[ ВРЕДНЫЕ ПРИВЫЧКИ ]
Костиного звонка дочка ждала весь вечер и извела всех домашних: то есть себя, свою маму и затесавшегося в это представление бедного кота: тот жалобно мяучил и пытался забраться на младшую хозяйку всеми лапами и оттоптать что-то жизненно важное. Елизавета Андреевна стоически терпела Лесины променады по квартире и тянула терпкое, невкусное вино, подаренное на работе. Променадами она прозвала Лесины метания взад-вперед из комнаты в комнату, звонкое хлопанье шкафчиков и вскрики «мам, где моя шоколадка» или «мам, Василь опять распотрошил весь лоток». Елизавета Андреевна не впервые видела дочь такой взвинченной, но на этот раз причину так и не смогла понять. Все променады завершались паломничеством до квартиры в доме напротив, и Елизавета Андреевна с этим смирилась: ох уж эти первые отношения. Все когда-либо заканчивается, думала она, наблюдая за дочерью и предусмотрительно не выпуская ее из дома на ночь глядя. Поссорились, что ли? — была ее первая мысль, когда она увидела, как Леся, обложившись котом и сборником для ЕГЭ по литературе, напряженно медитировала над телефоном, закусив палец. На прямой вопрос дочь отшутилась, пряча глаза, и сказала, что у ее непутевого сердечного друга какая-то непонятная «проверка» в Академии. Для приличия, Елизавета Андреевна даже не стала заводить разговор про то, как все это ей не нравится, — Леся была не в том настроении, чтобы с ней спорить, и Елизавета Андреевна это видела. — И ты завелась из-за какого-то экзамена? — всего лишь спросила она, поглаживая дочь по голове. — Пустяки, лисенок. — Ты не понимаешь, мам, — тихо воспротивилась Леся и выдала то, чего Елизавета Андреевна боялась больше всего — в чем, по мнению старших курсов ЦГА, заключались эти проверки. Поэтому сейчас женщина успокаивалась единственным доступным способом — отвратительным сухим вином — и краем глаза приглядывала за дочерью. Наконец, Лесин телефон зазвонил, и все обитатели двушки вздохнули с облегчением: даже кот испустил протяжное «мр-р-ря». Елизавета Андреевна знала, что подслушивать нехорошо, но уж больно ей хотелось подкрепить свою правоту какими-никакими, но аргументами, поэтому она приглушила телевизор и подобралась ближе ко двери в ванную комнату. Слышимость в доме была на зависть даже в пределах квартиры, поэтому до нее донеслись лишь обрывки Лесиных слов. — …какого хера, Костя?! — раздалось из-за двери, и Елизавета Андреевна по-детски скрестила пальцы на удачу. Когда все это закончится, она прихватит шампанское, заготовленное на Новый год, и пойдет к Инне в тот же соседний дом — праздновать. Да, Олеся расстроится, но переживет — она ведь пошла характером в свою стальную бабку, маму Елизаветы Андреевны. — …Я тебя прошу по-хорошему. Что с тобой там сделали?.. Услышанное заставило ее улыбнуться, а затем поморщиться — дочь выдала такой поток нецензурной лексики, что заставила бы даже соседа из нижней квартиры аплодировать стоя. Точно в маму, подумала Елизавета Андреевна. Покойная, мир ее праху, Надежда Ивановна, придя в гнев, распалялась так, что вяли цветы на подоконнике. Елизавета Андреевна без удовольствия припомнила, что мама как раз-таки Костю любила и всегда вставала на его сторону: «Девочка разберется сама! Не лезь! Я тебе не мешала с Андрюшей, и ты не влезай!» За дверью что-то грохнуло, и женщина чудом подавила в себе порыв сорвать дверь и увидеть, что произошло. — …дебилы! Что ты, что Илья! С ним я еще… Замолчи, прошу тебя, и послушай меня! Все завтра! Ложись спать… Во сколько заканчиваешь завтра, напомни? В два? Встретишь меня… — кажется, дело шло к завершению, а Елизавета Андреевна все еще не разобралась, к чему привела односторонняя перебранка. — …Все завтра, еще раз тебе говорю! Все будет хорошо. Ты мне не веришь?.. Вот и все. Не вини себя. Внезапная тишина испугала Елизавету Андреевну еще больше, чем грохот и звон — только бы не зеркало! — поэтому она отошла от двери на приличное расстояние и вернулась на свое нагретое место за столом. Олеся вышла через мгновение после того, как Елизавета Андреевна взяла в руки бокал и сделала незаинтересованное выражение лица — у нее были свои методы ведения борьбы. Олеся была растрепанной и побледневшей, а правую руку прятала в левой, сжав так сильно, что побелели содранные костяшки. Елизавета Андреевна давно заметила все эти мелочи со сбитыми руками и синяками, а на вопрос, не Костиных ли это рук дело, дочь едва не разбила прабабушкин сервиз и долго-долго плакала в своей комнате. И не разговаривала с Елизаветой Андреевной неделю, показательно избегая ее в течение дня. Женщина возмущалась в пустоту: она же просто спросила! Она же просто беспокоится за дочь! Нет и нет, что так нервничать. — Ну? — осторожно спросила Елизавета Андреевна подозрительно тихую Олесю. Та выглядела потерянной, но успокоившейся, и это не порадовало ее — значит, шампанское пить пока что было рано. — Все в порядке, мам. Просто тяжело было, все болит, говорит. Елизавета Андреевна видела, что дочка врет, но давить не стала. «Все завтра!» — как еще минуту назад пообещала Леся своему… мальчику. Елизавета Андреевна уже давно не знала, как бы его обозвать так, чтобы не соврать себе самой, но и чтобы не оскорбить Леську. — Разберется, у них же есть медики? Вот. А надо будет, Инне Александровне покажется, если совсем невмоготу. Иди спать, доча, завтра рано вставать. Леся проводила ее странным взглядом, но спорить не стала. Однако от Елизаветы Андреевной не укрылось, как та вся ссутулилась и сжалась — что-то было не так даже по мнению ее мамы.[ НИКОГДА НЕ ГОВОРИ НИКОГДА ]
Рухнувшая на дом тишина в момент дезориентировала его. Отец, медленно вертя в руке пустую рюмку, пристально посмотрел на него, и этот взгляд, такой до жути знакомый, пробрал Шуру почище ледяного ветра в минус-двадцать. Шура знал, что обычно следует после. Сокол — Кир? — исчез так же внезапно, как и появился в их доме. Отец просто сделал жест рукой, и тот подорвался со стула, вытянулся по струнке, кивнул сначала ему, потом Шуре и исчез — только щелкнула дверь, напоминая жильцам о том, что с ними был кто-то третий. Шура сразу почувствовал в груди тяжесть, всегда наполнявшую его в те редкие случаи, когда они оставались с отцом один-на-один. Раньше, когда Ник еще жил с ними, переживать ее было легче, потому что Ник отвлекал большую часть внимания отца на себя, а отец, кажется, вообще не воспринимал того как собственного сына, поэтому весь его гнев рассыпался на полпути, не найдя адресата. После переезда Никиты в Питер стало немного сложнее. Шура не нашел ничего лучше, кроме как иметь возможность официально избегать присутствия в этой квартире — учеба, случайно подобранная листовка о поиске бармена в клуб, ночевки у Лерочки, которая выделила ему отдельную комнату и ничего не сказала. Потом подключилась и вся эта подпольная история, где можно было хоть как-то социализироваться среди людей приятной ему гражданской позиции. И вот снова. Они с отцом. Один на один. — Уберешь? — спросил отец. Шура качнул головой и забрал рюмки в раковину, стараясь отключиться от внешнего мира хлипким самоубеждением, что он сейчас в «Айвазовском» и выполняет ежевечернюю рутину, а не стоит спиной к отцу. — Отец, — неуверенно начал он, включив воду. Спину сводило от того, как ровно он ее держал. — Что вы не поделили с Юлей? В четверг. За спиной оставалась все та же гнетущая тишина, и Шуру практически покоробило от нее. Конечно, он спрашивал сестру, но она лишь сказала не задавать глупых вопросов. К сожалению, Шура не считал, что это глупый вопрос. — Юлия сама знает, что. Это не твоего ума д… дело, — сбивчиво ответил отец, и его хриплый голос проехался по ушам наждачной бумагой. Шура подавил страх обернуться и снова увидеть свой ночной кошмар: красную рожу, взмокшую от жара алкоголя, каплю пота на рыжем виске, недовольную гримасу рта. Злые, словно неживые глаза. Возможно, если бы Шура видел чуть больше, чем хотел, он бы понял, что в отцовском взгляде не было никакой злости; по крайней мере, точно не на него. Но Шура не видел — или не хотел этого видеть. — Понятно, — коротко бросил он, крепко сжав в руке губку. Началось, подумал он. Сзади послышалось шевеление — скрипнул стул по полу. — Патлы отрастил, как у бабы. Шура набрал воздуха в легкие, представляя, как погружается с головой под воду, где ничего не слышно, кроме тихого шума в ушах, какой всегда появляется на глубине. Только неровный, взвинченный перестук собственного сердца, словно перезапущенного дефибриллятором. — Собери их. И сделай что-нибудь, сколько можно строить из себя черт-те что? — продолжил отец, пока Шура старательно изображал утопленника в собственном воображении. — Александр! Ты вообще меня слушаешь? Шура скрипнул зубами и наконец обернулся, стряхнув с рук воду. Сцепил с запястья резинку, случайно царапнув ногтем кожу, криво повязал хвост, тут же неприятно стянувший затылок. Захотелось сделать что-нибудь глупое: оскалиться, поморщиться, но Шура знал, что отец отреагирует на такую «вольность» моментально, как дергается полицейский нюхач, почуявший наркотики в сумке у прохожего. Отец смерил Шуру тяжелым взглядом, мрачным и неизбежным, и когда в его лице что-то неуловимо переменилось, Шура моментально понял свою ошибку. Ладно, он признавал, что рано или поздно отец заметит. — Что ты, мать твою, сделал? Его голос задребезжал в воздухе, как искрящееся электричество, тяжелая ладонь упала на стол, скрипнув по еловой доске, отчего в ногах сразу сделалось слабо. — А ну подошел! Сюда! Наверное, все это как-то так и должно закончиться, отстраненно подумал Шура. Рановато. Наверное. Мысли спутались морскими узлами, но он не сопротивлялся — просто не стал. В этом не было смысла, как ему казалось. В конце концов, что он может сделать против него? Откуда взялась уверенность той далекой зимой? Уверенность дернуться вперед, уверенность полагать, что это как-то остановит его? Отец схватил его за руку, подтянул к себе, как собачонку за поводок, и горячими пальцами схватил за подбородок, больно надавливая на челюсть. Шура скосил глаза в сторону, чтобы не смотреть на отца и не чувствовать жар чужого огня на своей коже. Темнота подступила ближе, и только искры отцовской силы сверкнули на периферии закоротившего сознания. Мама говорила: — Саша, нельзя смотреть на сварку. Ослепнешь. — Закрой глаза — не смотри. — Тебе не нужно смотреть. Все произошло как-то слишком быстро, буквально в один момент: стало душно, жарко, почти невыносимо больно, и Шура отпрянул назад, больно налетев спиной на острый край мраморной столешницы — что-то в позвоночнике хрустнуло. Температура упала до нуля так резко, что заломило в висках. Тонкий, хрусткий лед как бы успокаивающе захолодил кожу, расцвел по столешнице, пророс сквозь рукав рубашки, заблестел на полу и в воздухе — едва заметной морозной крошкой. Все вокруг стало ослепительно белым, ярким, пронзительно режущим глаза, и боль почти стихла — но больше от удивления и шока, чем по-настоящему. Образ отца перед глазами расплывался. Шура обессиленно опустил голову, завороженно наблюдая, как лед врезался в россыпь мозаики на полу. Прерывисто выдохнул, отдернул руку от правой щеки, отстраненно замечая на посиневших пальцах полупрозрачную от растаявшего льда кровь. Его замутило. Шура едва запомнил, как вывалился в прихожую, никем не остановленный, даже не окликнутый, схватил пальто и обувь, врезался в дверь, судорожно дергая слабыми пальцами ручку, в полубреду прожал кнопку вызова лифта в коридоре и скрылся за металлическими створками как и был, босиком. Правую руку простреливало от остаточного холода. Шура прижал ее к себе в тщетной попытке как-то согреть, но огонь не слушался совсем — Шура просто не слышал его привычное жжение под кожей. Было холодно, как в ебаном Аду. Он закутался в пальто, не с первого раза застегнул молнию на обуви: пальцы не слушались и выпускали скользкую металлическую собачку. Двор снова медленно проехал перед его глазами — накрытый темнотой, в которую, как в мягкое тесто, ввинтили спички-фонари, отгоняющие мрачную, мерзлую ночь. На улице действительно было холодно, и Шура обхватил себя руками в очередной дурацкой попытке хоть немного согреться, даже не заметив встревоженное лицо ночного охранника, тут же схватившегося за рацию. Его густой прокуренный голос прозвучал для Шуры как скрип, с которым колеса шаркают по грунтовке. Шрх. Шрвхх. Колени подкашивались, но он смог дойти до въезда на парковку, обошел шлагбаум, цепляясь за полосатый пластик рукой, нашарил в кармане связку ключей. Надо было куда-то ехать, что-то делать: запоздалая паника подступала все ближе, а лед так и не рассы́пался в легких. Холодные белые лампы подсвечивали ряд машин, пока Шура устало шел по расчерченному белым черному асфальту и прогонял наваждение, по-собачьи встряхивая головой. Резинка была где-то безвозвратно утеряна, да и черт бы с ней, волосы лезли в глаза и рот, насквозь мокрые от пота. Шура щелкнул кнопкой на ключах еще раз, и знакомый шелест раздался совсем рядом: он даже не заметил, как прошел мимо. — Сука, — тихо выругался в пустоту, едва не скатываясь вниз по двери машины. Ехать. Надо ехать. Хоть куда-то. В салоне, к превеликому Шуриному сожалению, было точно так же холодно, как и везде, поэтому он включил обогрев, заранее понимая, что даже не почувствует разницы. Правое ухо противно тянуло до сих пор, и он на автомате потер его, надеясь, что боль как-то уйдет, но. — Сука, сука, сука, — как и тогда, он совершил самую тупую ошибку: инстинктивно прижег ожог льдом, и теперь понял, что не чувствует его совсем, потому что все нервные окончания отшибло от холода. Он приложил левую руку к уху, попытался, как умел, нагреть ладонь, но огонь до сих пор не слушался. Не отзывался. Совсем. Он попробовал растереть его пальцами, чтобы растормошить приток крови, отдернул руку, почувствовав что-то странное: с пальцев ссыпалась отмершая кожа. Резким движением опустив зеркало, Шура приблизил к нему лицо, отвел в сторону волосы, чтобы рассмотреть получше, и едва сдержал задушенный вздох. Ожог задел правый висок красными пятнами, опалил волосы у самой линии роста; ухо чесалось и шелушилось струпьями, обожженное до самого хряща. Щеку покрывал иней, серебрящийся, как паутинка, и на покрасневшей коже это смотрелось до тошноты омерзительно, нереально, как и все происходящее. С громким стуком Шура дернул зеркало вверх, забрался с ногами на сиденье, завесившись волосами, по-детски шмыгнул носом, стараясь отогнать совсем не нужные сейчас слезы. Подышал. Печка едва слышно гудела на фоне. Шура вытер нос слабой рукой и проморгался, игнорируя тянущую боль и не замечая мерцающих в воздухе крошечных снежинок. Заработавшее радио все заглушило.[ (НЕ)ЗНАКОМЦЫ ]
Ленинградка, спасибо наступившей полуночи, не стояла вмертвую, хотя Шура успел заметить как минимум две до сих пор не разобранных аварии, пока пытался выехать на окраину города. Боль совсем не отступила к тому моменту, как он свернул во дворы и, припарковавшись под облетевшим дубом, заглушил мотор. Лишь усилилась. Голова кружилась, и ему стоило больших усилий переждать наползшую на глаза темноту. Христос встретил его у подъезда — и нет, это не было красивой метафорой, хоть Шуре и очень хотелось бы ускорить уже попадание куда-нибудь за грань. Христ обеспокоенно поизучал его лицо, совершенно не торопясь потушить бычок. — Скорую? — предложил он, стряхнув пепел на землю. Шура криво ухмыльнулся. — Ладно, заходь, посмотрю, че дома есть, — Христос запахнул понадежнее свое черное тонкое пальто, затянулся напоследок и наконец выбросил курево в стоящую рядом зеленую мусорку, жестом показывая топать за ним: через черный вход «Айвазовского». Однако они не свернули в главное помещение, оказавшись в подсобке: Христ уверенно свернул в черный коридор на плохо освещенную лестницу, и Шура, сдерживаясь, чтобы не тронуть ожог, последовал за ним, заинтересованно оглядываясь — в этой части здания он никогда не был. И, кажется, даже не замечал. Христос провел его по лестнице и остановился перед закрытой дверью с кожаной обивкой, прежде чем с подозрением глянуть на Шуру и коротко постучать по панели костяшками пальцев. — Сильно болит? — спросил он как бы невзначай, не оборачиваясь. — Могло быть и хуже, — соврал Шура, потирая ухо до сих пор холодной рукой. — У нас был обезбол в аптечке, если его еще кто-нибудь не сожрал, — вздохнул Христ и постучал еще раз. — Уснул, что ли… Дверь открыл заспанный мужчина в одной длинной футболке и сонно перевел глаза с Христа на Шуру, прежде чем проморгаться и одернуть край футболки вниз. Светлые русые волосы были забавно растрепаны, отчего он напоминал застигнутого врасплох волнистого попугайчика. — Блин, Артур, час ночи же, ключи что ли опять забыл на полке? — спросил он тихим, мягким голосом, и Шура почему-то сразу понял, что тот злиться на Христоса не будет. Ну. Не может человек с лицом провинившегося песеля злиться — не предусмотрено заводскими настройками. — Ох, у нас еще и гости. Ты второй бармен же, да? Шура, кажется? — уточнил он, и Шура вежливо кивнул. Слишком уставший, чтобы переваривать хоть какую-либо новую информацию за сегодняшний день. Даби, Сокол, отец… Казалось удивительным, что он вообще смог добраться до «Айвазовского», не разбившись по дороге. С каждой секундой становилось все хуже, и он не знал, как еще держится на ногах. — Нужна помощь, — вместо приветствия начал Христ, — у нас остался Кетанов или что-нибудь такое? — Кетанов? Зачем такое сильное? — мужчина с долей беспокойства осмотрел сначала Христоса, а затем Шуру, и ему в момент стало дискомфортно от такого внимательного взгляда. — Ожог, — заплетающимся языком произнес Шура, — третья степень, кажется. Потом обморожение. Кажется, до некроза. Почти не слышу, — он потянулся пальцами к уху, но его перехватили за руку — он вздрогнул сперва, однако чужая ладонь не обернулась обжигающе горячей, как у отца, — и осторожно опустили. — Не трогай, занесешь инфекцию, — негромко сказал мужчина, отступая с порога в сторону и кивком головы пропуская в коридор. — Артур, мне нужен фурацилин или мирамистин, пантенол еще и свежая марля, была в кладовке, посмотри на нижней полке в красном контейнере. Быстро. Артур кивнул и скрылся в потемках квартиры, оставив Шуру один на один с неизвестным мужиком. Шуру эта перспектива не очень радовала, но сил возмущаться и протестовать уже не было: весь запас адреналина ушел на поддержание какого-то малейшего сознания, и минут через пять он уже вряд ли смог бы сдвинуться с места. Таинственный незнакомец поддержал его за плечо, провел на светлую, просторную кухню и усадил на диван — похожий у Юли дома стоит, отстраненно подумал Шура, наблюдая за хаотичными перемещениями мужчины по кухне. Отчего-то тот был смутно Шуре знаком, но вспомнить не получалось ни имя, ни где он его видел. — Можно? — спросил мужчина, присев на высокий стул напротив. Он уверенно, как будто делал это всю жизнь, натянул тонкие медицинские перчатки и, дождавшись Шуриного кивка, отвел ему спутавшиеся волосы в сторону. Шура прожигал собственные руки, неровно лежащие на коленях, невидящим взглядом, едва ли замечая промелькнувшее на чужом лице «черт». — Ты можешь рассказать, что случилось? Шура слабо помотал головой. — Ты уже получал такие ожоги, да? На этой части лица, — чужие пальцы зависли в паре сантиметров от старого шрама, и Шура рефлекторно сгорбился, отводя лицо в сторону. Его словно препарировали, как лягушку на уроке биологии в американской школе. Словно он был интересным экспонатом, и вокруг прыгали журналисты с камерами. Которые знали-знали-знали. Все знали. И этот, кто бы он ни был, тоже знал. — Эй, я не буду тебя допрашивать. Я просто хочу понять как тебе помочь. Это же не обычный ожог, да? Это причудная травма, я уже видел такие. Кто-то из твоих знакомых или близких знает, что делать в таких случаях? Артем бы знал, подумал Шура. У него раньше вечно кожа на руках слезала из-за причуды. Да, он бы точно знал. Кто еще… Даби, наверное. Такие шрамы, но еще живой. Не просто такие, внезапно понял он. Такие же. «Мягкие ткани не выдерживают высоких температур». Но написать ему… — Есть один человек, — тихо признался Шура, нервно перебирая пальцами край кофты. Боль нарастала постепенно, словно волной подбираясь ближе. Хотелось заскулить и свернуться в клубок по-детски, но Шура сдержался и сидел, замерев, тяжело цедил дыхание. Вытащил телефон из кармана джинс, на автопилоте нашел нужный контакт и… — Но я не уверен, что это хорошая идея. — Хорошо, — ласково, как ребенку, сказал мужчина; он выглядел чересчур домашним и неопасным, и это добавляло ему очков в Шуриных глазах, но и подсознательно волновало ороговевший слой тревожности. — Все будет нормально, главное, постарайся не отключаться. Когда он отвлекся на вернувшегося Христа, Шура скользнул глазами по мигающей отметке ввода сообщения и написал короткое «отец не оценил», после чего отправил быстрее, чем успел передумать, и погасил экран. Христос смотрел на него действительно обеспокоенно, и Шура бы наверняка удивился, что тот умеет проявлять такие эмоции, если бы мог внятно мыслить. — Мирон, — позвал Христ, — может, Арсу сказать? Я пойду закрою двери, если моя помощь не нужна сейчас? — Иди. Я позвоню ему, если что, — коротко ответил Мирон и проводил Христоса странным взглядом. Затем он обернулся к Шуре. — Все довольно хреново, пацан, поэтому придется еще немного потерпеть, лады? Хорошо. Не дергайся и внимательно меня слушай. Я сейчас обработаю антисептиком, как получится, потому что не знаю, как поведут себя ткани, слух ты точно не потеряешь, это я обещаю, но хрящ сожжен под ноль. Его просто нет. Тихо, не отключайся. Все нормально. Это не страшно. Ты просто испуган. Очки — обычные, для чтения, — съехали ему на нос, привлекая внимание к неестественно ярким, почти светящимся изнутри глазам. — Да, вот так. Не больно? Хорошо. Сейчас немного пощиплет, потерпи, пожалуйста. Это просто пена, она снимет воспаление и охладит. Ты молодец, что смог добраться до клуба, но это было очень опасно. Артур сказал, да, что своим ходом. Не знаю, как у тебя сил хватило, правда, я бы не смог, — Мирон улыбнулся, и Шуре вдруг стало очень-очень легко. — Сейчас посидим несколько минут, потом я нанесу мазь под марлю, утром надо будет сменить. Останешься у нас, не переживай, не впервой. Кровь ты остановил сам, молодец. Все. Сейчас посиди, я заварю чай, а ты выпьешь обезбол, станет полегче. Ты прям герой. Шура подтянул под себя колени и устало сложил голову на плечо, из-под полуприкрытых век следя, как Мирон убирает бутылек со светло-желтой жидкостью в какую-то коробку. Телефон, съехавший рядом на диван, провибрировал, и Шура слабыми пальцами подхватил его и поднес ближе к лицу, чтобы прочитать расплывающиеся на экране буквы. Ответил все-таки. Пятью сообщениями сразу. От многозначительного «ебаный блядь» до «все ли в порядке». Шура несильно улыбнулся и ответил, что сбежал к другу и израсходовал половину чужих аптечных запасов. Даби, убийца и уголовник, черт, выразил беспокойства больше, чем гребаный отец. От этого стало до истерики смешно. Пока от убийцы и уголовника не пришло «где ты», «скажи адрес, это важно» и «ты все поймешь когда мы поговорим». Шура еще раз взглянул на колдующего над чайником Мирона, сглотнул вставший в горле ком и скинул точку геолокации. Кажется, подписывая себе смертный приговор. О чем они могли поговорить, что он поймет? Думать было физически больно, и Шура решил оставить все вопросы на завтра или хотя бы на тот момент, когда его перестанет позорно знобить. Отец не писал и не звонил, что было еще более странно. И страшно. Шура не знал, что было бы хуже — если бы отец его остановил дома, послал бы следом своих министерских псов или того же Сокола — Кира?, — вряд ли тот далеко ушел или улетел, черт его знает, или если бы отец сейчас позвонил. Надо будет написать Юле. И Нику, наверное, он ведь хотел приехать через неделю. Мысли крутились в голове непослушным удушливым роем, и Шура почти задремал с телефоном в руке, но рядом снова материализовался Мирон, смотрящий таким странно знакомым лицом, внимательными ярко-зелеными глазами, что его передернуло. Шура осторожно забрал теплую чашку из чужих рук. Внезапно подумалось, что у Ильи глаза намного темнее.***
— Это Саша. — И? — Что-то случилось. — Ты же не полезешь сейчас к нему со своей помощью. Ты подставишь нас всех под угрозу. — Я должен. — Бляха муха, опять двадцать пять. Кому ты должен? — Ему. Очень давно должен. — Он уже не маленький ребенок, Артем. Ему не нужна твоя помощь, он даже не знает кто ты. — И дальше что, Тим? Он мой брат. Все, что происходит, происходит из-за меня! Иногда мне кажется, что лучше бы было, если бы я правда… Ага, вот ты и факапнулся, дорогуша. — Ты и так сдох! Для них всех! Он знает, что ты мертв! Твой ебнутый отец знает, что ты мертв! Твоя Юля знает, что ты мертв! Твой брат знает, что ты мертв! Какая, нахуй, разница?! — Все, что они знают — что гроб пустой! Это все, что они знают, Тимур! Вибрация. Новое сообщение. — …Я могу ему помочь сейчас. Я знаю, что что-то случилось, что отец что-то сделал, я это просто чувствую. — Ломки нет? — Нет. — Возьмешь с собой Тумана. Он прикроет, если ситуация выйдет из-под контроля. Мне нельзя светиться слишком часто. — Я знаю. — Тебе, между прочим, ну так, к слову, вообще-то тоже, а ты уже за вечер разъебал половину жилого дома. Я не одобряю это, Даби. — Я знаю, Сперанский. — Туман у подъезда. Скажи, мой приказ. — Тим. — Что еще? — Спасибо.[ ВЫЖИВШИМ ПИЛОТАМ ПОЛАГАЕТСЯ РАЗБОР ПОЛЕТОВ ]
Клятое Алтуфьево. Осип начал подозрительно оглядываться еще на подходе к точке, скинутой Сашей. Наступил комендантский час, и им пришлось петлять во дворах, чтобы не нарваться на патруль, идти прямо под стенами домов, где в тени облетевших деревьев их было практически не видно. Артем упорно смотрел только себе под ноги и игнорировал все вопросы Осипа, как будто и не слышал их. Предчувствие его обычно не обманывало, и сейчас зуд в затылке как бы подталкивал его сорваться на бег, будто время шло на секунды, так что Осип разумно придерживал его за капюшон куртки. — Мы уже близко, — заключил Артем, сверившись с картой еще раз. — Такое ощущение, словно это там же, где я видел Тихановского и компанию. Осип остановился так резко, что Артем обернулся. — Ну, я же рассказывал недавно. Там еще «стертый» ошивался, — уточнил он. — Я помню, — Осип нахмурился, и Артем едва разглядел в темноте, как у того блеснули глаза. Потухшая вывеска клуба встретила их смачным «Да ты, должно быть, шутишь» в исполнении Осипа. Он запахнул черную кожанку на груди и посмотрел на Артема так, словно тот испортил всю его жизнь. — Да что не так? Сначала Тим, теперь ты! — искренне возмутился Артем, одной рукой набирая Саше сообщение, что он у подъезда и было бы круто, если бы их с «другом» кто-то встретил. Возможно, было опрометчиво надеяться, что Саша не испугается вскользь брошенного упоминания друга. — Я знаю, что творю хуйню. Это, типа, моя базовая потребность. Осип очень выразительно на него посмотрел. — Я, наверное, не очень ясно выразился, — он зажал переносицу двумя пальцами и вздохнул. — И, наверное, ты и не знаешь. Я учился на героя. Меня стерли на четвертом курсе. — Про это я помню, дядь Леша рассказывал. — Тот бывший герой, про которого ты говоришь… — Осип на мгновение замялся. Входная дверь скрипнула, открываясь, и Артем моментально отступил в сторону, утягивая за собой следом недоговорившего Осипа: тот сделал страшные глаза, когда Артем сжал его за больную руку сильнее, чем следовало, а потом посмотрел туда, куда одним кивком указал Артем и застыл. Вышедший на крыльцо человек внимательно вглядывался в место, где они стояли, наверняка услышав их заминку. Артем постарался дышать еще тише, моля всех известных ему богов, чтобы их не заметили. За соседним домом мелькнули сине-красные вспышки патрульных огней, вдали раздалась полицейская сирена. Наверное, с дороги, подумал Артем. Внезапный тихий свист, словно забравшийся прямо в голову, на мгновение дезориентировал, и этого хватило. Артем даже не успел сообразить, что произошло, когда к горлу приставили что-то острое и удушающе холодное; Осип рядом дернулся. — Только попробуйте, — прошипели над ухом и отовсюду одновременно, как бы ввинчивая слова прямо в барабанные перепонки. Артем испуганно уставился на опустевшую дорожку перед подъездом, моментально понимая, что Осип не договорил что-то очень важное. — Одно движение, и вы сдохнете. В ушах зазвенело, как будто рядом подорвали светошумовую гранату; виски заломило. Хотелось схватиться за голову, чтобы перестать слышать отголоски чужого голоса, и с рук едва не сорвалось пламя, готовое переброситься на человека, стоящего позади, как Осип тихо-тихо, практически на выдохе, скороговоркой выдал: — Девятое марта, девятое марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого! Нам пиздец, успел подумать Артем. Пока блаженная тишина не вернулась в голову, сменив перестук тысячи колоколов. — Что? — растерянно спросили за спиной. Нож перестал давить на глотку так сильно, и Артем смог нормально вдохнуть. — День рождения Нины, — шепотом проговорил Осип; Артем краем взгляда заметил, как тот побелел. — Откуда ты знаешь… это, — чужая хватка ослабла, и Артем моментально отпрыгнул, вскидывая перед собой руку; на пальцах заискрило синим. Осип стоял прямой, как струна, не открывая глаз. Артем только сейчас смог рассмотреть человека, который минутой ранее так просто, словно ему ничего это не стоило, пригвоздил их к земле и собирался прирезать. Светлые волосы, какой-то навороченный слуховой аппарат, росчерк шрама на подбородке, заношенная белая футболка, армейский жетон на тонкой металлической цепочке поверх. — Меня позвал Шура, — решился нарушить тишину Артем. Осип посмотрел на него почти с ненавистью.