[ МУТИРУЙ: СПЕРАНСКИЙ — МЕССИЯ? ]
— Как мне лучше тебя называть? — Сперанский. — Хорошо. Ты выбрал этот псевдоним не просто так, верно? — Ну, давай начистоту, мне просто понравилась эта фамилия сначала. С латинского, spero — надеяться. Что-то в этом все-таки есть, да? А Сперанский… Он был гениальным человеком. Я бы хотел иметь хоть долю его ума. Он появился из ниоткуда, сын священника, и по чистой случайности — и знакомству с князем, это да, — взлетел в должности. Он умел выбирать людей. Куракин, потом император. Его заметили и оценили по заслугам. Так-то общелюдская цель на жизнь. — Это не намек, что Лигу проталкивает свой человек в правительстве? — О, Апокриф, если бы все было так просто, мы бы с тобой сейчас здесь не сидели. [Смеется.] Нет. Ни в коем случае. У нас есть информаторы — давай назовем это «связи», — но Лиге не нужна крыша. — Опрометчиво, тебе не кажется? — Мы там, где мы есть. Тогда, когда нужно. Когда чаша переполнится, мы уйдем. Но до того момента — до дня «икс» — мы будем с людьми. — Что ты подразумеваешь под днем «икс»? — Переворот. Конец. История зафиксируется и пойдет по-другому. Начало. Называй как нравится. Однажды мы добьемся того, чего так хотим — иначе в этом бы не было никакого смысла. Пока я жив, я буду этого хотеть. Чтобы Россия восстала из огня, из того ада, в который наше правительство ее загнало. Я отдам все, чтобы Россия перестала быть рабой в руках людоедов и олигархии, что, в общем-то, одно и то же. — Рабой? Почему именно такой выбор слов? — Но все же случилось не то, чего хотел гордый Петр... [Сперанский вертит в руках кнопочный телефон — серую нокию. Одет он просто: в темные свободные штаны, белую футболку без принта, старые кроссовки. Он выглядит куда старше своего возраста.] Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою. — Подожди, это ведь... — И сколько бы ни гремели русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна. [Улыбается, складывает ладони в молитвенном жесте; на его руках черные перчатки без пальцев.] — День Петра. Конечно. — Именно. Если придется вернуть Россию в состояние анархии и гражданской войны, полнейшего нуля, чтобы пересобрать этот — наш — дом по кирпичику, я пойду на это. — Но что потом будет с Лигой? Что будет с тобой? — Мы будем поддерживать шум столько, сколько потребуется. После — не имеет значения. Скорее всего, я буду мертв. [Он спокоен. Смотрит прямо в глаза.] Меня, наверное, будут судить, в какой-то момент не пронесет — так бывает. Я не переживаю из-за этого. — Совсем? — Совсем. — Вы с Даби очень близки, не так ли? — Ты избегаешь собственного вопроса. — Ты дал слишком грустный ответ. — Это реальность. Я несу ответственность за все, что произошло. [Он имеет в виду пожар на подмосковном складе Минобороны в 2015 году, в котором погибло 23 человека. В тот день должны были проводиться учебные мероприятия по эвакуации, но руководство склада поменяло планы за несколько часов до трагедии.] Есть такая тема, по правде, что я уйду не сам. — Продолжай. — Можно уйти красиво. Сделать из этого акцию. Даби — если уж говорить про него — большой любитель самосожжений в разных интересных местах. Но его самосожжение — это просьба о внимании. Потому что когда люди видят такой протест, они обязательно чувствуют что-то, не обязательно восхищение. Пусть это будет злость, испуг, стыд или отвращение, любая эмоция работает. Даби вынуждает людей реагировать, не причиняя себе слишком много вреда. Но если на самосожжение выйдет человек беспричудный, или тот, у которого причуда никак не обезопасит тело, в общем человек, так или иначе доведенный до такого состояния самоубийства — это будет как шоковая терапия. Мы привыкаем к Даби, он же обойдется ожогами и выйдет снова. Но привыкнуть к внезапной смерти очень тяжело, и такой случай вызовет мощный резонанс. Здесь же скользкий момент, что суицид во имя протеста — это и есть самый сильный протест. В это представление включится власть — ****** [сотрудники правоохранительных органов. — ПР] станут невольными участниками событий, когда начнут паковать тело, обносить все ограждениями. Но и такое быстро забудется толпой. Ведь это был выбор человека. А не забудется, если человек этот выбор не совершал. — Ты хочешь сказать, самым большим потрясением в глазах общественности все равно будет насильственная смерть? Не суицид, но убийство? — Да. Заказное. Политическое убийство. Они всегда в таком зависшем состоянии — вроде бы знаешь, что они бывают, посмотри на историю: Листьев, Политковская, Бабурова, Ласточка… А с другой стороны хочешь и дальше верить, что ну не может такого быть, что это — несбыточная ***** [вещь. — ПР]. — Ты сказал, что есть вероятность, что тебя «уберут». — Она очень большая, эта вероятность. Я в розыске с пятнадцатого года. Я мешаюсь. Я не молчу. Я мозолю всем глаза. Есть люди, которые хотят меня убить — это не предположение, это факт. Если и не со стороны властей, так улицы решат вопрос. Черт, даже кто-то из моих людей может решить этот вопрос. Мы все просто мешки с мясом. Если я в тебя выстрелю — из тебя польется кровь. Если ты в меня выстрелишь — польется из меня. Хотелось бы, конечно, перед смертью — если мы зашли за упокой, — поговорить с одним человеком. Я не буду называть имена и должности, он, скорее всего, даже никогда не увидит этот текст. — Должности? — Апокриф... — Шучу. — Просто иногда я думаю, что бы я ему сказал перед смертью. Почему-то мне кажется, если я кончусь — это будет на его руках. Поэтому я каждый раз представляю, как он отреагирует на разные вопросы. Типа: каково тебе жить с мыслью, что ты убил свою мать? Вкусный ли подали завтрак сегодня? Что в башке у тебя крутится, когда вспоминаешь, что твой сын хочет, чтоб ты сдох побольнее? На какой рубашке будет меньше заметна кровь: на вот этой твоей парадной, или на домашней? Ты заставляешь всех вокруг бояться, но боишься ли ты хоть чего-нибудь сам?[ НАВОДКА ]
Игра началась. Артем не считал себя хорошим игроком — или игроком вовсе, но вот он, молча и не кривясь от кислости, пьет самый отвратительный растворимый кофе, который наверняка втайне разжижает ему то немногое, что осталось от здорового желудка, чтобы проснуться хоть немного и привести в более или менее осмысленный порядок подрагивающие остатки сознания и трезвости, пока Аглая, эта чертова сумасшедшая, цедит ледяное молоко из граненого стакана и не морщится. И ждет. Ждет. Ждет. И еще раз ждет. Артем был уверен, что это не бессонная ночь или старые ожоги тревожат его хлипкое душевное равновесие, но эта женщина. И сейчас она играла в свою любимую игру — ждала, пока ей на блюдечке преподнесут все ответы мироздания. И конкретную информацию. Еще Артем был уверен, что его матери бы точно понравилась Аглая. Потому что только три женщины в его жизни могли одним молчанием и спокойным, всезнающим выражением лица вывести его из себя и сказать все, что им хочется услышать. Непосредственно мать, сестра и, судя по всему, Аглая. Черт бы ее подрал. — Я не забыл о том, что ты просила, — наконец сказал он, отставив в сторону чашку с Очень Жидкой и Очень Скорой Смертью. — Где ты вообще услышала это имя? Аглая галантно отставила от стакана мизинец и подняла брови. — У меня есть свои способы, — сказала она. Ты идиот, хотела сказать она. Артем видел. — Серьезно, я, своего рода независимый журналист, не знала бы свою коллегу по цеху, которая уничтожила репутацию парочки крупных людей всего-то несколькими материалами? Много кто забыл о ней. Но я нет. Артем не имел ни малейшего представления, о чем она говорила. То есть, конечно, он знал, что у мамы была неплохая репутация на журналистском поприще, но вся ее работа погорела синим пламенем, стоило отцу встать на ступеньку выше по своей карьерной лестнице. Артем подозревал, что это сильно по ней ударило — сидеть в четырех стенах, с детьми, без возможности заниматься тем, что она и правда любила. Иногда он думал: почему, почему она променяла эту свою страсть, способность находить нужных людей и нужные слова ради отца? Понимание, что он никогда так и не задал ей этот вопрос, сводило его с ума. Но только когда он задумывался об этом. А это было слишком редко. И давно. Сейчас, когда в его жизни внезапно стало слишком много прошлого, он не мог не задаться этим вопросом снова. Ему хотелось бы ее за это винить. Что она не взяла их четверых, не ушла, пока могла, не подала на развод, господи, какой толк был в этих бумажках, их брак с отцом существует лишь в памяти их клятой семьи, она могла бы уйти. Больше всего Артем хотел, чтобы она это сделала. Но она осталась. И чахла. Как будто в сердце их дома, которого уже нет, вырос ледник. И заполнил собой все, чтобы потом Артем сжег его полностью, этот дом, прошлое, все, на чем они держались. Золотая клетка захлопнулась. — Почему нет? — Потому что она разрушила жизнь человеку, которого я ненавидела больше всего на свете. Моему отцу. Артем имел неосторожность вернуться к своему кофе и чуть не выплюнул все на стол, стоило Аглае это сказать. По ощущениям, «Жокей» лишил его обоняния на ближайшие дней пять. — Ты отвратительный, — честно сказала Аглая, когда он запрокинул голову назад, зажимая нос двумя пальцами. — Но разве ты… не любила своего отца? — спросил он, отдышавшись. — И… — Я любила своего отчима, — она подернула плечами и нахмурилась. — Он вырастил меня как свою дочь, это правда. Я горжусь, что ношу его фамилию, что продолжаю его дело. Он был мне отцом. Но не биологически. — Теперь это многое объясняет. Вы были… очень не похожи. Аглая усмехнулась и подставила руку под щеку, вмиг растеряв свою серьезность. Сложно было найти двух более не похожих друг на друга людей. Глаша — высокая, бледная, с волосами настолько светлыми, что они сливались цветом с лунным серпом, сплошные жилы и кости, и дядь Паша — загорелый, плотно сложенный, со смеющимися черными глазами. Артем даже не задумывался, что Глаша могла быть не его дочкой, слишком уж одинаково они мыслили и говорили. Иногда рецессивные гены, в случае причудного вмешательства, переигрывали все законы биологии. Что уж говорить, единственное, что у Артема было схожего с собственными отцом, так это глаза. И то, отцовскими же стараниями, уже не все. — Я ненавидела родного отца настолько сильно, что убила бы его своими собственными руками, — негромко сказала Аглая, клацая ногтями по столу. — Но он оказал нам всем величайшую услугу и издох самостоятельно. Он… Он был очень влиятельным человеком. С большими деньгами. Моя мама была его секретаршей, как бы избито это ни звучало. Она даже не могла сказать никому, пойти в полицию — тогда это еще была милиция, конечно. И вот появляется некая Аврора Рождественская, которая двумя статьями уничтожает все, что этот человек построил. Конечно, в материал была включена и история моей матери. И знаешь, что забавно? Рождественской удается избежать какого-либо ответного огня. До сих пор гадаю, почему. — У нее были свои влиятельные покровители, — медленно произнес Артем. — Более влиятельные, чем тот, о ком ты говоришь. Я знаю не так много, но… Серьезно. Почему ты вообще решила, что я могу рассказать тебе о ней что-то, чего не смогла бы нарыть ты сама? — Потому что ты одержим Тодоренко, — ее ухмылка стала на толику более зловещей. — А она была его очень и очень частой спутницей на всех торжественных событиях. Пока однажды просто не исчезла. И я подумала тогда, — она перехватила его взгляд и наклонилась чуть ближе. — Кто может знать о ее исчезновении больше, чем человек, который знает о нашем чудесном министре все? У Артема было подозрение, что она знала. И знала давно. Просто ей нравилось его изводить. — Аврора, — имя отдавало кислым на языке, — действительно часто сопровождала его на разные мероприятия, еще до того, как он занял свой нынешний пост. Но она не была… эскортницей, или как там это называется. — Ты уверен? Он поморщился. — Абсолютно. Они были знакомы очень давно, еще со школы, кажется. Так что на публике с ним она появлялась именно как его... Как его жена. Аглая не выглядела удивленной или хоть сколько-то впечатленной, так что Артем засчитал себе еще одно поражение. Но из чистого упрямства продолжил. — Через какое-то время после его назначения на министра, что-то начало происходить — что-то странное. С ним. Возможно, это какой-то особый вид паранойи, появляющийся только у людей при власти, но он стал буквально одержим мыслью, что ему и его семье могут, по непонятным причинам, навредить. И он также прекрасно понимал, что зависим от власти, потому что назад — уже никак, только если ногами вперед. Следовательно, он стал осторожным. А работа Авроры была всем чем угодно, но не осторожной. Журналистика в России, — он ухмыльнулся, когда Аглая закатила глаза. — Сама знаешь. Поэтому, вот, Авроре пришлось свернуться сначала со своих прежних расследований, а потом и совсем. В нулевых она последний раз публиковалась. Ничего криминального, что-то про активизм в Швеции. Но ему не понравилось и это. Так что Аврора полностью бросила профессию и занималась стандартным набором очаг-дети-еда. Как бы глупо и смешно это ни было. Аглая медленно кивнула. — Какой она была? Нереальной, подумал Артем. Но спустя столько лет он едва мог вспомнить ее лицо. Только размытый образ, немой крик. Спутанные, истеричные движения. И совсем ничего от той женщины, которая когда-то разбила лицо оператору. Только сплошная усталость. — Очень сильной, — сказал он. — Не сдавалась. Брала от жизни все, что можно было. И то что нельзя тоже брала. Свободолюбивая, не могла сидеть в четырех стенах. Золотая клетка… Ее, наверное, сломала, вся эта история с Тодоренко. Не знаю. Привязанность к нему ее задушила. Но… она всегда умела находить выходы из сложных ситуаций, улаживать конфликты. Чувствовала, если ее обманывают. И пиздец какая прямолинейная была. Говорить стало тяжело, и он прервался, чтобы допить свой сраный кофе за один глоток. К сожалению, это ни черта не помогло. — Ты говоришь так, будто она мертва, — осторожно намекнула Аглая, складывая руки на груди. — Что произошло? Перегоревшая проводка. Все выжили, он читал потом в новостях. «Все». Но Аврора исчезла. Он исчез. — Произошел Новый год, — грустно улыбнулся Артем. — Ирония судьбы. Я не уверен, что случилось. Драка? Недопонимание? Начался пожар. Аврора не пострадала. Но ее забрали. Куда-то подальше. Только Тодоренко знает, где она. Может быть, она и правда уже мертва. Аглая сходила забрать ноутбук с зарядки, поставила на стол, принялась что-то искать. Артем крутил в руках пустую чашку. Интересно, что бы мама ему сказала сейчас, если бы увидела его? Кем он стал? Конечно, он любил свое дело. Он понимал, почему он здесь — в компании Лиги, под розыском, на грани слетания с катушек. Он любил жизнь. И пока что жизнь любила его. Своей странной, граничащей с издевательством любовью, но любила ведь. Иначе ничего этого бы не было. — Вот, — Аглая развернула ноут экраном к нему, ткнула пальцем в середину гугл-карты. Красная отметка учреждения привлекала внимание. — Она числится в списках этого пансионата. Как думаешь, вооруженное ограбление психушки — хорошее пополнение послужного списка Лиги? — Понятия не имею, о чем речь, но я в деле, — сказал из-за спины Тимур.[ О СТАРШИХ СЕСТРАХ, КИСЛОМ КОФЕ И СТИНГЕ. И НЕМНОЖКО О СТАРШИХ БРАТЬЯХ ]
Первое, что сделала Юля, когда увидела его — выругалась себе под нос. В принципе, Шура ее понимал. В метро на него, что удивительно для утра рабочего дня, косился каждый третий. День начался… тяжело. Другого слова на ум не приходило. Он проснулся от того, что Артур впихнул ему чашку кофе прямо в лицо и сказал, что уже восемь утра. Шура бы хотел его послать куда подальше и отрубиться обратно, но ситуация быстро набрала смущающие обороты, когда на кухне появился Арсен Левонович, а затем — Мирон. И Шура проснулся от этого моментально хотя бы потому, что Мирон не выглядел так же, как ночью, в домашней одежде, усталым и несобранным. Знакомый черный защитный костюм с выбитым на плече гербом Всероссийского Геройского Департамента, плащ, расшитый белым изнутри, перекинутое через плечо оружие, массивная маска, спущенная на шею, тяжелые форменные берцы — все из этого заставило переосмыслить предыдущие жизненные выборы, потому что Шура понял, что Мирон — ни хрена не просто друг семьи Артура. Левитан в полном геройском обмундировании выглядел как минимум пугающе. Как максимум — убийственно. Не удержавшись, Шура решил поставить мысленный счетчик, сколько героев-злодеев-и-прочая ему придется перевидать в самое что ни на есть ближайшее время. Машину он бросил у Юлиного дома и только когда никто не ответил на дверной звонок понял, что она на работе. И что можно было сэкономить себе сорок минут пробок в центре и сразу ехать в сторону ее школы. Еще одна мысленная пометка — проспаться. На учебу он не стал даже собираться и лишь маякнул Лере скинуть ему конспекты, на что она прислала около двадцати подмигивающих смайликов — и Шура не имел ни малейшего понятия, что это могло значить. Выйдя из метро, почти бегом взлетев по ступеням от странного ощущения, что иначе он опоздает — но куда?, — Шура вычислил Юлю среди немногих прохожих почти моментально. Черное пятно ее пальто могло бы оказаться чужим, но он знал ее слишком хорошо и даже в толпе увидел бы сразу. Какая-то врожденная интуиция замечать всех Тодоренко, наверняка она. Они виделись не так давно, но последние несколько дней ощущались несколькими неделями, если не месяцами, и Шура смог расслабиться и выдохнуть только когда Юля крепко обняла его, прижимая к себе. Иногда ему казалось, что одно ее присутствие дарило чувство полной безопасности. И после этой чертовой, бесконечной ночи все, что он хотел — застыть в этом моменте навсегда. Чтобы не нужно было никуда бежать. Просто стоять, вдыхая морозный воздух и едва уловимый шлейф ее духов, и держаться за ткань ее пальто, как за спасительный круг. Юля ласково погладила его по голове, и Шура стиснул пальцы еще сильнее, словно она могла раствориться в ту же секунду. Исчезнуть навсегда. Ему хотелось рассказать ей все. Без утайки, с самого начала, про митинг, про Илью, про Даби, про сорвавшегося отца, про Артура и про Левитана, который обрабатывал ему ожог, даже про Кира, что он вовсе не такой монстр, каким казался, и что шанс есть — на чудесное спасение из ниоткуда. Шура внезапно понял, что уже очень давно не рассказывал ей что-то полностью. Только осторожные выдержки, как если бы она могла причинить ему боль, расскажи он что-то не то. После ухода мамы, Юля почти полностью заменила ему ее. Он понимал, что это неправильно, что Юля сама осталась без матери, что она не обязана была занимать ее место и удерживать их семью вместе, но она осталась. Даже когда Никита свалил в Питер, она осталась, не поехала следом. Не поехала в Чехию, где всегда хотела жить. И когда отец отправил Шуру доучиваться за границу, она сказала, что дождется. И дождалась. А он отплатил ей ложью и издевками. Два года в Париже, и он снова закрылся от нее. Побоялся. И слыша ее привычный, успокаивающий голос, он не мог понять, как вообще мог. Как мог давить на нее из-за зависимости, из-за ее вредных привычек, которые были ничем иным, как способом оставаться в трезвом уме. Ведь не только он потерял брата и мать. Юля потеряла часть себя, лишившись Артема. Он знал, что рассказав ей о Даби и вчера, заденет слишком важное. Слишком болезненное. Потому что эта мысль, спонтанно возникшая утром, не давала ему покоя и грозилась выжечь дыру в голове. Потому что на секунду, всего лишь на мгновение, он допустил возможность, что Артем может быть жив. Потому что не бывает таких совпадений. В кафе было тепло и уютно. Мягкие подушки на креслах, темно-красные деревянные стены с фотографиями, плетеные столы. Юля поставила перед ним картонный стаканчик с кофе, и в вырезе рукава ее пальто мелькнула перевязанная бинтом рука. Он напрягся сразу же, и временное успокоение от обманчивого уюта смыло холодной волной. — Что с рукой? — быстро спросил он, когда она, вздохнув, села напротив, скидывая с плеч пальто на спинку кресла. — Не говори, что это… — Нет, — твердо отрезала она. — В школе был инцидент, не очень хочу об этом говорить сейчас. Все в порядке, — Юля поморщилась. — Лучше скажи, что произошло с тобой. — Тебе по порядку? — Желательно. В горле пересохло, и американо на языке отдал кислым. Сегодня на кофе ему явно везло с переменным успехом. — В субботу был митинг на Пушкинской, — начал он, переждав тошноту. В какой момент все свернуло не туда? Где была поставлена точка невозврата? После смерти Артема? После возвращения из Франции и понимания, что происходит? После знакомства с Ильей? Он не знал. Шура не знал ничего. — Да, я читала новости, — она отпила свой стандартный латте с ванильным сиропом и повела рукой, — пиздец, если честно. Столько омоновцев давно не видела. Они еще и героев вытащили. — Не просто героев, там курсанты ЦГА еще были. Помнишь Костю Бакушина, он учился с Ильей в классе? — когда Юля кивнула, он продолжил. — Костя учится в ЦГА сейчас, и он тоже был там. Если так можно это обозвать, благодаря ему нас не кинули в автозак. Юля очень выразительно на него посмотрела. — Только не говори, что… — Да, я там был, да, в толпе, да, присматривал, чтобы Илью не свинтили, а еще от меня оттащил росгвардейца — не поверишь, — Даби, — на одном дыхании выпалил он, надеясь, что Юля не прибьет его на месте. Пока она оттирала ему кровь с рубашки в туалете пяти минутами ранее, она молчала слишком подозрительно. Сейчас он почти видел, как все ее подозрения отражаются у нее на лице. — Отличный, кстати, чувак. — Даби. — Да. — Тот самый Даби, который в Лиге, которая устроила пожар на складе несколько лет назад. — Да. — Оттащил от тебя росгвардейца. — Да, — в третий раз кивнул Шура. Это точно надолго. — Кажется, у них потом случился какой-то тет-а-тет с Соколом, судя по новостям. Кстати, если сейчас сюда ввалится Сокол в поисках меня, сделай очень удивленное лицо, пожалуйста. Юлино выражение лица было неповторимо и так. Шура надеялся, что никогда его больше не увидит, потому что больше, чем разозленная сестра, его пугала только сестра по-настоящему потрясенная (и в плохом смысле). А Юлю было очень сложно чем-то пошатнуть. — Почему сюда должен заявиться герой-номер-один, еще раз? — своим учительским тоном, каким она, наверное, старается говорить с не особо развитыми детьми, Юля пугала его еще больше. И он не имел ни малейшего понятия, как объяснить ей, что произошло. Он мог сказать, что отец окончательно развернул свою масштабную кампанию по тотальному контролю за ним, потому что «Александр, ты единственный, кто может продолжить мое дело», а для Эрнеста дело значило больше всего на свете. По крайней мере, Шура считал так. И Сокол — главный винтик этой настольной игры. Сокол — глаза, уши и руки Тодоренко, тоже был игровой фигурой. По крайней мере, Шура считал так. До вчера. Он мог сказать, что Кир не представляет угрозы для них, и он сможет защитить их обоих в случае чего. Да, это было глупо — понадеяться на то, что Кир не донесет каждый вздох отцу, но что-то в его словах, в его неживых, будто бы искусственных золотых глазах, в выражении его лица — все говорило о том, что Кир точно знает, о чем идет речь и на какую сторону нужно встать. В какой-то момент Шуре показалось, что тот смотрит на него с пониманием. И Шура не знал и, наверное, и не хотел знать, почему. — Давай по порядку, — грустно улыбнулся он, возвращая ей ее же просьбу. — Ладно, — покладисто согласилась Юля. Наклонила голову к плечу, выжидая. — Давай по порядку. Митинг, автозак, Даби. И еще одна тяжелая тема. Илья. Шура не знал, как отреагирует Юля. Из плюсов: она точно не могла сжечь ему лицо. — После митинга мы разговаривали с Ильей. Собственно, ночевал я тоже у него в тот день. Больше говорил он, конечно, я просто подтверждал все, что он предполагал. И… Он все знает. Про отца, про… про Артема. Про мои панические атаки, — с трудом признал Шура. — Он догадался до всего сам, не было смысла уже что-то скрывать. Юля немного помолчала. — Ты доверяешь ему? — спросила она. Шура не понимал зачем, как и почему, но доверил бы ему свою жизнь. Короткое осознание, пришедшее так спокойно и плавно, просто укрепилось в голове: да, ты ему доверяешь. И наверняка это тебя убьет. Илья не был похож ни на кого. Он был особенным. Шура начинал медленно свыкаться с тем, что… Мысль наверняка очень ясно отразилась у него на лице — либо Юля просто слишком хорошо его умела читать, потому что она просто кивнула, отводя глаза вниз на стаканчик кофе. Она прикусила нижнюю губу, и Шура проследил, как на мгновение в ее взгляде мелькнуло горькое понимание. Внезапно, она подняла глаза на него и схватила за левую — горячую — руку, накрывая своей в абсолютном жесте поддержки. — Знаешь, я всегда гадала, — тихо рассказала Юля, — кому из нас повезет первым. Точно не Теме, он был слишком взбалмошным и не видел никого, кроме себя. Мне? Я тешила себя надеждой, что это буду не я. Крест, который мы несем, потянет не каждый. После тринадцатого года мне было не до этого, да и с работой… Мне лучше одной, мы оба это знаем. Это была ложь, наглая и неприглядная. Но Шура не стал ее прерывать. — Никита… на него было больше всего ставок. Но Ник до сих пор один и как будто бы совсем не заинтересован ни в чем, кроме своей учебы. И вот сейчас я смотрю на тебя и, знаешь, все понимаю, — она крепче стиснула его ладонь. — Тебе будет тяжело. В этой стране. Очень тяжело, Саш. Я всегда догадывалась. Но… когда что у Тодоренко было просто? — Юля искренне ему улыбнулась, блестя глазами. — Я все поняла еще в четверг, когда ты притащил его с собой. Ты бы никогда не привел кого-то, кому нельзя доверять, ты и сам это знаешь прекрасно. Даже если ты этого еще не понимал, ты доверял ему. И, по правде сказать, ты очень палился. Этот взгляд я не спутаю ни с чем — так, как ты смотрел на него. Вдох. Выдох. Шура уставился на свою руку, до сих пор крепко сжатую Юлей. За этим он пришел сюда? Чтобы она разобрала его на составляющие и связала то, чего он не понимал, в законченную мысль? Это все было ошибкой. Одной громадной ошибкой. И Юля, как и всегда, была права. Во всем. Он резко понял, что именно играл Илья тогда. «Белую ночь» Салтыкова — первые полминуты. И Стинговскую «Пустынную розу» все остальное время. На повторе. Как бесконечную тоску по чему-то, чего никогда не было и никогда не будет. По легко развеянному миражу. Я мечтаю о дожде, мечтаю о садах среди пустынь. Я просыпаюсь в пустоте, мечтаю о любви, а время утекает сквозь пальцы. Я мечтаю об огне, и эти мечты не знают конца. И в отблесках огня ее тень преследует меня. Мелодия в голове стала настолько отчетливой, что сдавило в висках. Он выбрал ее намеренно? Специально? Держа в голове этот дурацкий текст? Это было чертовски больно — вот, что он осознал. Перед глазами, как живая, стояла картинка, где Илья осторожно зажимает струны на грифе длинными пальцами, и свет от настольной лампы отбрасывает тени на его лицо, обманчиво расслабленное, путает веснушки и прячет почти черные, горящие глаза. Шура понял, что плачет, только когда Юля подорвалась с места и обняла его за голову. Как мама. — Ты плачешь, — она ласково перебрала его волосы рукой. — Почему? — Я не знаю, — сдавленно произнес он. Все произошло слишком, слишком легко. — Я не знаю. — Т-ш-ш, — едва слышно прошептала Юля, — я тебя никогда оставлю, кого бы ты не любил. Слышишь? Никогда. Никто и никогда нас не разделит. Мы все, что есть друг у друга. Мы должны держаться вместе, понял? О, Шура, — она нежно улыбнулась, и он услышал эту улыбку в одном только ее голосе. Она никогда не звала его Шурой. Никогда до этого момента. — Скажи, что понял меня. Она отстранилась, и он кивнул: — Я понимаю. Я знаю, — он вытер под глазами тыльной стороной руки и отпил остывший кофе, чтобы успокоиться. — Спасибо. — Не нужно меня благодарить, — твердо сказала Юля. — Лучшей твоей благодарностью будет, если ты продолжишь рассказывать. — Это будет долго. — У нас есть все время мира, — легко парировала она.***
Дышать до сих пор было тяжело. Как будто он пробежал марафон, и теперь не мог привести дыхание в порядок. Теперь, когда Юля все поняла сама, все поняла первой, мысль наконец оформилась. Всегда все делала лучше меня, вспомнились чьи-то слова. Он никак не мог сообразить, кто именно их сказал и когда, но решил оставить эту дилемму на потом. — Он никогда не должен этого узнать, — Шура все же смог выудить из себя нужное, и Юля нахмурилась. — Он убьет меня в тот же момент. — Почему ты так в этом уверен? — она ухмыльнулась, словно знала куда больше, чем он. Шуре не понравилась эта ухмылка. — Потому что я его знаю. Или думаю, что знаю. И он… Он просто… Юлина ухмылка стала еще шире. — Не похож на того, кто может принять твои чувства? Шур, — ласково позвала она. — Подумай еще раз, что говоришь. И поверь мне на слово. Я видела достаточно за два года работы в этой школе, чтобы начать понимать, что происходит между учениками, моментально. И, черт возьми, насколько я помню Илью, он ненормально умный. Ты сам это подтвердил. Одно лишнее слово — и он понимает все и обо всех. Он казался мне закрытым какое-то время, себе на уме, но я видела, как он относится к своим друзьям, как он относился к тебе в четверг. Подумай еще раз, прошу тебя. Не делай поспешных выводов. — Да даже если так, — упрямо продолжил Шура, — как я объясню это все Лере? Юля замолчала на мгновение. И очень громко вздохнула. — Я почти забыла о ней, — призналась она. — Но. Послушай. Ты сам говорил, что ваши отношения простая фикция. И что она об этом прекрасно знает. В каком-то смысле, это даже все упрощает. Валерия тоже умная девочка, самодостаточная, к тому же, и всегда знает, что для нее лучше и где и с кого поиметь выгоду. Тебя почему-то прям тянет на людей куда сознательнее тебя. — Это оскорбление или комплимент, я понять не могу, — слабо улыбнулся он. Юля явно засчитала себе победу, вернув легкую полуулыбку в ответ. — Ладно. Это… Это может подождать. В общем. Да. Илья знает. Не суть. Дальше. Во вторник, — он приготовился к еще одному забегу. Шура не был уверен, как отреагирует Юля. Рассказать про Илью — это одно. Но та страшная, будто не его догадка, посаженная кем-то прямо в голову — уже совсем другое. — Я… решил немного поиздеваться над отцом. Изначально на это не было расчета, конечно, но. Он отвел волосы за левое ухо, подцепил пальцем сережку. Юля удивленно подняла брови. — И он заметил. — О, он более чем заметил, — почти прошипел Шура, мотнув головой. Волосы снова скользнули по щеке, закрывая его от мира. — И ему не понравилось. Так мы постепенно приходим к тому, почему я выгляжу так, будто произошло какое-то редкостное дерьмо. Он задержал дыхание и осторожно, боясь задеть бинт, отвел волосы с правой стороны. Зрелище было малоприятным. Юля заметно побледнела и сжала в руках несчастный стаканчик. — Просто на адреналине смог свалить из дома, взять машину и добраться до «Айвазовского», потому что это было первое, о чем я вообще подумал, и теперь я даже не знаю, жалеть об этом или нет, потому что это была совершенно ебанутая ночь. — Я… — Дослушай. Вечером, до того, как отец… заметил, назовем это так, он позвал Сокола домой. Познакомить нас. Официально познакомить. Кир теперь мой личный телохранитель. Даже не спрашивай, как все до этого дошло. И, соответственно, когда я исчез посреди ночи, никому не сказав, где я и куда поехал, отец поднял на уши Кира. После того, как я добрался до клуба, друг моего начальника по просьбе Артура оказал первую медицинскую помощь, потому что никто, кроме него, не знал, что делать. Наверное, в какой-то момент я вырубился от болевого шока, не помню, что было, но проснулся я как раз к тому моменту, как Кир наконец добрался до меня. И теперь, внимание, ты просто не поверишь, что было дальше. Помимо Сокола в квартиру заявился Даби. Точнее будет сказать, что он пришел вместе с Соколом. Ему не хотелось рассказывать Юле, о чем он подумал, увидев Даби. Если честно, он даже не мог уложить в голове его настоящее имя. Но он должен был. Обязан. Он не мог скрывать это от Юли. Если была хоть малейшая… — Как ты представляешь себе Даби без маски? — спросил он. Ему нужно было знать. Фотография, скинутая Киром утром, обжигала ему бедро через карман, в котором лежал телефон. — Сложно сказать, — ответила Юля, нервно царапая крышку стаканчика ногтем. — Не то чтобы я задумывалась об этом когда-либо. Я даже не совсем помню, как он выглядит в маске. Секунду, я загуглю, — она прервалась, чтобы поднять со стола телефон и напряженно забуриться в поисковик. Шуре показалось, что вопрос застал ее врасплох. — Черт. Это сложно. Мне кажется, он прячет шрамы — ожоги? Или что-то такое. Я помню, что Сперанский носит черную балаклаву всегда, но Даби ограничивается только маской, закрывающей нижнюю половину лица. Значит, он прячет что-то сильно узнаваемое? И волосы закрывают левую сторону лица как будто намеренно. Да. Думаю, там ожоги. Шура достал собственный телефон, быстро открыл диалог с Киром, быстрее, чем смог бы передумать. Еще раз взглянул на фотку, сделанную почти исподтишка, но до боли четкую. Это все может быть одной большой галлюцинацией. Тупой, совсем идиотской галлюцинацией. Он вспомнил ощущение от раскаленно горячих рук Даби на своем лице во вторник. Его лающий смех. Вспомнил звук его голоса, когда тот говорил на французском. Он вспомнил и Артема. Вечные ухмылки, колкий язык, белые, аккуратно уложенные волосы, яркие бирюзовые глаза, в которых вечно можно было заметить отблески пламени. Как он кривил губы, когда ему что-то не нравилось, но он не мог сказать. Как он призывал огонь, переливающийся от алого до слепяще-синего, с ненормальной легкостью. И огонь покорно подчинялся его рукам. Куда лучше, чем отцовский огонь подчинялся непосредственно отцу. — Когда Даби зашел в комнату, я его не узнал. Хотя я видел его очень близко в субботу, на митинге. Все еще не знаю, как Даби с Соколом вообще пересеклись и не убили друг друга в процессе. Но не это важно. Я клянусь, я не знаю, как я вообще мог об этом подумать тогда, наверное, не до конца проснулся, плохо себя чувствовал, что-то такое. Я помню… Меня будто дернуло вверх, когда я его увидел. Как будто мне просто привиделось. Всего на секунду. — О чем ты? Всего на мгновение в вошедшем человеке он увидел не Даби. Он увидел Артема. Взрослее, забитого татуировками, блестящего металлом бесчисленных проколов на лице. Артема, который сделал все, чтобы никто и никогда не узнал в Даби человека, которым тот был прежде. Это была пиздец какая долгая секунда. И когда Даби подхватил его на руки с невозможной легкостью, предотвращая позорное снисхождение на пол, и на чужом языке попросил его не выдавать, секунда все еще длилась. Растянулась на вечность. Появилась странная идея проверить догадку не только на Юле. На Илье. Прислать ему старую фотку Артема, а потом это фото Даби, которое сделал Кир. И спросить: может ли это быть один и тот же человек с разницей в семь лет? Почти восемь, поправил себя Шура. Он ощутил вполне объяснимую потребность съездить на кладбище. Просто удостовериться, что еще не сошел с ума. — Знаешь, я видел Даби без маски до этого. Это почти иронично, — его передернуло, и скрипящая мелодия «Ясеня» дернулась в ответ в подсознании, — но именно Даби прокалывал мне уши вчера. Отличное у него хобби, так тебе скажу. Юля до сих пор не сводила глаз с бинтов и только стала еще на тон бледнее. Встретившись с ним взглядом, она тихо проговорила: — Ты не представляешь, куда ты ввязался. И я не представляю тем более, — она обессиленно закрыла лицо руками. Шура знал, что это тяжело. Но дальше будет не легче. Сознание скакало от одной темы к другой и норовило проломить ему дыру в черепе. Он почти слышал, как Стинг до сих пор играет в какой-то части мозга, и ему стоило огромных усилий задвинуть его подальше. Не сейчас. Только не сейчас. — И вот в чем еще большая ирония, Юль, — тихо продолжил он, морально готовясь к самому тяжелому разговору, какой у них был за последние годы. И самое худшее — он не был уверен, что к такому вообще можно подготовиться. — Мы разговаривали с ним абсолютно спокойно, насколько можно спокойно говорить в ситуации, когда тебе прокалывает уши человек, который по приколу сжигает себя и, как известно, других людей тоже. И я узнал некоторые… вещи о нем. Его имя, настоящее имя, это раз. Я не знаю, почему он сказал мне его. Если Шурина теория была верна, и Даби действительно… Он не мог даже подумать об этом. Но как-то собирался об этом говорить. Вслух. И если Даби действительно… не Даби, и если Даби действительно следит за каждым Тодоренко, то он мог это сказать только с расчетом на то, что Шура поймет, кто он, и… Мысли предательски путались и каждый раз ускользали, словно все его сознание сопротивлялось даже такой маленькой, невероятно ничтожной вероятности. Он едва смог выговорить следующие слова. Каждое весило тонну и оседало в плечах. Как будто оползень сошел со скалы и собрался погрести его под собой. — Даби, в федеральном розыске, член организованной преступной группировки, можно даже сказать, террористической, предполагаемый убийца двадцати трех людей, поджигатель, с огромной вероятностью наркоман, сидящий на усилителях причуды. Отбитый уголовник, как ты его ни покрути, но при этом превосходно знающий французский — и говорящий на нем практически без акцента, получивший самые сильные ожоги, по его словам, от собственного отца — и в число этих ожогов входит полностью сожженная глазница, на левой, кстати говоря, стороне лица. Остальную часть шрамов — от собственной причуды, потому что его тело не выдерживает температуры его огня. Он может шутить, а затем, в следующую секунду, быть невыносимо серьезным. Ходит он абсолютно бесшумно, как будто его так учили. И когда он зашел в комнату тогда, следом за Соколом, я увидел совсем не Даби. Юля зажимала рот рукой, словно пыталась запретить себе произнести хоть слово. За окном замела метель, и снежные хлопья врезались в окно в отчаянной попытке пробраться сквозь двойное стекло. Как птица, разбивающаяся об отражение неба. В голову пришла совсем дурацкая для ситуации мысль при встрече уточнить у Кира, врезался ли он когда-нибудь в стекла небоскребов Москоу-сити. — Я увидел Артема, — сказал Шура. Вколотил последний гвоздь в крышку гроба. Своего, Артемовского, Юлиного — он не знал. Юлино лицо не выражало ровным счетом ничего. Совершенно пустое, как маска. — Он не был похож на него, конечно же, но всего на мгновение я увидел в нем Артема. Даби сказал мне потом, когда уходил утром, одну вещь. Что он, черт бы его побрал, следит за каждым Тодоренко. Я подчеркиваю: каждым. Он не имел в виду только Эрнеста, он имел в виду меня. Тебя. Никиту. Он специально это уточнил, как будто я мог засомневаться, сказал, что знает и про твое существование тоже. Он сказал: увидеть тебя на митинге было неожиданно, но больше я бы удивился, если бы увидел там твою сестру. Сказал, что «это не проеб Тодоренко». Цитата. И вот теперь собери всю эту информацию в одну картинку, — в горле пересохло, и он допил заледеневший кофе, даже не прогревая, одним глотком. Посмотрел Юле прямо в глаза. — Собери этот пазл. И добавь к этому пазлу его настоящее имя. — Я не знаю, чего мне бояться больше, — одними губами произнесла Юля. — Всей этой информации, того, что Даби знает о моем существовании, или имени, которое ты сейчас назовешь. Шура криво улыбнулся, на сто процентов уверенный, что это была абсолютно Артемовская, несчастливая ухмылка. — Его зовут Артем, Юль. Вот в чем ирония судьбы. Она резко выдохнула, как будто все это время сидела, задержав дыхание, отвела взгляд куда-то вверх. Шура оставил гадать, о чем она думала сейчас. Собственное сознание противно било тревогу, щелкая в затылке. Шура провел по успевшему погаснуть экрану, и отчетливое фото Даби снова отобразилось на нем. Он смотрел куда-то в сторону, сцепив руки в замок, но его лицо было полностью видно — от шрамов на месте, где был глаз, до татуировок, уходящих за ворот футболки. Черные волосы небрежно закрывали ему лоб, забытые в совершенном беспорядке. Шура развернул телефон экраном к Юле. — Мне кажется, — сказал он, — что я схожу с ума прямо сейчас. Юля забрала из его рук телефон, безэмоционально всматриваясь в фотографию. Отрешенно. Он видел какую-то эмоцию, но не мог дать ей названия. Ни одно слово не приходило на ум, как напряженно он бы ни пытался его вытащить. Юля сосредоточенно что-то приблизила, как будто могла разглядеть что-то, чего не успел рассмотреть он за все то время, что пялился на нее в метро. — Родинка под глазом, — бесцветным голосом произнесла она; руки у нее тряслись, и она положила телефон на стол, когда он начал выскальзывать из ее ослабевших пальцев. — На ее месте татуировка. Я не вижу. Я не знаю. Она может быть перекрыта. Так не разглядеть. Но она должна быть там. — Юля. Она в отчаянии подняла на него взгляд. Это был страх, понял Шура. В ее глазах был только ужас. — Юля, скажи мне. Пожалуйста. Я не могу так. — Я не могу так, Шур, — прошелестел ее голос. Она взяла свой телефон дрожащей рукой, принялась что-то искать. Шуре не просто было тяжело дышать. Он не мог дышать. Все то время, что она выискивала что-то — он не знал, что. Он не хотел знать. Но догадывался. Старые фотографии. Нашла. Их фото с Артемом, днем перед тем Новым годом. Они оба улыбались в камеру. Шура почувствовал, как его физически тошнит от одной только фотографии. Лицо Артема было почти в том же ракурсе, что и на фотографии Даби, и Юля положила оба телефона рядом, отдергивая руки от них прежде, чем смогла бы сделать что-то еще. Шура поднялся и обошел стол, чтобы встать у нее за спиной. Вцепился ей в плечо. Они были совершенно не похожи, на первый взгляд. Как день и ночь. Но чем больше он присматривался, тем слабее держали ноги. Тем больше ему не хватало воздуха. Юля не выдержала первой. Она забрала свой телефон, вернула Шуре его и поднялась с кресла. Обернулась к нему, с белым, как простыня, лицом. — Поехали, заберем твою машину. Мы едем на кладбище. И в ее голосе, как и прежде, звучал только ужас.[ ВЕНЕЦ ]
Когда они добрались до Сокольников, уже набившим оскомину белым замело все улицы. Всю дорогу Юля ежилась в кресле, вцепившись в ремень безопасности, но не сказала ни слова, как и в метро. Только в самом начале, когда он завел машину, приказала, едва не рыча, не сметь гнать. И замолчала. В гнетущей, мертвой тишине Шура и сам не смог найти слов. Дороги были полупустые — не все рискнули ехать своим ходом в буран. Шура не помнил, когда последний раз так сильно шел снег. Валил. Без конца. На съезде на Новосходненское шоссе их сильно занесло, но даже тогда Юля промолчала. Лишь уперлась рукой в приборную панель и напряженно смотрела вперед, где все было белое-белое-белое. Сердце, замороженное в груди, наверняка обратилось в белый тоже. Мог ли пепел так же сыпаться с неба? Белый пепел, белый снег. Он падал на капот и не успевал растаять. Они припарковались, и Юля выскочила из машины мгновенно, громко хлопнув дверью, и Шура не мог ей ничего на это сказать. Перед тем, как выйти, он устало приложился головой об руль, словно это должно было ему как-то помочь. Юля даже не стала его ждать — быстрым шагом, едва не переходящим на бег, она шла, взбивая снежное покрывало полами черного пальто, и Шуре потребовалось действительно побежать, чтобы догнать ее до того, как она свернула в черные кованые ворота, вмерзшие в желтые колонны. Она слишком хорошо знала, куда идти. Он слишком хорошо знал, куда идти. Но все равно схватил ее за рукав пальто и потянул на себя, не отпуская. Погладил сведенную в прострелившем напряжении спину, не зная, пытается так успокоить себя или все-таки ее. Юлины волосы тоже побелели — вся голова была усыпана снегом, и на черных ресницах застыл иней. И только на ее щеках алым расцветал мороз. — Цветы, Юль, — напомнил он. Наверное, они забавно смотрелись здесь. Заметенные снегом две фигурки. Маленькие, выбеленные люди. Замерзшие, но вовсе не от холода. Он взял ее за руку и доверительно сжал ледяные пальцы. Знакомая тетенька встретила их без особого удивления. Как часто надо появляться на кладбище, чтобы тебя узнавали работники? Знала ли Анжела, к кому они приходят? Шура был почти уверен — ей не надо знать. Она все видела и так. — И в дождь, и в метель, — спокойно поздоровалась она. — Нормально доехали? Юля до сих пор не отпускала его руки, и Шура чувствовал, как она дрожит. Совсем не от холода, он знал. Чуть сжал ее ладонь, чтобы напомнить, что здесь, рядом, никуда не денется. Заземление, говорил Илья, надо выдумать. Вот они и стояли. Заземлялись. — Заносило немного после Ленинградки, — вздохнул Шура. Он не хотел думать о том, что было бы, если бы он не сменил летнюю резину на позапрошлой неделе. — Нам как обычно. Анжела кивнула и удалилась, проводив их усталым взглядом. Сколько людей проходит через нее каждый день? Сколько слез она видит? Как часто? Шуре необходимо было знать. Ему казалось, он умрет, если не узнает. Они были так близко. Так близко к чему-то, от чего все это время бежали. Время не лечило, но притупляло, и теперь все эти эмоции, вся память навалилась на Шуру в одночасье. Как мама тянула его прочь, на лестничную клетку, как огонь полз по стенам уже просто красным, а не синим, как мама споткнулась на последней ступеньке, подворачивая ногу, но не выпустила его из рук, вытащила из дома на подъездную дорожку, пока огнем затапливало верхние этажи. Шура мог лишь завороженно смотреть на то, как пламя плавит окна. Не видя отцовского лица. Если бы он обернулся на него тогда, он бы увидел тот же животный ужас, что видел в Юле сегодня. Как кричала мама. Страх. Это все страх. Они все боялись. Боялись того, что уже произошло. Шура не знал, могут ли люди вообще так кричать, как кричала тогда она. Его пробрало до костей просто от воспоминания об этом звуке. Страшнее всего, решил он, услышать это снова. Услышать по-настоящему. Заметай в снега. Скрой, зима, все, что осталось от меня. Инеем покрой сейчас. Он прикрыл глаза, позволяя воспоминаниям наконец обрушиться на него огромной снежной лавиной. Он помнил, что не мог даже сдвинуться с места, лишь упасть на заснеженный асфальт и смотреть, смотреть, смотреть. Помнил, как приехали Ник и Юля. Им не говорили, что случилось, до того момента. Просто сказали приехать. Пока Никита, обмерев, врастал в асфальт, за него — за него и за Шуру, за них обеих — ломалась Юля. Он помнил, как уезжала скорая. Не помнил, когда в последний момент увидел мать. Но Юлины белые волосы, рассыпавшиеся по ее пальто, были как снег — это он помнил. Как она осела на землю, словно ей ударили под колени, и вцепилась пальцами в проклятый снег. Мать, дочь, сыновья, отец. И труп. Безмолвные от понимания. В его жизни всегда было слишком много снега. И тот оставлял ожоги. Как ядерный пепел разъедал кожу. Это чувствовала Лизель тогда, когда небо было красным? Опалили бы эти снежинки губы? Сварили бы сам рот? Шура понял, что его тошнит от снега. Отпускай, кричало подсознание. Забывай обо всем, бесновалось оно же. Однозначно, самый необычный попутчик, говорил Даби. — Красные розы и незабудки, по две, все правильно? — уточнила вернувшаяся Анжела. Шура медленно вынырнул из собственной бесконечной ловушки, приоткрыл глаза, кивнул. Анжела коротко улыбнулась. — Они не выживут, цветы. Но вы-то да. Берегите себя, ребята, Господь с вами. Как Юля расплачивалась, он даже не запомнил. Только дорогу. И голос Анжелы. Ангела. Была она лишь приведением, сотканным из разных, не подходящих друг другу лоскутов воспоминаний, или она была наяву? Он не разбирал. И, на самом-то деле, и не хотел. Дорога казалась бесконечной. Он не знал, сколько они прошли просто на автомате, не разбирая спрятанных под белым полотном асфальтированных дорожек. Не расцепляя рук ни на мгновение, брели вперед, пока снежная буря накрывала их с головой. Когда Юля задушенно выдохнула, бросилась к низкой ограде, выпростав руку из его хватки, Шура только по инерции двинулся следом. Он не видел ничего, кроме снега. Кроме черного камня. Заметенного снегом. Юля медленно села на землю рядом с надгробием, в отчаянной попытке счистила голыми руками налипший снег с лицевой части. Положила цветы. Застыла. Шура медленно подошел к ней и сел рядом, совсем не заботясь о том, что одежда промокнет насквозь. Юля уронила голову ему на плечо. Тишина. И свист вьюги. Как будто вьюга могла скорбеть. Была способна на раздирающую изнутри тоску. Они не делали фотографию на надгробном камне, вспомнил он, потому что, как сказала Юля, Артему бы это не понравилось. Только выбитые серебром буквы. Имя. Фамилия. Дата рождения. Дата смерти. Буквы складывались в слова, но как будто потеряли весь свой смысл. Артем Тодоренко, прочитал Шура. Восемнадцатое января тысяча девятьсот девяносто шестого года. По тридцать первое декабря две тысячи двенадцатого. И маленькая надпись снизу: спи спокойно. — Мне холодно, — прошептала Юля. Шура обнял ее крепче, разгоняя причуду едва-едва — все, лишь бы не обжечь. Снег вокруг них начал таять. — Как думаешь, холодно ли ему? Артем гордился, что ему никогда не бывает холодно. Шуре было похую, чем он там гордился, пока их с Юлей, сидящих у его надгробия, заметало снегом. От этого холода средства не было. Ни у кого в этом чертовом мире. — Я думаю, что даже ему иногда бывает холодно, — тихо сказал он. Юля беззвучно затряслась, и он перехватил ее, чтобы она совсем не упала на землю. Прижал к груди. — Я думаю, он чувствует, когда холодно тебе, — добавил Шура, пустыми глазами раз за разом перечитывая посеребренную гравировку. Тысяча девятьсот девяносто шестой. Две тысячи двенадцатый. — Мне всегда холодно, — она вздрогнула. — Всегда, с того самого дня. Шура, этот холод меня убивает. Шура склонил голову вниз, так, чтобы прижаться щекой к Юлиным промокшим волосам. — Тридцать первое декабря две тысячи двенадцатого, — прочитал он вслух. — День, когда умер Артем. И день, когда родился Даби. — Наверное, я все же сошел с ума. Так не бывает. Юля, так не бывает, — пропавшим голосом повторил Шура. — Когда люди сгорают до костей, они не воскресают. С него слезала кожа. Наживую. — Не было там никаких костей, — сказала Юля, отстраняясь. Глаза у нее горели синим. Вытерла красное лицо мокрым рукавом. — Ни костей, ни кожи, ничего. Только пепел. Пепел и стекло. Шура вытащил из кармана телефон, открыл фотографию. Снежинки таяли на экране, размывая изображение. — Самое страшное, — продолжила она, — что я не знаю, узнала бы я его сейчас, если бы увидела. Иногда мне кажется, что я его выдумала. На это у него не было ответа. Как не было ответа ни на что больше. В кладбищенской тишине им было оглушительно громко. Но даже сквозь пробирающий ветер Шура расслышал чужие шаги, испуганный, что кто-то увидит их. Разбитых смутной, сумасшедшей надеждой. Он медленно поднялся со снега, помог подняться Юле, придерживая ее за руку, и только потом обернулся. Как и тогда, безликое белое ничто разрезало красным. Шура кивнул сам себе: хоть что-то должно было стать константой в его жизни. И, видимо, константа была совершенно не приспособлена к выживанию в снежную бурю. Шура смог разглядеть его лицо только на расстоянии двух шагов. Кир стянул с лица золотой визор и посмотрел мимо Шуры, наверняка стараясь прочитать написанное. — Я знал его, — негромко сказал он, закрываясь крыльями от налетающего в лицо снега. Еще один человек, чтобы проверить теорию, подсчитал Шура. Смотреть, как Кир отчаянно мерзнет, чтобы стоять здесь сейчас рядом с ними, было почти весело. Или Шура уже окончательно и бесповоротно поехал крышей. — Как? — спросила Юля, подходя ближе. На ее лице не было ни следа слез. Только холод, впечатавшийся в каждую клеточку ее тела. — Мы разговаривали всего лишь раз. Это было на каких-то сборах, мне было пятнадцать. Эрнест привел его с собой, не знаю точно, зачем. — Что он сказал? — спросил Шура, слыша свой голос как бы со стороны. Кир перевел взгляд с надгробного камня на него и слабо улыбнулся. Золотые радужки глаз впервые показались настоящими. — «Не смей упасть. А если все же упадешь, то не бойся. Я поймаю».