Олегом замерли, молясь, чтобы тот не проснулся раньше времени. Это не для его ушей. — Я просто ебаная псина на поводке. Я даже отказаться не мог. — Это неизбежная цена за первое место, — умно сказал Олег, и Косте показалось, что сейчас тот чересчур похож на Викторовича, чтоб его волки драли. — В Интернате было не лучше. Нас стравливали между собой, как животных. Не то чтобы я сожалел о том, что натворил там, но такие уж правила — либо ты, либо тебя. — Я не понимаю, почему. Двадцать первый век. А тут… это. Мы же не в Средневековье. Или не в антиутопии. Олег, забыв про дрыхнущего Игнатенко, рассмеялся так сильно, словно Костя отмочил какую-то нереальную юмореску, а потом вдруг посерьезнел и поймал Костин напряженный взгляд. Вздохнул. — Не, чувак, это самая настоящая антиутопия и ей всегда и была. Полигон власть предержащих, и ничего более. Разве ты сам не задумывался, что мы в сраных «Голодных играх»? Чем тебе не ихняя жатва — отбор пушечного мяса веселья ради. И все. Мы никто. Просто выполняем то, что говорят, и надеемся, что не выйдем крайними в случае заварушки. Чистки среди героев, коечка в тюряжке за сплетню, сказанную не в нужном месте и в ненужное время. Просто никто об этом не задумывается. Привыкли. Нация терпил. Костя оперся спиной о стену и задумчиво поглядел на Игнатенко. Потомственный герой, ждало ли его то же самое, что и Костю? Или за семейную историю полагаются скидочки? Он разблокировал телефон, спрятанный в наволочке Олеговой подушки, просмотрел сообщения и занес палец над клавиатурой, думая, что написать Олесе. В голову не шло ничего, кроме мертвого тела в собственных руках.