[ BEWITCHMENT ]
Все начиналось с тишины. Короткий момент между третьим звонком, погасшим светом и нежным шорохом бархатного занавеса — и снова дышать, жить, говорить. А потом — истончающееся, едва различимое время перед вспыхивающими софитами. Цветы, смазанные поцелуи в щеку. Стрельба в потемках. Ливень. Терпкая сладость мертвого тела. И снова овации. Больничный запах, таблица умножения — разноцветные карточки с огромными цифрами и такими же огромными рисованными бошками животных. Жизнь шла где-то на периферии — или то, что принято было таковой называть. Ему нравилось представлять себя идущим по этому бордюру, балансирующим над двумя, если не тремя полярными реальностями. Имен он носил еще больше. Примерять другую личину — это так же легко, как дышать. И только где-то на задворках крутился он сам. Немного потерянный, это да. Дома было неспокойно. Вот это напряжение, зависшая в воздухе беда, разлитый стакан воды, начавшая перегорать лампочка на кухне — он, опять же, знал, как это начинается. Умел различать все, что могло бы привнести в его и без того потрепанное житие очередные проблемы. Как предчувствие неотвратимо надвигающейся беды. Несмотря на такую способность, Лексей мастерски в них, эти беды, влипал: они как бы сами собой притягивались в его сторону. Артем молчал с утра, и от него было не добиться ни слова. Особенно с учетом того, что он отвалился спать и не просыпался до четырех часов дня, пока они не разбудили его хлопающей дверью. Аглая сверлила экран ноутбука глазами весь день и тоже была не особо разговорчива. Девочка, Кристина, вернувшись, бегала по комнатам с тряпкой, потому что не могла усидеть на месте, и он, если честно, ее прекрасно понимал. Самого потряхивало. Все прошло успешно, на Тимуре не было ни царапины, пострадавших из мусоров не наблюдалось тоже. Единственная потеря — Тимова ветровка, но он не выглядел сильно огорченным ее пропажей. Они разминулись практически в дверях — на самом пороге. Тимур молча кивнул ему, словно все знал и понимал, — и, если честно, Алексей уже и сам планировал выложить все карты как минимум ему одному, — и прошел вглубь квартиры, ссутулившись, мрачный и закрытый. Что-то все же подсказало его окликнуть. Отвести беду. — Ты в порядке? Тимур уставился на него с совсем не располагающим к общению лицом, но подошел ближе. На его толстовке до сих пор проступала пыль от раскрошенного бетона, размазанная неосторожными движениями по черной шерсти. — Дядь Леш, — замученным голосом сказал он, — я бы сказал. Правда. — То есть мне нет нужды тебя сейчас допытывать, так? — уточнил Алексей, сложив руки на груди. Тимур был словно не здесь, смотрел куда-то сквозь. Задумал что-то, несносный ребенок. — Да, — быстро ответил Тим, хмурясь. — А где… Алексей вздохнул. — Запасные перчатки были в шкафу в третьем ящике под папкой с медицинскими документами. Не распыли ничего. Тим кивнул и послушно смылся. За столько лет читать его было элементарно: что-то случилось, что-то, чего нельзя было рассказывать, не закрыв дверь на семь замков. Разберутся с Артемом сами, справедливо решил он. У него была определенная свобода в сложных межличностных отношениях с Лигой и ее домочадцами на правах самого старшего и опытного, и Тим спускал ему с рук уход в самоволку без каких-либо объяснений. И Лексей ему был за это очень благодарен. Лига множила проблемы разве что не почкованием. Фокусник их решал. Сейчас проблема была, в кои-то веки, не в Лиге. И не то что проблема — скорее, легкое недопонимание. О котором надо было кое-кому напомнить. Маску брать он не собирался — по крайней мере, буквально. Сегодня его лицо должно было стать главной разменной монетой. Ночь все скрывала и делала необязательным — имена, маски, количество оружия по карманам. Он переглядывался с синим глазом фонарного столба, пока раздумывал, как себя сегодня подать. Сварить или пожарить? Место было непривычным. Раньше собирались на знакомой улице — ладно, лет двадцать назад, что уж там. Появился капитал, разрослось влияние, стали брать не каждого желающего. И вот теперь — вполне работающий склад-завод, застолбленный Главой для отвлечения внимания. Он не был здесь очень и очень давно и не особо хотел возвращаться: дело грязное, и, к тому же, уже минувших дней. Тем более, по такому поводу, как сейчас. Этой реальности почти не существовало в его инфополе. Стерлась, обтесалась, как прибрежному рифу слизывает грани морской водой. Даже феноменальная память не спасала — он просто болел от такой близости с прошлым, и сознание выталкивало всю информацию вон. Вытряхивало из-под полы. У черного входа кучковались совсем уж птенцы. Он видел их выставленную напоказ гордость, за которой пряталась неуверенность и, может быть, страх. Робость. Только проклюнувшаяся смелость. Совсем молодняк, он бы не дал им больше шестнадцати. И посоветовал бы свалить, пока можно. Тогда приходилось взрослеть куда быстрее и не самым приятным образом, и такие связи могли ощутимо выручить и даже заменить семейные, а сейчас же… Ситуация не стала сильно лучше, но достаточно стабилизировалась. Он знал наверняка. Их караулили те, кто постарше, с оружием. Он заметил хвост ремня от автомата, выглядывающий из-под длинного плаща, и только прищурился. Претенциозно. Когда его, спокойно и не скрываясь подходящего, наконец заметили, он мог бы уже закончить со всеми по одному и даже не напрячься — темнота и разобщенность. Но они были под протекцией своего Главного, а он не планировал никакой вечерней поножовщины и укоряющего взгляда Юры. Юра еще нужен был ему довольным и в хорошем расположении духа. Хотя очень хотелось. Все же что-то было не так. Вблизи быстро стало ясно, что старшие пасли детей почти боевым строем, и он стянул с головы капюшон, вполне четко показывая, что пришел с миром. Не делал ставку на то, что его в лицо узнают младшие, все могло сильно измениться за время его отсутствия, но какие-то нормы приличия должны были сохраниться. Шесть автоматов вскинули на него со всех сторон, и он, кротко улыбаясь, даже не подумал поднять руки вверх. Пусть видят, что ему нечего бояться. И, честно говоря, так это и было: полезут первыми, не разобравшись, значит, получат по шее. Сначала от него, потом от Юры. По всей одежде было запрятано около пятнадцати ножей, в том или ином виде. Все равно распечатать причудой — дело пары секунд. Видимо, сегодня нужно было побыть тем, кого уже давно не доставали из платяного шкафа. Пора выходить. Третий звонок. — Кто? — вперед выступил невысокий пацан лет двадцати на вид, слишком явно прячущий в рукаве куртки лезвие. Хотелось сказать: это же по глазам видно, дурень. — Я пришел к Зорге, — четко сказал он вместо этого, принимая самый не заинтересованный в шести наставленных на него стволах вид. Это уже порядком напрягало, но он умел никак не выдавать собственных мыслей. — Зорге не принимает сейчас, — ответил другой, в олимпийке. Ящероподобные желтые глаза на мгновение затянуло защитной пленкой. — А я не спрашиваю разрешения, — скучающе протянул он, не вынимая рук из карманов собственного плаща. Рискнут или не рискнут? В темноте никто не смог бы различить, что за сходка здесь наметилась, но на местах всем все было прекрасно видно. Мокрый асфальт отражал рассеянный голубоватый свет единственного фонаря. Неужели Юра никак не предупредил людей? Короткое сообщение просмотрел, но не ответил. Он не сильно этим обеспокоился просто потому, что знал Юрину манеру вести дела. Сейчас его уверенность немного пошатнулась. Беспокойство тоже рождало проблемы. Катастрофическое множество. — Так ты че, мент, что ли? — зло спросили рядом. Со спины практически — он заметил приближение сразу, но не стал что-то предпринимать. Однако чужое кольцо-печатку в опасной близости от собственной шеи уже не пропустил. Это было низко даже для ассоцев. Он до последнего не хотел этого делать, но, видно, судьба распорядилась иначе. Ему хватило нескольких секунд, чтобы переиграть расстановку в свою пользу. Так привычно, правильно. Тело само помнило — и думать не надо было. Только контролировать дыхание. Пацан испуганно дернулся, чуть не порезавшись самостоятельно, когда он приставил ему охотничий нож к горлу, второй рукой несильно схватив за волосы. Неужели еще одно негласно опущенное новыми порядками правило? Со спины нападать запрещалось. Они же не были зверьми. Просто немного обреченными. В один момент он оказался на мушке еще у троих, но не шелохнулся. Один из старших (Лада, подсказала память), удрученно закрыл лицо рукой, явно понимая, что ребенок нарвался сам и придется устраивать разбор полетов. — Очень непродуманное оскорбление. Причем оскорбление своего же, — тяжелым тоном произнес он, медленно просматривая каждое незнакомое лицо. Не знал лишь парочку из совсем мелких, явно последний набор. — Зорге будет крайне недоволен, что вы начинаете светить огнестрелом прежде, чем разберетесь в ситуации. — Он немного мухлевал: Юра и сам порой грешил точно тем же. — Был бы здесь мент, вас бы уже приняли. Так тут и получилось накануне, да? Откупались именами? — Ты не борзей, — сказал мужик с автоматом, подойдя ближе. — Пусти пацана, решим твой вопрос. Отвечай: ты откуда? Наконец-то, хоть кто-то вспомнил правильные слова. Он вывернул руку запястьем к свету, и рукав чуть соскользнул. Мужик проследил глазами выцветшую наколку-нить и кивнул. — Пусть учится отвечать за свои слова. Тем более перед старшим. Но я сделаю исключение на этот раз, — он медленно отпустил мальчишку, и нож по команде обернулся сферой. Лица у рядом стоящих стали куда понятливее. Конечно, по причуде узнать намного проще, особенно, если та на слуху. Мальчишка быстро отскочил от него подальше, встроившись между погодками, и посмотрел круглыми глазами. Он вернул ему внимательный взгляд в ответ. За годы все стало совсем печально — у него были плохие новости для Юры. Калаши наконец опустили, и он раздраженно выдохнул. Сплошная головная боль. — Я спрошу снова, — громко напомнил он. Убрал рукой лезущие в глаза кудри назад — они не поддавались никакой дрессировке. — Кто такой умный додумался слить состав ментам на допросе? — Мы сами не знаем, поэтому такой цирк сейчас, нам никто ничего так и не сказал по этому поводу, — отозвался тот же мужик, подобравшись. — Извиняемся, не признали Вас сразу. Зорге заперся у себя, никого не впускает. Все на взводе. До сих пор оставалось загадкой, как Юра удерживает «Ассоциацию» вместе и хотя бы частично функционирующей, если даже спустя столько лет позволяет себе и своим людям такие выкрутасы. Иерархия стала болезненно размытой. У них было всего одно соглашение. Одно. И тот умудрился его нарушить, прекрасно зная, сколько он сделал для них и за них. И что сделает за это нарушение. Неужели так, твою мать, сложно… Ему хотелось смыть с себя эту грязь ассоцевских территорий, дым, валящий из труб, хотелось вернуться на квартиру в Отрадном и весь вечер разводить Осю в карты, проследить, чтобы Кристина легла хотя бы до часу ночи. Еще больше, конечно, хотелось вернуться совсем в другое место — на другом конце города. В запах фенола и цветочных духов, пожизненно приставший к волосам. Но не сегодня. Не сегодня и не в этом месяце. Может, на Новый Год… — Скажите Зорге, что Ведьма здесь, — отчетливо произнес он, с тоской наблюдая, как белеют лица у тех, кто еще не понял. — И что ждать я не буду. Ровно через две минуты его позвали. Он почти отвык ходить в сопровождении вооруженных людей, но внутри на их скромную процессию косились все, поэтому такое внимание ему даже льстило. Подтачивало что-то изнутри. Потому что все знали, кто он, что он. Дурная слава цеплялась за устаревшую кличку репьем. И собравшиеся явно догадывались, почему Ведьма, технически в почетной отставке, здесь. Юра встретил его сам — ничуть не постаревший, огромный, как шкаф, еще издалека умудрившийся выглядеть виноватым. Только для тех, кто его хорошо знал, конечно. Для остальных он выглядел обыденно — то есть, до усрачки внушающе. В дорого обставленном кабинете отчетливо разило спиртом, не заглушенным крепким качественным табаком, но ему было не впервой игнорировать, как Юра методично пытается закопаться в песок с головой. — Ве-е-едьма, я все понимаю, — пробасил Юра «Зорге» Малахов, сорока шести лет от роду, второй по счету глава «Ассоциации», мастер спорта по вольной борьбе и просто душевный мужик, как-то прибивший японского туриста за косой взгляд. — Я очень-очень извиняюсь за такие неудобства с нашей стороны. — Неудобства? — едва не рыча, повторил он, приблизившись к столу. — Вы мне уголовку на гражданское имя возобновили! — Ведьма… — Зорге оперся руками на столешницу, тяжело смотря из-подо лба. Юра как-то по особому произносил его кличку, вкладывая чересчур много значения, которое разобрать могли только они двое. — Какого дьявола, Юра! — он, чтобы успокоиться, начал нервно мерить шагами комнату; полы плаща послушно взметались за ним следом. Звукоизоляция офиса была, к сожалению для него и к счастью для Юры, на высоте. — Непонятно, кто там был, кто тебя сдал и кто вообще знал твое имя, — жестко отрезал Зорге, повышая голос. — Мое полное имя, ассоцевскую кличку и дату рождения, ты хотел сказать, — со злостью уточнил Лексей, едва удерживаясь от того, чтобы выйти из себя и разнести Юре половину кабинета. В голову лез только Поляков со своим морфием: натуральное схождение с ума без какого-либо успокоительного. Ему отчаянно хотелось просто заорать, и Юра, выросший рядом почти бесшумно для своих габаритов, это видел. И все просто закончилось. Отпустило, как по команде. Напряжение, воспрявшее в замкнутом пространстве, развеялось. — Знаешь, я тебе даже поверил сначала, — почти с гордостью сказал Юра. — Ведьмой был, Ведьмой и остался. — Что, сдаю позиции? — ощерился он. — Скорее, устаешь притворяться. — Я почти не играл. — Все, Лех, спокойно, — попросил Юра, заметив, как он полез в карман. — Все. Заканчивай. Ты и так пересрал мне всю молодежь. Не вынуждай меня звать кого-то еще. Лексей устало пересекся с ним глазами, но руку вытащил. — Да ты и сам меня уложишь, — чуть морщась, выговорил он. — Неправда. И мы оба это знаем. Всегда знали: еще с момента знакомства. Учеба была не в пример жесткой, но и выбора у них не оставалось. У Юры же была довольно забавная причуда, совсем не боевая, но очень… к месту: он просто не оставлял отпечатков. Ни на чем и нигде. Так что, в общем и целом, если бы Зорге решил разделаться с ним прямо здесь за вопиющее нарушение субординации, никто бы никогда не ответил, кто и как его убил. Но это не означало, что он не будет сопротивляться. Лексей мрачно выплыл из собственных воспоминаний, не сводя с аккуратного паркета глаз. Прятаться-притворяться рядом с Юрой было бессмысленно. Он просто знал. И, наверное, был единственным, кто понимал. — Юр, десять лет просто в никуда, — он даже не дернулся от чужой руки на плече. — Вы не только меня этой херней подставили, но и Лигу. Еле перебросили фокус внимания. — И не только Лигу, — мрачно сказал Юра. — Завелась крыса. Пришлось всю бухгалтерию сжигать. — Только ее? — Включая эникейщика. Они помолчали. Слова Юры звучали как плохая шутка, но ничего из сказанного ею не являлось. — Сколько здесь человек вообще знают, как меня зовут? Пять? И это в лучшем случае. — Человек шесть, из старших, включая нас с тобой. Кто помнит. Остальные только по погонялу, и то не так много. Я просто понять не могу логику, почему решили вытащить именно тебя и двух из младшего состава. Ты никак не светился с нами. — Ага, не светился, конечно, — грустно усмехнулся Лексей, прикрывая глаза. — Тринадцать заказных убийств, охуенно я не светился. — И кто заставлял тебя это делать, тем более под прицелом, напомнить? Крест. А он уже лет пятнадцать кормит червей за МКАДом. — Младшие в порядке? — он ушел от чужого вопроса. — Да, их получилось прикрыть, — недовольно ответил Юра, принимая правила игры. — С тобой сложнее. — После… вполне могли остаться недовольные новым командованием, нет? — А к нищете, в которой мы жили, очень легко привыкнуть, — кивнул Юра. — И очень сложно с ней расстаться. Грязные деньги надолго не задерживались, а честным трудом что-то заработать хотелось не многим — тогда «Ассоциация» перетерпела целый дворцовый переворот, но устояла, заняв фактически благотворительную нишу и работая в минус. А недовольные ушли туда же, куда и Крест. И скатертью дорога, мрачно подумал Лексей. Он ненадолго задержался после ухода Креста — через пять лет Юра сам его отпустил. Неофициально. Официально — только в 2015-ом, когда с Лексеем удачно случилась Лига. Он до сих пор не хотел признавать, что поспособствовал этому «случаю». Запрещенные организации — это, видимо, диагноз. — Осталось только двадцать наших из первого состава. Никаких претензий не было уже много лет, Лех, это не вариант. А из киллеров только ты и выжил. «Потому что ты не убийца». Давно случившийся разговор живо восстал в памяти, и его передернуло. — Я не хочу об этом говорить. Ярлык от себя так просто не отпорешь, как ни старайся. Баланс крошился на глазах. Все выстроенные образы рушились, перемешавшись в этом треклятом кабинете. Он устал. Устал убегать. — Инна звонила мне, — признался Юра наконец, словно заколачивал последний гвоздь. Лексей похолодел. — Думаю, сначала она позвонила тебе, потому что угрожала чуть спокойней, чем я ожидал. — Она не сказала, что свяжется с тобой, — негромко сказал он. — Эта женщина, Леш, и мертвого достанет из-под земли, если ей приспичит. Через Любу дозвонилась. — И? — Мягко говоря: если еще раз к ним придут мусора по нашим делам, попадание в неотложку всем причастным будет обеспечено. Лексей впервые за вечер смог улыбнуться. Вымученно, но позволил себе такую маленькую слабость. — Ты не представляешь, как я хоть раз домой нормально вернуться хочу, чтобы никого под удар не подвести. А тут это. Она испугалась, что меня взяли. Спрашивала, кому дорогу перешли, кто мог слить, безопасно ли им вообще из дома выходить. Я чуть сам к ним не сорвался, Юр, понимаешь? — Настолько ее довести… — как в пустоту сказал Юра. — Мало того, она же не одна дома была. Вся многолетняя конспирация просто к черту полетела. Юра вытаращился на него. — Ты хочешь сказать..? — Ей пришлось что-то ему придумать, конечно. Мы до последнего не хотели. Слишком опасно вот так в дела тянуть. Просто… не хотели вообще втягивать его в это, он должен жить без оглядки на мое дурацкое прошлое. Хотя это весьма трудновыполнимая задача. — Леш, — искренне удивился Юра. — Я, конечно, знал, что вы с Инной параноики до мозга костей, но, кажется, ваше молчание немного в другую сторону сработало, нет? Ты думаешь, я новости не читаю? Очень старательно избегая пересекаться с Юрой глазами, Лексей с собственного позволения попытался врасти в чужой кожаный диван. — Как же это все не вовремя, — тихо сказал он. — А такое вообще никогда не к месту, — тяжело сказал Юра, нависая над ним, как дамоклов меч. — Моя тоже ходит, спрашивает, что происходит вообще у нас и в стране, а я даже не знаю, че ей ответить. — «Ветер крепчает», — коротко процитировал Лексей, отнимая руки от лица. — Все совсем как тогда. Чего стоит только очаровательная попытка закопать Тихановского. Перевести стрелки? Проще простого. Не говори и не думай. «Думать, Леш, это не твое». — Посадить его в обезьянник — это что-то новое вообще. Это уже черта. Он неприкосновенный, все это понимают, и замутило не только улицы, но и народ простой. Все еще хорошо помнят Ласточку. Даже я охренел с субботы, — честно признался Юра, присаживаясь рядом и отчаянно пытаясь уместиться на собственном диване. — Его начали задвигать, потому что он что-то знает. Или что-то узнал. И потому что он перестал сдерживаться в словах. А он точно молчать не будет. И Савосин, с его подачи, тоже, ему вообще уже терять нечего. — С ними-то все понятно, а вот с… — почти смеясь, проговорил Юра. — Даже не говори мне ничего по этому поводу. — То есть, ты был не в курсе? Он даже не смог придумать, что ответить. У него чуть сердце не остановилось тогда в субботу. А сказать кому-то — нельзя. Нужно держать лицо, следить, чтобы никто из лиговцев не откинулся, создавать видимость хоть какой-то деятельности. Но не думать об этом. И не говорить. Конечно, он, черт возьми, был не в курсе! Партизанский отряд в лице одной только Инны работал с устрашающей силой, да и вряд ли она сама знала. Иначе не обрывала бы ему провода, закономерно проклиная его наследственность. — Я сначала решил, что мне показалось, — честно сказал Юра, как будто бы и не замечая его скромную, молчаливую истерику. — Потом снова наткнулся на заголовки. Эренбург, боже ты мой. Я его столько лет не видел, а сразу узнал. Леш, он же твоя копия.[ ЯБЛОКИ ]
— Ну? — требовательно спросила Леся, сдвинув темные брови. Ни хрена они не поговорили, конечно. Ни в среду. Ни в четверг. Костя мастерски смывался от нее всю неделю — и это с учетом того, что они живут в соседних домах! Отговорка повторялась: Академия. Академия то, Академия это. Леся понимала. Все понимала. Она вообще была очень понимающим человеком. Но ее показательно избегали, и это она понимать отказывалась. В среду вообще все сорвалось самым наихудшим образом: в школе произошел редкостный пиздец, включающий в себя ее одноклассника, который на фоне собственного семейного конфликта или что-то там — Олеся так и не разобралась — пережрал причудных стимуляторов и устроил им форт-боярд прямо на уроке английского. Олесе пришлось немного нарушить закон, чтобы расчистить место обострившегося конфликта в полевых условиях, и после такого выверта причудой ее тошнило еще двадцать минут — чудом до туалета доплелась на своих двоих, и то с поддержкой Юлии Эрнестовны, которой попало крепче — руку до мяса продрало ветками. Вершинова угомонили только к обеду. Ценой транквилизаторного дротика. Перебирая в голове этот хаос сейчас, спустя два дня, Олеся думала только о том, что такое может быть не иначе как в каком-нибудь голливудском боевике. (Реальная возможность оказаться убитой чужой причудой ее как-то не испугала.) Физрук, влетевший в класс с ружьем наперевес, — это тоже где-то за гранью. Короче, у нее до сих пор было стойкое ощущение, что ей это все приснилось. Но Юлия Эрнестовна, не появившаяся на уроках ни вчера, ни сегодня, не добавила очков в пользу версии о странном ночном кошмаре. Их всех отпустили по домам, конечно. Слухи удивительно быстро разнеслись через третьи руки, поэтому Костя о произошедшем написал ей первым. Что для него в принципе было удивительно. Спросил только: тебя не задело? И на отрицательный ответ сказал лишь: слава богу. Что, опять же, было для него удивительно. У Кости в лексиконе начисто отсутствовал божественный синтаксис. Она не знала, что вообще во всем белом свете могло стать причиной для того, чтобы Костя употребил в своей речи слово «боже». Видимо, этой причиной была она сама. Тогда она об этом не задумалась. Зря. Олеся-из-будущего об этом сильно пожалела. Но это было уже потом. Пока что Олеся-из-настоящего хотела вырвать Косте кадык. Пятница, вечер. (Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый…) Разговор дотерпел аж до конца недели: возможно, это было плюсом, поскольку Леся успела остыть, а возможно, минусом, поскольку она успела обидеться. Ее ласковый зефирный манямирок не воспринимал серые грани. Костя, кажется, видел только черные. Возможно, ее мысли немного скакали — потому что она была в ярости. От Кости пахло зимой. Они встретились в привычной арке между домов, и ее как-то разом отпустило, когда Костя показался из темноты, подсвеченный фонарным силуэтом. Пришел-таки. Он выглядел уставшим, загнавшимся и вообще сам на себя не походил, словно его что-то упорно подъедало изнутри, но, увидев ее, он даже смог вытащить на свет улыбку — и Леся сразу поняла, как по ней скучала. В груди расцвело что-то теплое и тоже захотелось улыбнуться, но она не разрешила себе. Костина улыбка тоже быстро сошла на нет, уступив место мрачному, мягко говоря, задолбавшемуся выражению лица. Так было привычней. Душить друг друга беспокойством. — Извини, — просто сказал Костя. Как будто не изводил ее эти несколько дней молчанием и отговорками. Как будто даже не спросил у нее, как она себя чувствует после произошедшего. Как будто пытался ей снова соврать. А она ведь обещала себе, что поймет все, что он скажет. Видимо, хреново обещала. Мама, на удивление, отошла от состояния холодной войны, тоже беспокоилась — как чувствовала. — Кость, — начала Олеся, вдохнув и выдохнув, чтобы успокоиться. — Скажи мне, что произошло на проверке. Пожалуйста. Не ври мне больше. Вот. Вот это она готовила неделю. Вот с этим в голове она избивала боксерскую грушу в зале. Вот с этим в голове она успокаивала Илью после нервного срыва. Браво, Олеся, это браво. Костя весь как-то помрачнел, хотя, казалось бы, куда еще. Сжался. Отвел взгляд. Олеся уже знала — он снова соврет. — Это были смотрины, — наконец разродился Костя, запихнув руки в карманы черного пуховика. Поднял голову, посмотрел своим умоляющим взглядом побитой собаки. В обычное время Леся бы сдалась. Пустила на самотек. Но все словно достигло кипящей точки, в которой уже было не развернуться. — Стандартный вопрос-ответ сначала. Там, инфу какую-то им было нужно проверить. Дееспособные ли у меня родители, есть ли еще какие-то близкие родственники. Не знаю, нафига им это знать, если все еще при поступлении было обговорено. Потом проверяли бой в типа полевых условиях, как я среагирую, как буду выполнять команды. Довольно жестко, на самом деле, — он запнулся на этих словах, словно продумывал, что именно сказать. Это Олесю взбесило дополнительно. Ей не нужно было слышать чистенькую версию произошедшего. Она просто хотела знать, что до такой степени смогло вынести Косте мозг, что он замкнулся и начал вести себя, как… Леся потеряла нужное слово, пока высматривала малейшие признаки того, что Костя врет. — Там вообще все очень жестко и некрасиво, Лесь. Я себя… не очень человеком после этого чувствую, но, наверное, так надо, чтобы в будущем легче было на работе. Опять причуду на максимум разгонять. Бой был не совсем на равных условиях, не знаю, зачем. Не знаю и что это был за человек, пытался узнать, если честно, но мне ментор так вписал за вопросы, что я даже знать не хочу уже. Я к чему веду, Лесь. Меня фактически натаскивали на то, чтобы этого человека убить. Леся замерла, как лань в свете фар грузовика. Холод на улице внезапно показался очень четким, неправильным, злым. Пробирающимся под куртку, под кофту, в самое тело. «Но он же будущий герой!» — громыхнуло в голове маминым голосом. Убить. Убить, как убили ее отца. Несчастный случай на стройке, как им тогда сказали следователи. Свидетели же говорили другое: про героя, который случайно убил не вовремя подвернувшегося под руку человека причудой дальнего боя. Лесю заколотило. Нет, Костя не был таким. В нем не было этой жестокости, кто бы что ни говорил. Не было того стержня, который мог бы позволить ему кого-то убить. Сделать из живого неживое. У Леси был вполне четкий концепт смерти в голове. В конце концов, она не так давно похоронила любимую бабушку, она видела все стадии угасания человека, даже если не хотела. Как бабушка постепенно перестала их узнавать, реже вставала с постели, говорила сама с собой, спорила с телевизором вслух. Говорила, что видит кого-то в их квартире, пока они уходили на работу и учебу, и постоянно срывала их оттуда домой, чтобы они прогнали «этих». Лесе было очень тяжело и страшно, потому что бабушка уже не была бабушкой. Она была кем-то другим. Теперь Олеся знала — так бывает, когда смерть подступает близко, зажимает горло. Но они с матерью понимали, что ей недолго осталось, как бы им ни хотелось задержать время. Мама отмеряла каплями галоперидол, прописанный в психоневрологическом диспансере, и ей, наверное, было еще тяжелее. Когда капли уже не помогали, к ним приходила тетя Инна и о чем-то долго говорила с мамой. Все все понимали. Ушла бабушка тихо, во сне. Был человек, а потом нет. Только мама утром в комнату зашла, застряла у порога, бледная, как тень, спавшая с лица всего за неделю особенно острых бабушкиных психозов, воткнулась в этот порог долбаный, как в незастывший бетон, и просто сказала всего одно слово: — Все. Поэтому Леся знала, что такое смерть. Леся понимала, и что такое убийство. И в ее голове не могло уложиться, что Костя способен на это. Вместо того, чтобы показать пролетевшие пулеметной очередью в голове мысли, она спросила: — И что ты сделал? Чем все закончилось? Она вспоминала свой недавний кошмар. Там было что-то такое: Костя отвечал, и мир становился красным. Костя тогда сказал: я уже не остановился. Костя, смотря ей прямо в глаза, ответил: — Я остановился. Воздух сдуло из груди, как из воздушного шарика. — Несколько открытых переломов, ожоги, конечно, все это, — продолжил он тихим, вдумчивым голосом. — Но я остановился. Проверку я прошел, с этим все нормально. Просто это грязь, которую я не хотел тащить за пределы Академии. И не то чтобы я могу это делать, я не имею права распространять такую информацию. Лесь, это нельзя никому рассказывать, окей? Она не могла сказать, врет он или нет. Она не знала. Она не хотела знать. — Илья в курсе, да? — вместо ответа спросила Олеся, покачнувшись на мысках. Костя подошел ближе и сгреб ее в охапку рук, погладил по спине. Успокаивал. Леся не была уверена, нужно ли ее сейчас успокаивать. Она вообще не представляла, что чувствует в эту конкретную минуту. Наверное, Костя это понимал. — Да, он знает. Я сказал ему первым. В его случае одной гостайной больше, одной гостайной меньше — уже роли особой не играет, скажи? — ласково сказал Костя. Она кивнула ему куда-то в ледяную наощупь куртку. — Все? Допрос окончен, разрешите откланяться? — Вольно, — чуть смеясь от непонятных, навалившихся разом эмоций, пробормотала Олеся, медленно успокаиваясь. — Руки покажи, герой. Костя послушно вывернул их ладонями вверх, и она осторожно, едва дотрагиваясь, прочертила пальцем края сросшихся рубцов. — Заживают нормально, — обыденным тоном проинформировал он ее. Леся кивнула. — Хорошо. Не забывай про мазь. Он потащил ее прочь, в родной двор, несильно сжимая Лесины пальцы своими, чтобы не раздразнить рану. Разговор мог бы утечь в любую сторону, но они оба знали, что им лучше сейчас помолчать, переварить — каждому свое. Поглядывая на Костю изредка, Леся теперь очень хорошо видела, как на нем отразилась неделя. Он стал еще бледнее, под глазами четче вырезались синяки, а на скуле была по-правильному заклеенная лейкопластырем ссадина. Волосы отрастали. В августе, когда у них начались официальные сборы перед Академией, она едва с ума не сошла, когда увидела его бритым под ноль, а Илью еще полчаса колотило в истерике от смеха, на что Костя только хмурился и клялся его подорвать при первой удобной возможности. Он был катастрофически похож на яйцо. Очень злобное, красноглазое яйцо. Они бродили по набережной в парке Горького, прихватив с собой Кириленко и Милу, привычные к пронизывающему летне-вечернему ветру, и Илья, мразотно ухмыляясь, сличал Костино недовольное лицо с фоткой Волдеморта. Леся стоически держалась только первые пять минут, но потом сдалась всеобщему помешательству в лице Ильи и фоткала его со всех ракурсов. Эдик еще два дня пополнял ее собранный архив собственными шедеврами фотографии, сделанными исподтишка. Это было хорошее время. Даже Илья тогда оттаял, наконец вернувшийся к ним в нерушимое трио, начал улыбаться больше и в принципе походить на того человека, каким был. Снова задумавшись об этих переменах, Леся уже было хотела спросить Костю, знал ли он, что именно тогда произошло, но тот завел разговор первым. — Ты же знаешь, что к Мироновым менты опять приходили? — тихо спросил он, наклоняясь чуть ближе. — Естественно, — в тон ему ответила Леся, хмурясь. — Илья сам сказал. Что-то насчет его отца и группировки какой-то. Сюр, короче. — Ну не скажи, — не согласился Костя. — Я сначала подумал, что это насчет субботы, но мне так, батя по секрету сообщил, чтоб я реально не ввязывался, мол там че-то серьезное совсем. Ну и не донимал расспросами, цитирую, «бедного мальчика». — Да, бедным мальчиком еще никто Илью не называл, — осторожно протянула она. — И насколько все серьезно? — Я, конечно, пошел к матери, кто, если не она, знает точно? Они же с Инной дружат полжизни. Я вообще плохо помню дядь Лешу, сколько нам, по восемь было, когда он слинял... — Вам по восемь, мне семь. Но я тоже не помню. Только, что он какой-то приколист точно был. — Приколист — это мягко сказано. Доприкалывался так, что Инне с Ильей это всю жизнь разгребать бы пришлось, если бы он не свалил и не вывел их из-под удара. Мать говорит, она упрашивала их развестись, своих адвокатов предлагала, это как-то должно было помочь с юридической стороны, но они оба уперлись и не стали ничего менять. Он просто испарился, и вроде все стало нормально. Вроде. Все тоже сначала решили, что тема закрыта, они в безопасности — Инна же в государственной больнице работает, ей бы кислород сразу перекрыли. — Кость, ближе к делу, пожалуйста, — попросила Леся. — Ну, короче, вот эти все группировки, уличный криминал, девяностые, — он развел руками. — Как сказала мать, Алексей сунулся по дурости в какую-то из банд и застрял, они наворотили там дел, ему еще очень не повезло с официальной работой и тем, что, по факту, ему нужно было появляться постоянно на людях, потом на него повесили административку из-за Запрета, куча херни случилась… Костя вдруг осклабился, словно задумал что-то, выходившее за рамки истории, и Леся ткнула его в бок локтем, возвращая с небес на землю: они не имели права вмешиваться. Тем более не имея полной картины. И Илья им бы точно за это спасибо не сказал. Костя быстро спохватился. — Но, видимо, только тогда до этого ушлепка дошло, что у него жена и ребенок дома, и что, по-хорошему, ему бы выйти из всего нелегала, только с выходом не сложилось. Маман вообще как понесло, когда я спрашивать начал, она прям как будто ждала, чтобы выговориться уже, — без особого восторга уточнил Костя. — Сказала, типа, там все было настолько серьезно, что они вообще не знали, получится ли из этого ему вылезти живым. Неизвестно, как, но у него получилось. — Природная везучесть, — предположила Олеся, плотнее кутаясь в меховой отворот куртки. — Тетя Инна же еще партизанка, вообще никому ничего не говорила, никому не сдала этого идиота. А щас с этой группировкой че-то произошло, имя Алексея где-то всплыло, ну, менты и наведались по адресу прописки. Ушли ни с чем, конечно. А Илье походу только сейчас что-то рассказали, потому что он вообще ничего не знал, — они многозначительно переглянулись, и Костя добавил: — По крайней мере, насколько нам это известно. Леся ненадолго замолчала, осмысливая. Она не ожидала, что все будет настолько плохо, хотя Илья без нормального повода бы не стал так запариваться. — Даже если он не знал, с учетом того, что сейчас он засветился везде, где только мог, это бы его рано или поздно догнало. Я только удивляюсь, что он раньше копать не начал. — Наверное, чувствовал, что не нужно ворошить осиное гнездо. — Он меня вообще пугает в последнее время, — негромко призналась Олеся. — С количеством его нагрузки, это просто чудо, что он умом не тронулся, его вчера пришлось за ручку до дома довести, чтобы он никуда не сорвался. Прям, блин, жуть, он же в могилу себя сведет, стоять рядом страшно. Вчера, видимо, его это доконало, мы были на арене, так он Рустема чуть не прибил, когда на разминочный вышел. Потом сидел, трясся. — Илья хорошо притворяется, что у него все в порядке, — мрачно подвел итог Костя. — Но он не сможет притворяться вечно. Было на удивление тихо для семи часов вечера, в домах горели пропасти-окна, но пустынность улицы как-то подстегнула Лесино волнение, и она огляделась, почти с ужасом замечая ребенка, одиноко сидящего на детской площадке у ее дома. Костя заметил тоже и, переглянувшись с ней, подошел ближе. Разговор пришлось оперативно свернуть. — Лешка? Ты, что ли? — удивленно спросила Олеся, разглядев соседского мальчишку, который на их приближение поднял голову и заулыбался. Свет от телефона в руках бил синим снизу, отчего он стал похож на чуть более реалистичную заставку ВИД. — Ты чего один? Где мама? Ребенок как-то растерянно хлопнул глазами. — А мама скоро подойдет. Она сказала тут подождать, — легко сказал он. — Если через пять минут не подойдет, иди сразу домой, не сиди на улице, ладно? Уже поздно, — каким-то излишне странным тоном попросил Костя, сжимая Лесину руку. — Ключи есть? — Да я код помню от домофона. Все хорошо, — чересчур спокойно сказал ребенок и снова погрузился в исследование телефона, напрочь забыв про них. Решив, что их благородная миссия на этом выполнена, Костя утащил Олесю к подъезду, и, пока она доставала свои ключи, сказал, поглядывая на мелкого Лешу: — Какое-то у меня хреновое предчувствие. Олеся пропихнула Костю в подъездную теплоту первым и, захлопнув за собой барахлящую дверь на магнитных замках, пожала плечами. — Да, Сонич его обычно не оставляет одного. Меня больше другое смутило. Давно Соня сменила телефон? Костя вопросительно обернулся к ней, поднявшись на лестничную клетку. Олеся растерянно смотрела в сторону двери. — Сколько себя помню, у нее какой-то самсунг был, с красным чехлом такой. Там еще плюшка зайца на брелке. А это айфон. Новый айфон. — Да мало ли что. Может, мужик завелся?[ O2 ]
Ночью всегда было хуже. Тени подкрадывались ближе, лезли под руки, холодили потусторонним дыханием раскаленную кожу. Шура не очень любил темноту. В ней все было ярче. Четче. Тьма словно сдирала с него внешнюю шелуху спокойствия, пыталась забраться внутрь, и Шура тонул. Пропадал в ней, как в старой знакомой, отпирал двери, замки — она все равно умела добираться до него. Даже через возведенный в сознании ров с огненной водой. Шура подтянул к груди одеяло, прислонился к стене, едва контролируя собственное дыхание. Беспокойно перебирал в руках мягкий хлопок, в темноте казавшийся ледяным. Это была одна из побочек отмены супрессантов, он уже знал. Причуда, старательно глушимая с двенадцати лет, почувствовав свободу, реагировала на каждую его эмоцию. Страх вызывал лед. Злость вызывала пламя. Шура медленно приходил к мысли, что, наверное, есть смысл вместо супрессантов гробить здоровье успокоительным. Особенно после того, как он чуть не превратил Юлину квартиру в филиал Шпицбергена, стоило ей подойти к нему со спины без предупреждения. Это было страшно — терять контроль. Сила жила своей жизнью, будто, как живое существо, обиженная на него за то, что он так упорно душил ее столько времени. Юля, никогда проблем с контролем льда не испытывавшая, лишь разводила руками, но учила — лед послушно следовал ее желанию, рисовал морозные узоры на скатерти, рассыпался блестящей крошкой в воздухе, словно искрами. Как по волшебству. — Он тебя не обидит, — обещала она, и со взмахом руки снежная метель, собранная в уютном тепле ее кухни, закружилась под потолком, мерцая. — Он — твой стержень. Ты отталкиваешь его, пусть и неосознанно, и он чувствует твои сомнения. Лед терпит слабость, он гибок, но и у него есть свой предел. А вот огонь… — лед растворился в воздухе, трогательно осев на гарнитур сверкающей росой, и Юля обернулась, вглядываясь ему в лицо. — Артем говорил, что огонь ненасытен. Он не простит, если ты отвернешься от него. И ты не должен этого делать никогда, потому что он только твой. Тебе нужно научиться с ним жить. Не просто призывать его по желанию, а жить с ним под кожей. Никаких полумер. Никаких полумер — и Шура снова вмерзал в пространство, напуганный до смерти. Ни лед, ни огонь не были послушными и не собирались. Лед в чем-то был даже опаснее. Шура подозревал, насколько сильной была Юлина причуда — и никакие ограничители такую не удержат. Только железный контроль — или полное принятие, срастание с собственной силой. На ум сразу приходила та женщина с ледяной причудой, которая за несколько секунд взрастила в разгоряченном вестибюле метро настоящий ледник, взметнувшийся по стене и заковавший всех, кто умудрился в него попасть. Теперь он знал, что этой женщиной была Апокриф: Лига не стеснялась и не боялась, и это было отчаянно красиво. Боялся он сам. Пришлось прятаться у Юли с самой среды. Добровольно-принудительно, конечно. Но ведь он не мог убегать вечно? Не мог. Юля тоже это понимала. Но сейчас у него не было сил. Прошедшая неделя выпила все, не оставив и капли. Темнота снова подступала ближе, затягивая в омут, смешивала воспоминания, короткие образы. Казалось, он может заметить в этой темноте вспыхивающий тут и там огонь. Синий. Живой. Не-на-сыт-ный. Дверь отворилась неслышно, пропустив в комнату тонкую полоску света из коридора. Шура рефлекторно напрягся поначалу, но тут же расслабился, услышав тихий Юлин голос. — Шура? Ты в порядке? Французский немного выбил из привычной колеи. Шура обернулся в ее сторону, отпуская до сих пор зажатое в руках одеяло, и отвел волосы с лица, мешавшие хоть что-то разглядеть. — Температура упала, — продолжила Юля уже по-русски, — я почувствовала. — Просто… нервничаю, — севшим голосом ответил он, стараясь контролировать дыхание. Было ощущение, словно кто-то давил на солнечное сплетение, и тело пыталось противиться внешнему раздражителю. — Ты не обязан с ним разговаривать, — она подошла ближе и осторожно устроилась на край кровати, почти эфемерная в темноте. — Он знает, что не сможет тебя заставить. Никогда. Но ради безопасности всей страны, — уже совсем другим голосом уточнила Юля, — пожалуйста, проследи, чтобы он не приближался к алкоголю ближе, чем на два метра. Шура робко, словно отучился такому простому действию, улыбнулся, и Юля весело прищурилась. Только сверкнули в темноте синие искры, тут же исчезшие в глубине ее глаз. Почти бесшумный гул поезда ненавязчиво отвлекал от мыслей, водящих дружный и очень громкий хоровод в его голове. Шура чуть прислонился к дверям, почти отключаясь, но заставил себя вернуться в реальность, когда его потеснила компания школьников, почти впечатав затылком в белую наклейку «не прислоняться». И что его только дернуло переться на метро? Хотя даже с навигатором, не зная точного адреса, он бы плутал здесь вечность. Но ради удобства Ильи… Возможно, было ошибкой писать ему тогда, во вторник вечером, что что-то произошло — он был явно не в себе и действовал, не думая, чем поплатился уже позже, обнаружив тридцать четыре пропущенных сообщения и три звонка. Рассказывать даже через телегу не хотелось, но второй раз рассказывать это вживую — лучше умереть. Паранойя всколыхнулась девятибалльным штормом, включив в себя милую ремарку Кира про количество трекеров на его машине. Насколько пристально за ним следили? Насколько его «безопасность» была важна отцу? Шура не знал. Не хотел об этом думать и возводил очередную стену в голове, блокируя все новые и новые вопросы, подступающие к нему с упорством ядерной подлодки. — …Конечная. Поезд дальше не идет, — проскрежетал механический голос из динамиков, и Шура дернулся на звук, стряхивая с себя приставшие мысли. Протиснулся между школьников, чтобы быстрее выбраться из этой металлической клетки, и почти с облегчением ступил на платформу. Серая ветка приводила его в священный ужас. Примерно наравне с зеленой — там он рисковал оглохнуть каждый раз даже с шумоподавляющими наушниками. Илья уже ждал его на выходе из метро. По ощущениям — спал стоя, прислонившись к рекламному щиту на остановке. Накинув капюшон на голову и укутавшись в меховой воротник. Шура бы его не узнал, на самом деле, прошел бы мимо, если бы не эта дурацкая темно-коричневая куртка, беспардонно въевшаяся на подкорку. Юля вытрясла из него всю душу по известному поводу, и теперь Шура даже не особо понимал, как себя вести. Это оказалось удивительно неловко. Что еще более удивительно — Илья его заметил почти сразу же. Скинул капюшон и подошел первым, привычно протянул руку, как делал сотни раз до этого, но Шуру почему-то перемкнуло, стоило чужим пальцам уверенно обнять ладонь, и он завис на мгновение, прежде чем вывернуться и принять относительно безмятежный вид. — Выглядишь дерьмово, — честно заявил Илья, рассмотрев его слабенький перфоманс. — Впрочем, понимаю. Шура вздохнул. — И чувствую себя не лучше, — негромко добавил он, послушно следуя за Ильей, как за путеводной звездой. — И рассказчик из тебя тоже херовый, — безобидно продолжил Илья. — Как тебя с таким фатальным отсутствием таланта к сторителлингу занесло в самый пиздец, не могу представить. Серьезно, Сокол и Даби? В одном помещении? И это помещение — не отделение полиции? Даже не кладбище? — Вслух это правда звучит нереалистично, — нехотя признал Шура, пропустив шутку про кладбище. — Но факт есть факт. Конечно, возможно, у меня развивается шизофрения, но это еще более маловероятно. Илья очень выразительно на него посмотрел, чуть улыбаясь, и Шура быстро сообразил, что вероятность шизофрении, возникшей на почве многолетнего стресса и отцовских закидонов, очень велика. — Да лан тебе, я шучу, — быстро извинился Илья, ни капли не выглядящий виноватым. — Как ты себя чувствуешь вообще? В принципе. — Как будто меня переехало камазом, — честно ответил Шура. — А если серьезно? Шура резко остановился на месте, и Илья остановился тоже, обернувшись. — Мой отец меня чуть не убил, мой мертвый брат может быть жив и, скорее всего, убийца, моя сестра чуть не убилась на собственной работе из-за какого-то малолетнего долбоеба, сожравшего причудную наркоту, мой телохранитель — ебаный Сокол — вынужден отчитываться о каждом моем перемещении отцу, а Левитан, оказывается, друг семьи Христоса. Если на этой неделе произойдет что-то еще — я отправлюсь в дурку на соседнюю койку к собственной mère, и это даже не сарказм. — К собственной кому? — осторожно поинтересовался Илья, даже не моргнув. — Матери. — Знаешь, это было самое длинное предложение, которое я от тебя слышал, — тихо сказал Илья. Он не улыбался и выглядел растерянным, заколебавшимся до ужаса, и прежде, чем Шура смог извиниться за то, что вывалил на него все это таким образом, добавил, обрубая на корню любой путь к непосредственным извинениям: — Просто скажу, что это пиздец, и я даже представить не могу, что ты сейчас чувствуешь, но я готов тебя выслушать, если ты захочешь это обсудить. Третировать тебя нет смысла, пусть этим занимаются другие люди. И, естественно, я никому не скажу об этом ни слова. Шура был уверен, что Илья продолжит допрос, дожмет, и Шура сдастся: он не мог ему сопротивляться ни за все время их знакомства, ни тем более сейчас. Но Илья в который раз смог его удивить и просто не стал. Как будто чувствовал, что ничем хорошим это не закончится, и отказался от собственного неуемного любопытства в пользу Шуриного хрупкого спокойствия. А самое отвратительное — Шура даже не смог сказать ему за это спасибо. Слово застряло в горле поперек, как рыбья кость. Илья внимательно смотрел ему в глаза и, кажется, видел его насквозь. Господи, отстраненно подумал Шура, не существует людей, которые могут так смотреть. — Но, с учетом всего происходящего, — Илья экспрессивно взмахнул рукой, трогаясь с места с такой легкостью, будто они говорили о погоде, и решил добить его по-другому. — Я должен тебе сказать, что придется быть вдвойне осторожным. Ты знаешь о причуде Савосина? Каким чертом в разговор проник Савосин, Шура не представлял, но уследить за логикой Ильи не представлялось возможным. — Только, что она входит в категорию ментальных. Предвидение, кажется? — О, окей, ты знаешь название, это уже много, — чуть удивленно произнес Илья. — Но как именно она работает, ты разбираешься? — Откуда бы? — Так, ладно, я постараюсь объяснить так, чтобы ты меня не убил сразу, — предупредил он. Шуре интуитивно не понравилось, куда это все шло. — Она очень нестабильная, я не знаю, в каком диапазоне она работает, что именно захватывает, что показывает, но, если выражаться совсем просто, она может показать, что будет происходить в ближайшем или не очень будущем с человеком, до которого дотронешься. — То есть, фактически, он может предсказывать будущее? — неуверенно уточнил он. — Грубо говоря, но да. Я разговаривал с Михаилом Евгеньевичем, кажется, в понедельник? В день, когда Якова выпустили. И он признался, что использовал причуду на мне. В субботу, — с какой-то неприязнью сказал Илья. Сцепил руки в замок перед собой, не глядя на Шуру, и продолжил, почти расстроенно выделяя каждое слово: — А теперь вспомни, что именно ты мне рассказал в субботу. Легкие словно подожгло. Шура пропустил шаг, растерянно поглядел на Илью, по-детски надеясь, что тот пошутил. — Он знает? Знает, кто я? Илья спрятал руки в карманы куртки и чуть опустил голову. — Да. Он сам сказал об этом. Я… Я не думаю, что он скажет кому-то. Разве что Якову. Он понимает, насколько это опасная информация, и, блять, Шур, мне очень-очень жаль, я должен был сказать раньше. Я правда сожалею, что заставил тебя рассказать обо всем. Шура почему-то не чувствовал ни злости, ни обиды. В том, что Савосин использовал на Илье причуду и по стечению обстоятельств узнал их недобитую семейную тайну, не было никакой вины Ильи. И это было полностью Шуриным решением все ему рассказать, он знал, на что идет, он доверял и продолжает ему доверять. Беспричинно, стопроцентно доверять. И он не мог винить Илью за то, что произошло. Это было вопросом времени, в конце концов. — Не нужно, — негромко сказал он, — в этом нет твоей вины. Он не имел права использовать на тебе причуду. Даже из лучших побуждений. Илья коротко глянул на него, заправил распущенные волосы за ухо. Он казался парадоксально уязвимым сейчас. В мираже осеннего вечера, серый от усталости, спрятанный от мира разводами кудрей по бледной коже. Словно взвалил на себя слишком много и теперь не мог уйти от ответственности. Не мог и не хотел. Шура почему-то увидел в нем Юлю. Отгородившуюся ото всех, пытающуюся собрать себя из разбитых частей. Она так много на себя взяла и медленно крошилась, не в силах справиться с возложенным грузом в одиночку. Держаться — никак, но и уйти — невозможно, ведь кажется, что небо рухнет. Перестань, хотел сказать Илье он. Перестань держать небо. Оно задавит насмерть. — Спасибо, — мягко сказал Илья и больше не говорил ни слова, пока они не свернули во дворы. Шуре и не хотелось ломать образовавшуюся тишину: такой непрочной, но правильной она ощущалась. Он видел, что-то донимает Илью до сих пор, что-то, о чем он не собирался распространяться, но Шура не планировал его расспрашивать. Допросы — это прерогатива исключительно Ильи. — Мама в ночную, если что, — ответил он на неозвученный и давно забытый вопрос. — Честно, иногда мне кажется, что я живу один. — Это не так плохо? — неуверенно спросил Шура. Илья пожал плечами. — С одной стороны да, а с другой… Не знаю, мы с ней почти не пересекаемся, я целыми днями либо на учебе, либо с Яковом, либо на работе, либо еще черт знает где, она работает постоянно. Мне не хватает именно ее присутствия, хотя я понимаю, что сам отчасти виноват, не могу найти для нее времени. Это так, мысли вслух. — Я не видел свою восемь лет, — спокойно рассказал Шура. — Не знаю, скучаю по ней или нет. Иногда мне кажется, что ее и не существовало никогда. — Это действительно хреново, — улыбнулся Илья. Шура хотел сказать что-то еще, добавить, но в этот момент на Илью буквально налетел маленький ребенок, чуть не сбив его с ног. Выражение лица у него моментально переменилось, и он схватил ребенка за руки, удерживая на месте. Тому на вид было едва семь, и он, насколько Шура разбирался в очевидных детских эмоциях, был в истерике. Шура не имел ни малейшего представления, как успокаивать детей. — Леша? Леш? Что случилось? — быстро заговорил Илья, наклонившись к мальчику, и легонько встряхнул, вырывая из оцепенения. Ребенок разевал рот, словно не мог отдышаться, и испуганно хлопал глазами. Ресницы-бабочки, вдруг понял Шура. Это же… — Леша, где мама? Ты можешь сказать? — Там! — глотая слезы, смог выговорить мальчишка, вытянув руку куда-то назад, в черноту дворов. — Там! Там дяди и… М-мама сказала мне идти… Если до этого Шуре показалось, что Илья резко поменял настроение, увидев мальчишку, он крупно и со вкусом ошибся. Едва обработав сказанную информацию, тот поднялся, посмотрел на Шуру невидящим взглядом и сорвался с места прочь, ничего не объяснив. Шура почти двинулся за ним, ни черта не понимая, но ребенок снова всхлипнул, и он в целом стремительно примирился со своей миссией. Догнать Илью он бы не смог. — Леша, да? — он повернулся к ребенку и осторожно присел на корточки, чтобы оказаться с ним на одном уровне. — Леша, послушай меня. Все будет хорошо. Илья со всем разберется. Ты далеко отсюда живешь? — мальчик вытер лицо и покачал головой. — Ты хочешь пойти домой или подождешь нас? — он кивнул. — Подождешь, да? — снова кивок. Шура мысленно попросил Бога, чтобы Леша был послушным и очень понимающим ребенком. — Хорошо. Окей. Давай я тебе дам телефон, и ты тихо тут посидишь. На звонки не отвечай — сразу сбрасывай, постарайся не заблокировать его, а в остальном делай, что захочешь. Там, ютуб, тикток, я не знаю. Окей? — ребенок активно потряс головой, еще раз вытер красное лицо и доверчиво посмотрел прямо на Шуру. Шура не знал, как работают дети. Совершенно. Выдав Леше телефон, он почти удивился тому, как быстро у ребенка сменился фокус внимания, и, еще раз помолившись всем известным богам, очень быстрым шагом направился в ту сторону, куда смыло Илью. Это оказалось не так далеко, как он думал. Разветвление дворов образовывало почти гениальный по архитектуре тупиковый коридор, но из-за расположения и плохого освещения в нем было практически ничего не видно. Идеальная ловушка, если спросите. Собственно, он бы легко его пропустил, если бы не Илья. Точнее, его голос. Шура не был уверен, что когда-либо слышал Илью, говорившего таким тоном. На его памяти даже отец никогда не звучал так. Отец мог кричать сколько угодно, бросаться оскорблениями, рвать и метать, но страшнее всего на поверку оказалось услышать тихий, предельно спокойный, механически ровный голос, от которого хотелось только свернуться в клубок и никогда не вылезать из спасительной каморки. И вдвойне хуже, что Илья никогда не был воплощением кротости и милосердия. Не сдерживался в словах. Он стоял в метре от двух мужиков на голову выше его, крепко сбитых, идеально славянской наружности, чуть ли не скалящихся в ответ. И за ними, почти вжавшись в стену дома, пряталась Соня, белая, как простыня, рассчитывающая слиться с этой же стеной цветом кожи. Она прижимала к груди детский рюкзак и увидела Шуру первой, посмотрев почти с облегчением, а потом — с ужасом. — Я попрошу по-хорошему еще раз, — ледяным голосом сказал Илья. У него была неестественно прямая спина — только это выдавало взметнувшееся напряжение, исходившее от него волнами. — Отпустите. Девушку. Шура, потерявшись в пространстве, тупо застыл на освещенном участке переулка. Надо что-то говорить? Что-то делать? Чем-то помочь? Он уловил, что происходило, и его пробрало от отвращения. — Та мы просто разговаривали, — хитро прищурился один из мужиков. — Гуляй с миром, чел, оставь. — Ни хуя вы не просто разговаривали, — жестко отрезал Илья, не сдвинувшись ни на сантиметр, когда второй сделал шаг вперед. Только дернул головой, как-то неестественно, по-животному. — Да чо ты доебался, — сказал тот, — чо, мы не жадные, можем… — Я сказал: отпустите ее. Если бы к Шуре кто-то обратился таким тоном, он бы, не думая, признался в чем угодно: в пособничестве бен Ладену, в вербовке игиловцев, в захвате бесланской школы. В уже ночной темноте и промозглом холоде ситуация обрастала дополнительным слоем кошмара. Соня огромными глазами смотрела на Шуру, и он, не способный ничего сделать, просто смотрел в ответ. Фиксировал ее страх. — Киса будет не против третьего, а? — лающе смеясь, заявил первый, пока его приятель отступил обратно к замершей Соне, с силой схватив ее за плечо. — Радоваться надо, тем более таким уродкам, — он провел языком по выступающей нижней губе, покосился на Шуру, стоявшего у самого угла дома. — Э-э, ну че ты, мы ж недолго, ты же понимаешь, нельзя так мешать… — А я не спрашиваю разрешения, — внезапно тихо и спокойно произнес Илья. Расслабился, вынул руки из карманов. Шура моментально представил, что произойдет дальше, и, перехватив Сонин взгляд, кивнул ей в сторону. Эта сцена навсегда застрянет у него в голове. Будет выжжена на сетчатке. Повисшая тишина оглушила. Илья чуть склонил голову вбок, словно примерялся, и одним пугающе быстрым движением врезал стоявшему ближе всего мужику в висок, схватил его же за короткие волосы, не дав разогнуться или отнять от лица руки, и впечатал мордой в стену, ни секунды не сомневаясь. Словно шарахнул его многоваттным зарядом, с такой простотой выбросив вперед руку. Ему отлично жилось без знания, с каким звуком ломаются маленькие кости, понял Шура и вздрогнул, когда Илья с силой приложил мужика еще раз, оставляя тихонечко сползать по стене недвигающимся телом. Второй уже выпустил Соню и бросился к Илье со спины, что Соня восприняла как шанс, Илья — как отличную возможность получить сотряс, а Шура — как мысль пожалеть о своем знакомстве с ними обоими. Отвлекшись на Соню, перескочившую на его сторону и прижавшуюся ближе, он пропустил момент, когда стало кристально ясно, что Илья планирует не профилактическую драку, а убийство. По правой руке поползла изморозь, не видная под рукавом пальто. Это было просто страшно: видеть, как Илья отключился от мира и каких-либо рамок приличия, обратился в неразбавленную жестокость. Мужик попытался задавить его весом, схватил за шею, сдавливая, и Шура всем телом почувствовал, как затрясло рядом Соню; он потянул ее за локоть, отступая назад. Илья же холодно улыбался, пока его старательно душили, и что-то упорно втолковывал мужику. Он перехватил его за руки и, замахнувшись, ударил того под колени ногой, из-за чего они оба полетели на землю. Только почувствовав, как ослабла чужая хватка, Илья вывернулся из-под грузного тела, собрал грязный снег рукой и бросил наугад, урвав секунду форы. Почти играючи ушел от рандомной попытки схватить его за ногу, уцепился за чужой капюшон и протащил вперед по асфальту, с жуткой грацией упал рядом, переворачивая мужика на спину, и надавил коленом ему на грудь так, чтобы прижать ногой еще и руку. Придушив как бы в отместку, шепотом, который в звенящей гробовой тишине показался почти змеиным шипением, спросил: — Ты, сука, все понял? Мужик захрипел. Булькающий звук его слов нисколько Илью не смутил. Илью вообще ничего, видимо, не смущало, и Шура испугался этого больше остального. — Понял, я спрашиваю? — жестко повторил он, сильнее надавив на солнечное сплетение. Дождавшись дерганого движения головы, он моментально выпустил его, позволяя вдохнуть чуть больше кислорода. Отвел в сторону сжатую в кулак руку. — Илья, хватит! — испуганно прозвенел Сонин голос. Шура понял, что не дышал совсем. Но на Илью это подействовало отрезвляюще. Он резко отстранился от мужика, испуганно держащегося за горло, и поднялся, чуть пошатнувшись. Подошел к телу у стены, присел, прижав пальцы к чужой шее, кивнул сам себе и наконец посмотрел на Шуру с Соней. Взгляд у него был совершенно больной. Он тяжело дышал, пока стряхивал с рук налипшую грязь. Приблизился к ним, спрятав руки в карманах, и глухо сказал Соне: — Никогда и никого не бойся здесь. Соня нервно кивнула, выпуская Шурину руку. Шура посмотрел на него в упор, но Илья проигнорировал вообще все вопросы, красной строкой пробежавшие у Шуры на лице. К детской площадке они вернулись в гробовом молчании. Шура нервно царапал правую ладонь левой, незаметно плавя лед. Конечно, он не раз видел, как Илья ведет себя на арене — с уважением к сопернику, не позволяя себе чего-то из ряда вон выходящего. Но сейчас — это словно был не он. Кто-то совсем другой. И это при том, что Шура пропустил чуть ли не половину, отвлекая Соню и успокаивая себя. Илья шел с таким безмятежным спокойствием, будто не он минутами назад изображал бездушное животное с повадками серийного убийцы. Что-то тихо говорил Соне, кивающей китайским болванчиком, но Шура не прислушивался, слишком погрязнув в осмыслении произошедшего. Илья никогда не пугал его так. Забрав у вконец успокоившегося ребенка свой телефон и проводив их с матерью до самого подъезда, Шура уже рассчитывал на мало-мальское объяснение, но Илья проигнорировал и этот вопрос, молча уводя его в сторону своего дома. Пропустил в подъезд, чуть не оступился на лестнице — Шура быстрее, чем успел подумать, дернулся его подхватить, но Илья удержался и сам, чересчур резко сбросив его руку. Только прислонился на мгновение к перилам, согнувшись. Включил свет в прихожей, стянул куртку и бросил на пол, следом полетели берцы, из которых он выпутался с экстремальным усердием и в рекордное время, исчез в стороне кухни. Шура растерянно поглядел ему в след. Поднял его куртку, повесил на крючок-рыбку, повесил рядом свое пальто, чудом в лице химчистки уцелевшее после Костиных рук, снял кеды и осторожно прошел на кухню, по которой с титаническим спокойствием курсировал Илья, выискивая что-то. Наконец, Шура не выдержал. — Илья, что, блять, происходит? Илья замер посреди комнаты, рукой опираясь на столешницу. Посмотрел из-под спутавшихся кудрей. Даже невооруженным взглядом стало видно, что он дрожал, будто его окатили ледяной водой из проруби. — Илья… — Я тебя прошу, помолчи пару секунд, — хрипло сказал он, отойдя к холодильнику. Чуть не выдрал рукоятку морозилки, распахнул. В отчаянии захлопнул ее обратно. — Блять, неужели вообще льда не… — он резко повернулся к Шуре с таким лицом, словно ему в голову пришла самая гениальная идея на свете. Шура, как и было приказано, молча наблюдал за чужой едущей крышей. По-другому он это объяснить себе не смог. Илья дернул его за правую руку на себя и поднял на него темные глаза. Впервые за вечер осмысленные. — Шура, лед, — попросил он. — В смысле? — тупо уставился Шура. — Твоя ебаная причуда, Шур. Пожалуйста, будь другом, преврати свою чертову руку в ледышку. Шура завис. В подсознании заскрежетало. По правой ладони послушно засеребрился лед, отвечая на чужую команду без Шуриного осознанного разрешения. Илья завороженно проследил, как пальцы полностью покрываются тонкой корневой системой изо льда, мягко взял его за руку и уверенно положил себе на талию, задрав край черной безразмерной футболки. Прикрыл глаза, с облегчением выдохнув, и чуть покачнулся вперед, положив Шуре голову на плечо. Шура был почти уверен, что еще секунда — и он правомерно загорится. Поведение Ильи отказывалось вписываться в какие-либо нормы приличия. Как будто он вел свою собственную игру, разменивая пешки, и Шура без задних мыслей подчинялся, присоединяясь к партии. Тихо звенела электричеством светодиодная лампа в потолке — Шура улавливал едва слышный шорох напряжения сквозь тяжелое дыхание Ильи и ощущение раскаленной кожи под пальцами. Было в этом что-то такое. Ненормальное. Неправильное. Сюрреалистичное почти. — Илья, что произошло? — тихо, боясь нарушить спокойствие момента, спросил Шура, борясь с желанием погладить его по голове, как котенка. Его не смущало, что котенок может отправить его в нокаут шестью разными способами. — Ты хотя бы не убил никого? Илья тихо рассмеялся ему в плечо. — Нет, пульс был. На тот момент. Не так уж и сильно ему попало, — он запнулся. — Просто, когда я понял, что происходит, что они хотят сделать, меня просто перемкнуло. Не знаю. Но мне нужно было вытащить Соню, отвлечь их, чтобы она ушла. Там уже неважно. Мне просто повезло, что они не ожидали, что я могу как-то их приложить. Блять, просто… Я бы себе никогда не простил, если бы с Соней или с кем-то другим такое произошло. Они не местные, никуда не заявят в любом случае. Шура чуть переместил пальцы, боясь сделать больно и вообще пошевелиться, но Илья благодарно вздохнул, почувствовав, как лед мягко оплетает ребра. — Ты не боишься вот так использовать на них причуду? Я понимаю, она не сильно заметная, но… — неуверенно протянул Шура. Илья отстранился, чтобы растерянно посмотреть ему в глаза. — Какую причуду? — он нахмурился. Шура медленно моргнул. — Я думал, что у тебя усиливающая причуда какая-то. Нет? Илья вытаращился на него так, словно Шура отрастил вторую голову. — Шур, ты что, не знал? — Не знал чего? — Я беспричудный, — спокойно сказал Илья, всем своим видом излучая удивление. — Бля, ну ты даешь, — уже привычным для Шуры жестом он спрятал лицо на его плече. — О. Это объясняло очень многое. И одновременно пугало. Хотя Шура уже не был уверен, что его можно чем-то испугать. Повинуясь собственному идиотизму, он все-таки положил руку ему на волосы, задумчиво перебирая пальцами мягкие кудри. Под светом лампы они отливали изумрудным, и он бессовестно залип. Илья замер, но ничего не сказал. Шура все равно засчитал себе поражение. Юля его прибьет. Но это будет уже потом.