[ НА ПОРОГЕ ]
— Я дал ему обезбол, но, думаю, особой роли он не сыграет, потому что Шура отключился почти сразу. С таким перерасходом причуды он проснется только к обеду, и то не факт, — сказал Мирон. На самом деле, он был нормальный мужик, когда не пытался их умертвить на месте, и Артем уже почти проникся к нему какой-то странной теплотой. — Но он сильный. Если и правда твоя родня, то он еще всех нас переживет. — Спасибо, — коротко сказал Артем, замерев перед приоткрытой дверью. Это типа сейчас был комплимент его невъебенности? — Оставишь нас? — Конечно. Поговорим пока с твоим «другом». — Не убейте только, он нам еще живым нужен. Артем выдохнул, постарался собраться и легонько толкнул дверь, по привычке придерживая за ручку, чтобы не заскрипела. В такой светлой, компактной кухне он чувствовал себя как бы не к месту, но когда взгляд зацепился за распечатанную аптечку на столе, враз стало абсолютно плевать на то, каким неправильным могло показаться его присутствие здесь. Он осторожно подошел к маленькой софе, присел на корточки рядом с ней и уперся лбом в мягкую велюровую обивку. Саша спокойно спал, словно ничего и не произошло, и Артема замутило от того, каким же стеклянным тот сейчас выглядел, несмотря на всю свою нечеловеческую упертость — способность, без которой ни один Тодоренко бы не выжил. Честно, Артем не думал, что этот день закончится так. Безумно длинный, бесконечный день. Тонкий шерстяной плед сполз с Сашиного плеча, и Артем аккуратно поправил его, боясь разбудить. Что, конечно, было глупо, потому что тот вряд ли бы сейчас проснулся даже от визга пожарной сирены. — И вот мы снова встретились, — непривычно мягко для себя сказал он, подцепив повязку пальцем: сухая, хорошо. — Знаешь, как-то не так я себе это представлял. Наверное, надо было сразу раскрыть все карты и сказать, что это плохая идея, Шур. Я же понимал, что подставляю тебя под удар, как бы дебильно щас это ни звучало. Эта сволочь ведь так же отреагировала, когда я так домой пришел. Только я знал, как от него вовремя свалить, а тебе ведь и некуда. Вздохнув, он опустился на колени и сложил руки на край софы, осторожно пристраивая сверху голову так, чтобы видеть, что Саша дышит ровно и спокойно. — Мне столько нужно тебе сказать, а я сижу как идиот здесь сейчас и боюсь говорить это тебе лично. Боюсь говорить это все тебе в лицо, чтоб ты это слышал, а не валялся в отключке из-за нашего папаши… Херню какую-то несу, да? Бля, прости. Не знаю даже как начать. Надо было хоть в заметках речь накатать. Вечно все у нас с тобой через жопу, да? Ему хотелось спросить, помнил ли он про Сочи, как Артем учил кататься его на велике. Юляш бегала вокруг и орала, что он его угробит, и Саша, как назло, упал там на кочке, почти в канаву полетел дельфинчиком. Никита как главный кайфолом побежал за le maman, и она им всем за компанию отвесила таких люлей, чтоб не творили херню, что они еще неделю Саше на глаза боялись попадаться. Хотелось сказать, что Саша всегда у мамы был любимчиком, но Артем этого, конечно, никогда не признает вслух и вообще. Он ухмыльнулся, проследил взглядом, как поднимается грудная клетка. Хотелось пригрозить, мол, только не сливай меня, что я тут все так раскрываю. Типа, я этого не говорил, понял? Конечно, Саша бы его понял, он же его даже не слышал. Лошара. — А по маме я тоже скучаю, честно. Наверное, если бы не я, вы бы все еще были вместе с ней и много чего бы не случилось. Вот этого, например, — он ласково, с несвойственной ему нежностью провел по пожелтевшим от мази бинтам, убрал Саше волосы с лица, заправил за ухо. Задержал руку над головой, боясь потревожить, а затем невесомо погладил по спутавшимся волосам, расплетая колтун у виска. — Как там Юля, Никита? Справляются? Я же за всеми вами присматриваю, как мама утка, черт возьми, знаю, в какой квартире живет Юля и знаю, что она не меняла пароль от своей старой страницы ВК. — Так глупо получилось, я случайно узнал. Точное время рождения, ноль часов и три минуты, чуть-чуть полночь обогнали. А она сама в пять минут родилась. Всегда все делала лучше меня, засранка. Что я тебе вообще рассказываю, ты и сам все знаешь. А Ник? Он же в Питере, да? Наверное, так даже лучше. Подальше от отца. Ник всегда их уравновешивал, еще до Саши. Урезонивал. Нужно было действовать с оглядкой, помнить, что на хвосте тусит дополнительное тело и телу тоже нужен какой-то движ. Артем улыбнулся, потер майку в области сердца, больно впечатывая пальцы в кожу сквозь ткань. Глупо, наверное, что он помнил все это. И ему бы забыть все, что было, но он просто не мог. Наверное, силы воли не хватало. Или еще чего-то. Или он просто был долбоеб. — Очень глупо. Очень. Клялся себе, никогда не пойду на контакт, не буду светиться, но... Хочется ведь доказать, что я все еще чего-то стою, что меня все еще помнят. Наверное. Слишком много «наверное». Переменных, неизвестных. Не факт, что завтра к вечеру он еще будет живой. Любая хрень могла произойти по щелчку пальцев, и он не смог бы на нее никак повлиять. Тим говорил, что он сходит с ума, и Артем упрямо, но спокойно отвечал, что да. Действительно. Ты прав. По пивку? Ему нравилось жить на грани. Ловить кайф от собственного непостоянства. Цеплять размалеванных девчонок в притонах: клетчатые юбки длиной с его ладонь, узкие синие джинсы, красный латекс, платья, обтягивающие все стратегические места. Иногда это даже не были девчонки, вот бы отец удивился. Десятки разных имен, сегодня одна, завтра другой, кошмары, полные сладкого трупного запаха, перемежающегося жженым мясом, Золотое триповое кольцо ебаной России, прозябание в участках с такими же обдолбанными, обгашенными телами, полицейская сирена, допросы, штрафы, расплавленные решетки на окнах в СИЗО. Адреналин делал из него неуправляемую тварь, рвущую каждый поводок. Все эти грязные обшарпанные квартиры и стылые лестничные клетки никогда бы не стали нормальным пристанищем для кого-то вроде Шуры, он знал это точно. Уже во второй раз за день он приходил к мысли, что так было лучше всем. Без него. Стоило ему появиться в чьей-то жизни, у всех начинался потрясающий, кинематографичный звездец, что хоть бери и пиши на пленку. Он помнил, как начиналась Лига, как они с Тимом, Осипом и дядь Лешей стояли, согнувшись в три погибели над планировкой того злосчастного склада. Потом — как Тимур выламывал ему руки, оттаскивая от обломков. Если он и начал слетать с орбиты, то очень и очень давно. И Саша никогда, никогда не должен этого увидеть. Пусть считает, что это кто-то другой. С дурацким никнеймом из переводчика. Перекроенный, перешитый до неузнаваемости. Словно взяли сердце и подменили. В какой-то статье, кажется, писали, что при пересадке органов человек может отхватить неплохие ошметки донорской личности. Артем не знал, бред это или правда, да и про пересадку органов знал только понаслышке, но чувствовал что-то похожее: когда зажимал Аглаю в смазанной от ночного июльского кумара кухне, считывал не отрубившимися нервными окончаниями ледяной холод, исходящий от ее грубой кожи, когда не глядя горстью пил первые подвернувшиеся на вписке таблетки, когда выворачивало наизнанку в и без того грязные простыни, когда свешивался с Москворецкого моста, чтобы поджечь ВГДшный баннер с Соколом. О чем ты думаешь, когда возводишь курок? Он устало прикрыл глаза, как в болото проваливаясь в триллер из собственных обрывочных воспоминаний. Нашел Сашину руку и не задумываясь сложил свою рядом. Дышать получалось через раз.[ 09.03.1985 ]
— Ладно, они в чем-то похожи, — сказал Мирон, и Арс посмотрел на него, как на дурачка. Осип знал этот его взгляд — Осип предпочел бы его не видеть еще двенадцать лет. — Но при чем тут мингер? Осип старательно сделал вид, что его не существует в этом коридоре, куда они забились, как нашкодившие дети, и сначала подслушивали, прикипев к краю двери, а потом, когда Артем свернул на какую-то личную херню, дружно сделали вид, что ничего не слышали, отлипли и вообще стояли не здесь. У Осипа было стойкое ощущение, что он бредит. — Честно, когда я выкладывал объявление о вакансиях, у меня не было цели собрать здесь недогеройскую поняту́ю тусовку, — траурным голосом оповестил их Арсен. — Ты понял? — Кажется, да. — Господи, какие же вы тугодумы, — Осип зажал рот кулаком, чтобы не засмеяться, и прищурился. Переждал, выдохнул-вдохнул, унял дрожь в пальцах. — Ладно, ладно. Черт с вами. Я отвечу всего на один вопрос. Он неловко прислонился к стене, скрестив на груди руки. Мирон и Арс загадочно переглянулись. — Ты в Лиге, — начал Мирон, — но ты не Сперанский и, логично, не Даби. И не Апокриф. — Было бы забавно, если бы я был Апокриф, — Осип улыбнулся. До Аглаи ему было еще далеко. — Но я, кажется, пока не женщина. Арс закрыл лицо рукой. — Я прерву поток твоих гениальных рассуждений прежде, чем ты вывихнешь себе мозг, — Осип вздохнул и протянул руку. — Туман. Назад уже было не повернуть, так чего терять? — Полночь бы сожрала меня за эту информацию, — обиженно протянул Мирон, крепко пожимая ему ладонь. — Почти пять лет тебя ищем, а ты сам пришел. Двенадцать, вообще-то, мысленно поправил он. Позывной Нины резанул по ушам. Это было так давно, словно в другой жизни. Нина — старше на год, с ее хитрой лисьей ухмылкой и горящими глазами — еще не понимала, что ее ждет, что систему не переписать по щелчку пальцев. Все они еще надеялись на что-то. Смели надеяться. И возникать на каждую несправедливость, еще не до конца приструненные старшими. Осип назвал бы себя рекордсменом по мотанию кураторских нервов. Кажется, именно его бесконечные неудобные вопросы и стали причиной такой ранней, как шутил гораздо позже Алексей, «демобилизации». Четвертый курс, обычный вызов на расшалившуюся мелкую группировку — проще всего кадетов было испытывать в поле. Арс и Мирон были с ним в тот день, их всегда кидали на точку вместе как прилично слаженную боевую тройку. Однокурсники шутили, что после выпуска они будут работать так же, втроем, как слипшиеся пельмени. Это было бы круто, говорил Мирон. Стиратель с его нечеловеческой меткостью и расчетливостью, безбашенный, вечно заряженный Левитан и Заоблачный, кроющий им спину и продумывающий стратегию на ходу. Вы подаете большие надежды, говорили им. Так держать. Вызов был элементарным: всех удалось обезвредить и без особых потерь, не считая пары синяков. А потом прямо над ними пластидом разнесло стену пятиэтажки. Ему повезло меньше всех — обломки накрыли его схоронку; Арс успел вытащить Мирона в последний момент, выдернув за руку из-под отколовшейся панели, а Осип просто оказался слишком далеко. Он все понял очень быстро и спокойно, как будто всю жизнь к этому моменту готовился. Расслабленно подумал: «Вот и все. Ну и что?» По виску задело балкой, и его с головой накрыла безмятежная темнота. Впрочем, темнота закончилась так же скоропалительно, как и началась, и в себя он пришел, весь усыпанный строительной крошкой, изрядно помятый, но, что удивительно, живой. На улице успело стемнеть, людей — ни души. И какой-то неизвестный мужик, на карачках прижимающий салфетки к его груди и придерживающий телефон плечом. Веселым голосом говорящий, что из него повытекало приличное количество кровищи, но ты не дрейфь, все уладим. Как-то так они и познакомились с Алексеем. Потом была еще и Алексеева жена, которая зашивала его прямо на диване, колдуя иглой с потрясающей ловкостью. Конечно, первым делом он захотел вернуться в Академию, разнести им там все, но быстро передумал. Его ведь оставили: просто бросили под обломками. Даже, сука, не проверили. Видимо, думая, что его уже не спасти. Ведь нет смысла возвращать тело, если получателей нет — каждый интернатовский знал, как скорее всего закончится его геройская карьера. Дядь Леша с видимым сочувствием подтвердил, что кадетов, несмотря на активное сопротивление, увели, что обломки даже не стали растаскивать, оставив всю работу опаздывающим МЧСникам. Что его, двадцатилетнего пацана, просто убрали. Отпихнули в сторону, как щенка. Стерли. Осип знал, как называется то, что произошло, поскольку он был не первым и точно не последним «неудобным» служащим. Он не пытался найти ни Арса, ни Мирона (и это было сложно), пока не случилось Чертаново, и Мирон на радио не проговорился, что теперь работает в одиночку. Это было даже забавно: понимать, что Арса, по сути, постигла та же участь. Как бумеранг. За то, что поверили в пустой гроб. Осип понимал, что в этом не было их вины. И что его внезапное восстание из мертвых сделает все сильно, сильно хуже. После стольких лет обида утихла, стала едва осязаемой — так, неприятная колкая искра в затылке. У него были Алексей — самый крутой человек в его жизни, Тим — забавный шкет с зачатками героя, а еще пироман с фиксацией на садомазо, снежная королева, беглянка из ФСБ и ребенок, пересмотревший «Сумерки». Короче, в его лиговской жизни не было места геройским разборкам, прошлому, не было места Арсу и Мирону и точно не было места Нине. А ведь она смогла. Единственная из них, кто смог что-то сделать нормально. Они знали, что Глашу перестали трогать только благодаря протекции Каямовой. Ниныч… всегда знала, как лучше. А их нелепая почти четырехлетняя «интрижка» по прошествии стольких лет казалась детской игрой в салочки. — Откуда ты знаешь Нину, Туман? — негромко спросил Мирон, словно не надеялся услышать ответ. Осипу действительно хотелось соврать ему. — Да так, — он отвел взгляд в сторону, сцепил пальцы в замок. Хотелось, но не моглось. — Сложно не забыть девушку, которой дарил цветы на линейке. Так неправдоподобно, да? Генерал-майор полиции и… — Она замужем за своей работой, — бросил Арс. — И всем от этого лучше, — согласился Осип. — В любом случае, это было совсем давно. Вживую он видел Нину последний раз бог знает когда, так что стал забывать выражение ее лица: спокойное, знающее, и снег падает ей на вороные волосы, или сосредоточенное, пока она целится в тире. Теперь вся прошлая жизнь, которую он так старательно подчищал, нагнала его и с размаху ворвалась внутрь. Потому что ни Арс, ни Мирон ни на грамм, на самом деле, не изменились. Как и он. — Или ты просто хороший лжец. И это было больно. — Загнанных лошадей пристреливают, не так ли? — глухо спросил Осип, вроде бы ни к кому конкретному не обращаясь. Боже, быстро подумал он. Где же хваленый холодный рассудок? Хочешь спровоцировать драку? Арсен среагировал моментально. Как будто понял. Как будто узнал. Под кожей натянулись желваки. Осип только сейчас заметил, что его странно смущало с самого начала: Арс мазал. Не страшно, не критично, но малейшее промедление в его случае было тревожным звоночком, и когда на улице тот едва не воткнул дуло Артему в лобешник, дрогнув рукой влево, Осип понял. Важная вещь, которую они все уяснили еще в Интернате — Арс никогда не промазывал. У него не дрожали руки. Осип всмотрелся в чужое, будто бы незнакомое лицо, разглядел кривые линии шрамов, светлые вмятины от осколков, помутневший, словно затянутый пленкой зрачок, полупрозрачные веки, уродливые следы на шее и ключицах, уходящие за ворот рубашки. Наверное, это было очень больно — умирать. — Ты ничего обо мне не знаешь, — тяжелым, злым голосом предупредил Арс, и Мирон с нечитаемым, хмурым лицом отдернул его за плечо назад. Осип вымученно улыбнулся: этот коридор словно скрадывал воздух из груди. Ладно, Артем, твоя взяла. Это была отличная, просто потрясающая идея — заявиться сюда. — Наверное, и впрямь больше не знаю, — хмыкнул он. Отлипнул от стены, заглянул в приоткрытую дверь. Артем едва ли не калачиком свернулся у дивана, пока что-то шепотом говорил брату: было видно, как беззвучно шевелится рот. — О. Пожалуй, это надо запечатлеть для потомков. — Не съезжай с темы, — четко произнес Мирон за спиной. Осип наигранно лениво обернулся, незаметно выгнул пальцы, разгоняя легкий ветер из приоткрытого на кухне окна; лампочка в коридоре над их головами моргнула. Осип прикрыл глаза, медленно вскинул руку перед собой, перебрал пальцами невидимое, и воздух стал плотнее, обтек их со всех сторон, скручиваясь в хмарь у ног. Дышать стало легче, свободнее. — О, мы все еще на ней, не переживай, — тихо проговорил он, поднимая взгляд на Арса с Мироном. Небрежно дернул рукой, и туман рассеялся прозрачной влагой, осел на коже и одежде. Артем сердито засопел ему в затылок, явно разбуженный перепадом температуры — он всегда чувствовал, когда Осип использовал причуду. Тот сделал вид, что ничего экстраординарного не произошло. — Мирон, — позвал Артем, рукой подталкивая Осипа в спину, — когда он проснется… Пусть свяжется со мной. Осип все же не смог удержаться от позорного бегства. Пропустил Артема вперед, закрыл дверь, не оборачиваясь, и в полной темноте спустился по лестнице вниз. На улицу. На воздух.[ СЛАДКО СПИ, А ТО НЕ СМЕНЯТ НОЧЬЮ ]
Кир нащупал трезвонивший рабочий мобильник только с пятого раза. Господи, он ведь только задремал. Задетый голой пяткой, телефон свалился на пол, и Кир проснулся окончательно. Дотянулся, неудобно перекинув через себя руку, посмотрел на время. Полвторого ночи. — Да как же ты меня заколебал, батенька, — просипел Кир, обреченно рассматривая высветившийся знакомый номер. Проморгался, подтянул трубку к уху, скрестил ноги в ворохе одеяла. — Слушаю, Эрнест Эдуардович. На проводе тяжело подышали. Кир медленно зевнул, прогоняя сонливость. — Найди его, — слабым, похожим на предобморочный голосом приказал Тодоренко, затем закашлялся и свистяще добавил: — Номера машины сбросил. Вытащив из-под подушки личный мобильник, Кир краем глаза просмотрел входящие сообщения, едва задержавшись глазами на иконке Эдуардыча, почесал нос, проговаривая в голове номер регистрационного знака. АМР77, серьезно, пацан? Сам додумался, али кто подсказал? — Сбежал? — поинтересовался он. — Сбежал, — признал поражение Тодоренко. Кир угукнул и отключился, почти до хруста вдавив палец в кнопку сброса. А107МР77. Интересно, 107 — тоже какой-то скрытый смысл или случайность? Стоило зайти на «Авито» и посмотреть, по сколько и продают ли еще блатные АМР-ки: Кир не видел их в городе уже года три, не меньше. Стало немного паршиво от факта, что какие-то циферки на плашке стоили больше, чем его белая зарплата за год. Но было и немного весело — ведь теперь такой глупой казалась мысль, что мальчишка мог донести на него Эрнесту. Александр — Шура, — кажется, боялся Тодоренко не меньше, чем сам Кир. В каком-то смысле это их даже роднило. Шура не был похож на министерское дите, а Кир был в этом спецом — он перевидал энное количество золотой молодежи и не хотел бы ее видеть снова. У Шуры был тихий, спокойный голос, когда ситуация не требовала иного, он вечно отводил глаза в сторону, когда говорил, и не мог найти места рукам. Внезапно еще более странной представилась их мимолетная встреча в субботу. Кир понял, это довольно интересно, что первачок Дракон собрал в кильватер тихановца, сына мингера и какую-то девчонку, успешно прикинувшуюся Шуриной спутницей. Не то чтобы Кир не понял сразу, что его по-крупному разводят, — соображать было тяжело. Нервы, все такое. В наушнике надрывались, что в толпе видели Даби, надо бы его скрутить, товарищ Сокол, но вы попробуйте скрутить Даби и не остаться калекой на всю жизнь — вот и Кир перенервничал. Тошнило признавать, что кукушка опять поехала из-за Тодоренко. И теперь ему нужно было ловить чужого ребенка по всей, мать ее, Москве. Всю свою жизнь, с самого раннего детства, с самых первых дней обучения ему вдалбливали в подкорку, что цель героя — спасать. Вытаскивать из трудной ситуации. Помогать. Видеть, кому нужна помощь, с двадцати шагов. Возможно, напряженный как оголенный провод Шура сбежал из-под отцовской руки не просто так: весь их импровизированный ужин он не сводил с Кира глаз, внимательных, разъедающих кожу. Знающих. В воздухе должно было закоротить с минуты на минуту — так неестественно прямо Шура держался рядом с ним. Или рядом с Тодоренко? Киру, кажется, становилось интересно, куда вся эта история заведет. Конечно, было бы намного приятней, если бы ему дали выспаться. Хотя бы два часика. Ну, часик. Пол. Хотя бы. Он не стал переодеваться в форму — к черту, пойдет в гражданском. Проще и теплее. На улице стремительно холодало к декабрю, а в небе из-за юго-западного ветра вообще творилось непонятно что: пробирало до костей даже в термобелье. И при всем при этом ему уже вторую неделю не могли оформить переход на зимнюю униформу, то есть к концу патрулей он стабильно не чувствовал пальцев рук и ног, что уж говорить о перьях. Это было до слез печально, и он, каждый раз сталкиваясь с Заслоном и Ярым на пересменке, строил жалобные глазки их тяжелой форме, водонепроницаемой, с теплым начесом. Ваня и Макс ржали, но сочувственно хлопали по плечу, делились чаем из термоса и угощали горячим съестным — после шести часов патруля в воздухе в минус пятнадцать от одной мысли о ресторанной, маринованной в орегано и душистом перце свиной вырезке под французское Совиньон Блан начинала бесконтрольно течь слюна. Кир запахнул куртку на груди, не с первого раза попав крыльями в прорези на спине, поерзал, устраиваясь, чтобы ничего не жало, через голову надел плотную бандану, закрывающую нос и уши, завязал тугой узел под волосами на затылке. Зашнуровал берцы, потряхивая затекшей со сна ногой. Сонная марь еще висела в голове, и он замер перед входной дверью, чтобы потереть уставшие глаза; помассировал веки, надавил на виски, чтобы мозг быстрее среагировал на происходящее и вышел из подобия энергосбережения. Чуть не забыл взять с полки визор, щелкнул пальцем кнопку ПНВ, чтобы видеть хоть что-то в московских потемках. Координаты последней фиксации номера на дорожной камере мигнули красным на обратной стороне встроенного в визор экрана, синхронизируясь с картой в телефоне, и Кир отправил бедняге диспетчеру короткое «спасиблб», не замечая опечатку. На крыше было чудесно: насколько может быть чудесным леденящий ветер, стреляющий в лицо снежной очередью. Кир поправил чуть сползшую бандану, задержал дыхание и сорвался вниз с края, закрыв глаза. Ветер облизал каждое перо, забрался в прорезь между тканью и крыльями, отчего вдоль позвоночника скатилась колючая волна мурашек. Две секунды свободного падения и манящая пустота в голове: только рассекающий свист ветра в ушах и снежинки, тающие в волосах. Ни-че-го. Кажется, когда-то на интервью ему задали глупый вопрос: что бы он делал, если бы больше не смог летать? Ответил он что-то в духе: «ушел бы работать в краеведческий музей» или «другие правоохранительные органы еще никто не отменял». По лицу журналистки легко считывалось, что она в этот ответ ни на каплю не поверила. Так, дежурная улыбочка, кивок, кто следующий? Если бы у него забрали крылья, он бы умер. Сразу, на месте, без всяких неприятных вопросов журналюг с Первого. После интервью его рвало в красивой уборной, там же, на студии, на зеркалах еще были красивые, приглушенные желтые светодиоды, и они подсвечивали попавшие в просвет двери концы брюк и голые лодыжки. Он бы продал всю свою жизнь за эти две секунды полета, за момент, в котором время останавливается, сердце гулко падает в ноги, а вокруг — потекшая акварель городского среза. Три метра до земли — асфальт мерцает перед глазами, мокрый от подтаявшего снега, — и ветер подхватывает его наверх, забравшись под крылья веретенами снежных прялок. Кир выдохнул, обжигая горячим дыханием лицо под плотной тканью. Стояла поздняя ночь. Два часа утра, а Москва словно бы и не засыпала, словно бы и не стенала задушенно под комендантским часом. Кир жил в центре, и вокруг было светло, как днем — от иллюминации на зданиях, от бесчисленных полчищ аляпистых разноцветных вывесок, от уличных фонарей. В небе темнота сгущалась, уплотнялась, клубилась тучами, и тела касался совсем рассеянный свет снизу. Он взлетел выше, не чувствуя собственного веса, серпом раскрыл на ветру крылья, спиной упираясь в воздушный поток, стянул на подбородок бандану и глубоко вдохнул ночной, разряженный воздух. От ветра стянуло кожу, но он не обратил на это никакого внимания. Всматривался в чернильную синеву неба, туда, где сверкали редкие звезды, почти не видные в городе. Вдоль горизонта тянулась большая медведица. Все запреты касательно высоты полетов, навешанные министерством лично ему на уши, растворились. У него был приказ: найти человека. А когда появлялся приказ — зависал в пространстве неповоротливым, жирным шмелем, — запреты оказывались записанными карандашом. Не глядя. В блокнот, кинутый в угол ящика. Приказ как бы снимал все предохранители: рвал рубильники, стоя по щиколотку в мутной воде. Отстегивал цепи, гремя звеньями по бетону. И Кир исчезал на верхних летных полосах. Оставался только Сокол. В пике сапсан развивает скорость около трехсот двадцати километров в час и сносит добычу сверху, падая вниз почти перпендикулярно. Он же разгонялся до четырехсот тридцати. (Это еще не твой предел, говорила Евгения Григорьевна и делала пометку на министерских бумагах, пока у Кира в глазах темнело до точек; пошевелиться с тренировочных матов было подобно смерти.) Обычно жертва не успевала даже понять, что произошло. Стоял человек на месте, там же и упал. Сокол работал так чисто, как мог, как был вымуштрован, если требовалось устранить без свидетелей, без пули в мясе. Вниз, взрезать артерии на шее, снова вверх. Считалось, что это убийства холодным оружием. (Кир отмывал маховые перья и старательно не смотрел на заголовки некрологов. Оружие было теплым и уютно мялось под поясницей, когда он спал.) Иногда марать руки в прямом смысле не приходилось: хватало ружья со снайперкой, любимого, не подводящего. Нужно только забраться повыше, в темень чьего-нибудь балкона, прицелиться, уперев приклад в плечо, и щелкнуть спусковым крючком «Ультимы». Проще всего было, конечно, ночью. И только луна и звезды могли ему свидетельствовать. В фольклоре сокол считался самой благородной птицей, не способной на слепое убийство и жестокость. Киру это казалось до истерики ироничным, он хотел распечатать эту статью и небрежно бросить ее на дубовый стол в кабинете Тодоренко. В итоге — лишь прятал глаза. Ведь это не слепые убийства, не заказные, это — преступники и мрази, а ты, Сокол, кто? Природный санитар, и каждая пятая убитая птица — на твоей совести. Работай, собака, работай. Когда он начал подмерзать, в полукилометре уже замелькали верхушки алтуфьевских панелек. Кир мягко соскользнул на ближайшую крышу, стирая подошву форменных берцев, покачнулся вперед и взмахнул крыльями, с легкостью удерживая равновесие; перья тихо зашуршали за спиной. Заработавший трекер сигналил, что машина была где-то рядом. Свесившись с края, он внимательно всмотрелся во тьму, разъеденную желтым фонарным светом: его отражение скользило по стеклам припаркованных во дворе автомобилей, по металлу наружных зеркал. — Ну где же ты, — пробормотал Кир, щурясь. Все силуэты казались одинаковыми, такие похожие друг на друга в ночном сумраке. Беззвучно зашевелились облетевшие деревья. Кир скользнул взглядом на подъездную дорожку, Б854АШ97, Е420ТХ197, А107М… — Бинго. Он уже хотел осторожно спланировать вниз, проскрести обувью по панельным стенам, но снизу донеслась громкая, неразборчивая с его высоты ругань. Он прислушался, но не смог понять ни единого слова. В любом случае, мужики поздновато вышли порешать вопросы — до конца комендантского было еще два с лишком часа. Шагнут от подъезда — Кир сможет припереть нарушителей к стенке и уточнить, не в курсах ли они про чужой глянцевый порш под их окнами. Панамера в Алтуфьево — это, кажется, не самая распространенная практика? Скользнул на балкон ниже и едва не влетел правой ногой в какую-то стеклянную тару: то ли окоченевший огуречный рассол, то ли что-то невразумительное и вряд ли съедобное, он не особо присматривался. Понадеялся лишь, что хозяева квартиры на пятом этаже продолжали крепко спать, и перегнулся через ограждение, чтобы разглядеть так некстати выползших полуночников: двое, оба в черном. Он неслышно взмахнул крыльями, поднимая в воздух снежную пыль, оккупировавшию чужой балкон, спланировал ниже, прячась за углублением в стене дома. Съехал по стене на землю; перья врезáлись в холодный железобетон, и по спине каждый раз стреляло мурашками от остаточных ощущений. Прислушался — лиц не было видно отсюда. Но что он не спутал бы ни с чем — это трехэтажный, искренний мат. — …Чтоб я, сука, еще раз с тобой куда-то! С высокой колокольни мне будет похую и на Тима, и на тебя, я, блядь, жопой клянусь, ни-ког-да, Артем, в рот я ебал такие прогулки! Ты спалился, я спалился, ты как это объяснять будешь шизанутому, а? Лексей нас, один хуй, отмажет, но Тим же в крысу потом отыграется. Нет, даже не говори мне ничего! Двенадцать лет, сука ж ты такая, двенадцать лет я от них охуенно бегаю, потом приходишь ты, такой, бла-бла-бла, Тим Канданыч, пустите, ебать, к братцу, вот будет комедия, если бы мы щас не на… Если бы мы щас на министерских шавок нарвались, а, ты ж сам че говорил? Охранять его могут? А? Вот тебе охрана, нахуй. Я твою жопу спас полчаса назад — да, ладно, свою тоже, не возникай, — алле-у! Мирон бы нас скрутил за лишний дерг, если б на месте не решил, а ты еще ерепениться начал, петушиться, ты думаешь, он так, по приколу в Семерке тусит, нет? Его еще в Академии в ФСБ хотели затащить, вместе с Арсе… Ох, вы посмотрите, он меня еще и не слушает. Ну, конечно, какое ему дело до Седьмого, ему Финиста нашего подавай, а то контузия не интересно уже, да, сам справляешь… Кир медленно моргнул и, кажется, перестал на секунду дышать, когда высокий, в черной куртке, мужик, все это время молчавший, обернулся и посмотрел куда-то рядом с его импровизированным укрытием. — Что ты сейчас сказал? — негромко спросил он тяжелым, надрывным голосом. Киру показалось странным, как он выгнул правую руку: словно вывернул неправильно сросшийся перелом. В движении было что-то знакомое, и Кир внезапно вспомнил, что. Он видел его гребаную сотню раз: на камерах, видеорегистраторах, коротких пятисекундных видео из полицейского архива. Замах, и — синим ослепило глаза и, кажется, всю улицу. Рефлекторно зажмурившись от яркого огня, Кир отгородился рукой, как будто забыл про огнеупорность визора, и уже приготовился к рассекречиванию своего присутствия, когда все стихло — так же резко, как и началось. Даби стоял напротив неизвестного мужика, выставив вперед раскрытую ладонь; невыносимо яркое, газово-синее пламя стекало с пальцев вместе с ветром, как будто тоже было живым. Мужик держал ствол, как Киру показалось, всего лишь в сантиметрах пятидесяти от лица Даби, и воздух вокруг них сворачивался, темнел и трескался, словно они попали в самый центр урагана. Кир решил, что, наверное, это все было кошмарным решением — проснуться от звонка Эдуардыча и взять трубку. Найти еще и две активные цели сразу — это надо подкупить Фортуну, причем чем-то очень и очень крупным — а отдавать такой долг у него точно было нечем. В голове крутились Мирины слова: вчерашние или недельной выдержки, Кир уже не мог вспомнить. — Ты хочешь узнать его мотив, — сказала она. — Мне жаль, — сказал Даби человеку, наставившему на него оружие. — Мне тоже. И огонь стих. Не сработала ни одна сигнализация, не зажглось ни одно окно. Даби сунул руки в карманы куртки, пряча лицо в черноте ночи и своих волос и медленно ушел, не оглядевшись проверить, последовали ли за ним. У Кира внутри как бы что-то лопнуло, прежде натянутое до предела. Ему стало враз плевать и на гребаного Тодоренко, и на его сына, и на приказ, и на свой рабский ошейник на шее — вообще на все. Его в спину словно толкнуло пока не осознанной, не сформулированной четко мыслью, и он дернулся вверх, с места, без какого-либо разгона — так, как умел только он, так, как можно было только ему, — за полторы секунды взмывая над линией крыш. Нашел смытых полутьмой лиговцев и поднялся еще выше, чтобы не потерять их из виду. Они не торопились, явно совсем не беспокоясь о комендантском, шли предельно ровным, прогулочным шагом. И черт дернул их свернуть из дворов в цивилизацию, к дороге и продуктовому, — там была слишком открытая местность, просматриваемая со всех сторон, и Кира бы заметили на раз-два если не они, то кто-то другой. Поэтому пришлось экстренно приземляться, сбрасывать перья, снимать визор и кутать его во внутренний карман куртки, а потом успеть перебежать дорогу на «зеленый» и начать наигранно мяться у входа в «Пятерку», спрятавшись под красный свет вывески. Крупные продуктовые работали в ночное время, потому что никто не мог ограничить покупку еды или лекарств в пристроенных внутри аптеках. И кажется, Даби собирался воспользоваться этой лазейкой. Кир теперь безошибочно находил его темную макушку в прорезях стеллажа, но не спешил нарушить мнимое спокойствие. Беспокойно скользнул пальцами по блестящей линии ценников, зацепился за шуршащую упаковку какого-то печенья. Флуоресцентные лампы потрескивали над головой в такт чужим негромким шагам, пока собственное сердце врезалось куда-то в горло с каждой пройденной плиткой, грязной и небрежно отмытой на стыках. Шаг вдоль рядов, проглоченное спокойствие. Чувствовать его присутствие в такой непосредственной близости на мгновение показалось чем-то запретным, неправильным, возведенным в абсолют. Кир не спеша обернулся. Выше на полголовы, вроде бы. И мутный весь какой-то, даже лица не видно за воротом куртки. Стеклянная бутылка в руках. Удивительно тихий, обманчиво спокойный, как затихший перед грозой лес, знал ли он, что за ним следили? Из-за недосыпа ли, но Киру почудился смог, забирающийся по трахее в легкие. Даби провел ладонью по волосам, и пальцы у него были белыми, как кость. Ни ожогов, ни шрамов. — Кажется, я снова опоздал, — мягко поздоровался Кир. И едва успел перехватить Даби за запястье, предупреждая будущее, где пол-литровую колу все же разбивают ему об голову. Под рукой опасно нагрелось. — Камера прямо над нами, — спокойно продолжил он, крепче сжимая пальцы. Даби посмотреть вверх явно не собирался: скорее, рассчитывал просверлить в Кире дыру и заодно прожечь ему руку. Хорошо, что у него был высокий болевой порог. Теперь Киру стало понятно, почему Даби всегда появлялся на улицах только в балаклаве или медицинской маске: от века вниз тянулась черная вязь иероглифов, перекрывающая рабицу старого ожога, по нижней челюсти и шее шла россыпь искр, а левая щека практически полностью была забита сплошным черным. И это все не считая металлических побрякушек, вкрученных прямо в кожу, и хирургических скоб на заживающем рассечении. Не узнать его в лицо мог бы только слепой. — Ты на металлоискателях не пищишь? — искренне поинтересовался Кир. План летел к чертям. — Ты хоть когда-нибудь закрываешь свой рот? Не то что бы этот план был изначально, конечно. Даби дернул локтем назад, и Кир послушно выпустил его запястье из кольца пальцев: на ладони остались красные отпечатки-ожоги. — Ты меня поймал, поздравляю, — наигранно спокойно сказал Даби, медленно проводя языком по кромке зубов так, что Кира замутило, и мечтательно улыбнулся. — Герои-Лига, один-ноль. Умничка, возьми с полки пирожок. — Я здесь не для того, чтобы забрать тебя под арест, и мы оба это знаем, — прошипел Кир, незаметно для Даби потирая свою обожженную руку. Бесило до трясучки. Все. Его извращенское поведение, его смеющийся голос, его странные наколки, его конченная манерность. — Какая жалость, — протянул Даби, опираясь спиной на стеллаж. Бутылка все еще была предусмотрительно зажата в его руке на случай обострения ситуации. — Министерская собачка решила ослушаться приказа? Киру не иронично захотелось зарезать его на месте, и перья моментально отозвались, только и ждущие команды. Он прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Ты сам этого хотел. Ты знал, на что шел. — Я не чья-то собачка, — четко проговорил Кир. — Я хотел поговорить. Даби забавно потряс головой и жестом позвал идти следом. Кир не раздумывал ни секунды. — К слову, хорошая идея с маячком, — тихо заметил Даби, не оглядываясь. — И мой проеб. Кир без интереса отметил выросший ценник на пачку макарон. Завезенная параллельным импортом «Барилла», очевидно, больше не пользовалась спросом после закрытия местных заводов. СМИ мусолили эту ситуацию еще месяц. — Не вижу в этом ничего странного, — сказал Кир. — Акела тоже промахнулся. Даби хмыкнул и ничего не ответил. Кир мог только догадываться, о чем он подумал. Кассирша встретила их отпечатком недосыпа на лице. Все ее три глаза моргнули с задержкой в полсекунды, по очереди. — Винстон синий еще, — попросил Даби, и женщина с трудом разогнулась со своего насеста, дернула жалюзи подвесного прилавка вверх, достала упаковку и бросила на ленту полной, болезненного цвета рукой. — Двести шисят, — оповестила она и снова моргнула. Шапито. Цирк уродов. — Документ покажите, в базу надо. Ни на йоту не изменившись в лице, Даби вытащил из кармана куртки паспорт и протянул кассирше. Кир смотрел за этим действом так, словно сейчас из-под кассы должен был вылезти ФСБшник, проверить паспорт и сгрести Даби за шкирку за использование поддельных документов. Это же не мог быть настоящий паспорт. Вслед им кассирша бросила недовольное «черти-полуночники» и снова приняла безжизненный, законсервированный вид. Словно она тоже была еще одним товаром в этом магазине. — Акела промахнулся и потом подох, — с умным видом сказал Даби, когда они вышли на улицу. Его дружка нигде не было видно, и Кир почти успел озвучить вопрос, но Даби его опередил: — Я просил его не ждать меня. Смылся уже. — Ясно. По правде, нихуя ему было не ясно. Налетел промозглый ветер, забрался под куртку, похолодил основание крыльев. — Да, ты не собачка, — передумал Даби, прикуривая от собственного огня. Это выглядело практически пошло, и Кир поморщился. Перья отрастали, но те, сожженные Даби, еще отдавали фантомной болью, как потерянные конечности. — Собачки быстро сдаются. Побегают-побегают, хвостиком покрутят, а потом сядут на жопу ровно и будут ждать, пока их по головке погладят и кинут вкусняшку. Да, Сокол? Ты не собачка? — Я честно не понимаю, к чему ты ведешь, — Кир нахмурился и позвал перья. Даби даже не дернулся, когда в сантиметре от его головы просвистело перо. С крыльями за спиной уверенность росла в арифметической прогрессии. — Ну как, смотри. Ты должен был меня забрать с митинга в участок в субботу, но этого делать не стал. Что, команду не напомнили? — Приказ звучал не так. — Ах. Жаль, — Даби засмеялся, некрасиво дергая горлом. Кир разобрал шрамы на его шее, слабо перекрытые татуировками. Наверное, у Даби тоже был высокий болевой порог. — Я уже надеялся поразвлечься. — По тебе и не скажешь, — отрезал Кир. — Ну-ну. Так вот, возвращаясь к теме. Ладно, если приказ звучал не так, значит ты точно не собачка. Собачка бы бросилась за своим вознаграждением, не думая. А вот какая-нибудь ментовская псина подумала бы дважды. Ее растили не вкусняшками, а плетью, да? Спину промурашило. Это была лишь развернутая метафора, выданная искалеченным психопатом, но Кир помнил, какой кошмар творился в тренировочных лагерях. Он не хотел вспоминать, что происходило за закрытыми дверями там. — Непригодных, ошибающихся служебных убирают, списывают. Прямо как вас, героев, — продолжил Даби, выдыхая колючий, едкий дым ему прямо в лицо. — Если вы задаете слишком много вопросов или просто сомневаетесь в словах своего начальства. Вы все одинаковые, Сокол. Ничем друг от друга не отличаетесь, выдрессированные ФСКНовские овчарки. Еще его бесил этот взгляд. Синий, как и хозяйское пламя. Прожигающий. Кир знал только одного человека с такими глазами. — Ты просто еще одна овчарка, которую спишут уже к следующему новому году, Такаев. Эта ошибка тебя погубит.