Ведьма

      — Полетал с парашютом? — ору я, стараясь разглядеть хоть что-то. В первую секунду не выходит, но потом глаза, слезящиеся от ветра и холода, фокусируется на картинке передо мной. В ночь улетает самолет, я ору в пустоту под собой, стараясь в лунном свете найти взглядом темную фигуру, которая по законам физики должна чуть ниже быть.       — Да вообще заебись! — раздается снизу, и я складываю руки, «ныряя» вниз.       — Раскинь руки и ноги, я ловлю! — ору я, с трудом выдавливая из горла слова.       М-да, понять бы, где земля…       Я цепляюсь руками за край пальто, а потом меня крепко хватают за талию, обвивая руками. В слабом свете вижу чужую улыбку:       — А знаешь, давай так и упадем? — с теплыми искорками в глазах.       — Щ-щас, разбежался, — ору в ответ. — Рано радуешься и собираешься сдохнуть. Посмотрим, где мы.       Увы, огоньков хоть какой-нибудь деревни ни видно, а падение перестает ускоряться — видимо, сопротивление воздуха слишком сильное.       — Сейчас будем выравниваться, — кричу я.       Лапки отталкивают нас не прямо к земле, а чуть вбок, но и не вверх, гася скорость.       Ещё несколько движений, и вот мы зависаем ненадолго, чтобы снова начать падать. Этого мне хватает, чтобы понять, сколько примерно до земли, и мелкими прыжками начать к ней перемещаться.       Где-то в километре я пытаюсь найти хоть что-то, за что можно зацепиться, типа речки или дороги, но всё в снегу — февраль, хули — и просто херачу наугад, стараясь выбрать какую-никакую местность для приземления.       С метражом я немного промазываю — мы влетаем в снег, прорывая собой двухметровый сугроб.       Тело после того приземления болит всё, но больше всего — отбитый бок, которым я наехала на кусок толстого бревна в снегу. Спасибо, блять, что не головой.       — Добро пожаловать в Россию, блять, — отфыркиваюсь я, стряхивая прилипшие хлопья. На мне хотя бы шапка, у Шоты только шарф не самого теплого кроя.       — Знаешь где мы?       Я только плечами пожимаю, аккуратно садясь и слыша рядом движение чужой одежды и снега:       — Не ебу. Не сдохнем до утра от холода — выберемся, найдем где восток и полетим туда. Или найдем деревню, или доберемся до берега, а там, опять же, плотность населения выше.       Даже телефон проверять не нужно — и так понятно, что связи в этой дыре нет.       — По ощущениям тут градусов двадцать мороза, а, учитывая регион, это вполне неплохо. Мы недалеко от цивилизации и это гористая местность. Есть вариант отыскать какое-нибудь укрытие от ветра или прорыть такое в снегу, потому что шататься в нашей одежде по заснеженным горам занятия не из лучших.       Шота только кивает, обыскивая взглядом местность — ни зги не видно. Луна скрылась за тучами, и без того темный пейзаж стал практически черным.       — Руку давай, — негромко говорю. — Ещё потеряться тут не хватало. Шарф намотай так, чтобы голову закрыть. Не хватало ещё воспаление легких подхватить.       Но до него дожить ещё надо.       Айзава тихо похлопывает меня по плечу и берет за руку, мол, всё будем в порядке, а потом добавляет:       — Мы обязательно выберемся. После падения с самолета уж точно ночь в лесу переживем.       Ну-ну, впереди десять часов по темноте хуй пойми где… самонадеянно однако.       Нам не повезло — вокруг бурелом, и идти куда-то оказывается крайне проблематично. Я ножом намечаю две насечки перед деревьями, а потом прошу Шоту наломать немного хвороста и поискать сухие ветки — может, получится обозначиться, чтобы нас нашли до рассвета. Через несколько секунд наблюдения того, как Шота пытается продраться сквозь бурелом, понимаю, что идея была отвратная и прошу просто подождать минутку. Воздушная лапка получается немаленькая, метров пяти в диаметре, и я сметаю снег кругом вместе с буреломом. Вряд ли получится сделать лавину, так что делаю тоже самое, и перед нам появляется в снегу яма весьма приличным размеров.       — Всё, скатывайся туда. Защита от ветра есть.       Среди отвалившихся веток удается найти что-то более-менее сухое, но огонь появляться отказывается, сколько ни я, ни Шота не долбим по найденному камешку. Только пальцы морозятся.       — Идея хуйня. Мы не доживем до утра тут, — отмечаю я, бросая палочки на землю, — Куда летел самолет — мы помним, примерно где восток — знаем, на берег как-нибудь вылетим. Или наткнемся на деревню, опять же.       Шота не спорит, подхватывает меня, усаживая на закорки, и говорит:       — Прыгаю на счет три, начинай.       И отработанным путем мы подлетаем в воздух.       Пока зависаем на короткий миг, я думаю, а так ли я была права, когда думала, что это маленькое приключение, которое и пары часов не займет.       Ну-ну.       Ага.       Да.       Ха.       — Вон! — кричит Айзава, и я смотрю туда, куда он кивает — и действительно, что-то похожее на странно темное пятно… Озеро? Не похоже…       Отправляемся туда.       Знак рядом с дорогой, с которого я пинком стряхиваю снег, гласит: «Поляны». Село как село, маленькое совсем, только свет нигде не горит, и людей нет…       — Заброшенное походу, — бормочу я. — Такое маленькое. Наверняка стоит тут уже лет сто, одни развалюхи…       Несмотря на это, находим какой-то более мене приличный дом. Среди других у этой развалины даже крыша есть и печка, хотя она, кажется, ещё старше… в печку отправляются дрова со двора, огонь получается добыть с небольшим трудом. Чуть не забываю убрать заслонку, мысленно дала себе затрещину — так тупо бы и задохнулись. Мебели в доме нет, кроме совдеповского на вид каркаса кровати с пружинным матрасом. Я вздыхаю — таскаться ещё и за одеялами или чем-то подобным нет смысла совершенно, скорее всего этого тупо нет. Шота справляется с кроватью, отправляется искать в подвале и по возвращении хмуро сообщает, что зародившаяся в стеклянных банках новая цивилизация успела издохнуть, но сутки без еды куда проще, чем без воды, но, опять же, нам столько и не нужно.       — Мою одежду положим вниз, твоей накроемся, — играя спокойствие, сообщаю я, первая стягивая с себя пальто. — Погнали, не собираюсь умирать от холода, а печка к утру как минимум остынет.       — Тебе не будет некомфортно?       Я вздыхаю. Скорее всего, будет, но это немного другое, и…       — Не будет. Особенно, если замерзну насмерть. Выспимся и почешем по дороге в любом направлении. Может транспорт какой найдем.       Пальто, джинсы и шапка отправляются на матрас, Шота ложится на спину, сложив перед этим рядом свою одежду.       Да, белье на месте, но всё равно как-то…       — Ш-ш-ш, — негромко и успокаивающие шуршит он, — всё хорошо. Грейся.       Накидывает на нас джинсы, поверх моей спины свою кофту, и заканчивает это своим пальто.       Мягкое дыхание. Знакомые шрамы. Крепкие руки, которые не хотят некуда отпускать, и… я сдаюсь через несколько минут, позволяя себе отпускать. Закрываю глаза, чувствуя, как немного побаливает голова, и погружаюсь в дремоту, не до конца засыпая, убаюканная мерным дыханием — Шота, не отказывая своим привычкам, вырубается сразу.       Он греет. Он теплый.       Я прислушиваясь стуку сердца и току крови — странноватое ощущение, если честно, даже сюрреалистичное в своей откровенности. У людей всегда есть сердце, которое качает кровь по сосудам, но это знание такое абстрактное, что, когда с ним сталкиваешься, это видится чем-то удивительным и необычным.       Под пальто не шибко тепло, а вот на Айзаве — вполне, печка греет, но другая сторона подмерзает, вечная проблема костров — одной стороне жарко, другой холодно.       Мысли текут вяло, да всё куда-то не туда, а в целом голова как будто пустая и тяжёлая. Тишина давит, и мысли блуждают в редких искрах, которые видны на остывающих углях. Уставшее тело хочет вырубиться или бесконечно ворочаться, но уснуть не выходит, мозг не может перестать думать… Так себе диагноз, анксиолитиков у меня нет, как и надежды на нормальный сон.       Ближе к рассвету я всё-таки засыпаю, а в предрассветных сумерках меня будит Шота.       Мягко целует в висок:       — Просыпайся, скоро рассвет, — негромко говорит на ухо, нежно вытаскивая из объятий сна.       Чуть шевелю пальцами на ногах — носки спасали слабо, так что минут пять мы сидим, приложив ноги к остывающему боку печи и греемся.       За это время становится светлее, и мы наконец видим, где мы. Телефон Айзавы, несмотря на то, что пользовались им мало, разрядился на морозе в ноль, то же самое произошло с моим подставным, а вот основной показывает стабильные двадцать пять процентов, хотя до этого было двадцать три. Магия, не иначе.       Негромко разговариваем о том, что делать дальше. Сходимся на том, что поищем что-нибудь полезное и выйдем из деревушки по дороге, потому что аж до побережья прыгать заебешься.       — Жаль только, наркотик потеряли, — вздыхает Шота, но сильно расстроенным не выглядит. Ну да, сейчас об этом переживать смысла нет точно.       — Не потеряли, — улыбаюсь я, доставая из кармана пульку, не опасаясь уколоться, чтобы он попал внутрь, нужно именно получить ее как из пистолета, да и жидкость внутри смерзлась.       — Я в тебе не сомневался, — скалится этот невероятный мужчина.       От сарая одно печальное воспоминание, но на чердаке обнаруживаются беговые лыжи, аж несколько пар во вполне живом состоянии, веревки, и коробки с кучей барахла.       Специальных ботинок не было, так что, использовав веревки, примотались к лыжам.       — Как ехать? — последовал логичный вопрос.       Я вздохнула. Мои желания получили какую-то странную способность сбываться так, как не надо. Хотела на лыжах погонять? Вперёд.       Пошевелив отчаянно мерзнущими пальцами, подхватила палки и объяснила:       — Шагаешь как обычно, но плавно, не отрывая ног. Поезжай за мной по лыжне, ничего сложного.       Дальнейшее время мы провели в молчании, добрались до выезда из деревни и, игнорируя знакомый дорожный знак, поехали к неизвестности, которая именовалась Боголюбовка.       Ебала я эти морозы.       Ебала я эти лыжи.       Ехать не по лыжне на не смазанных лыжах — удовольствие ниже среднего, к тому же с трудом работающий мозг тяжело выполняет единственную задачу — выбор дороги.       Время приобретало расплывчатые очертания, а шапка-ушанка, найденная на чердаке, грела куда лучше, чем моя, которая без труда была надета на Айзаву. Громадная фуфайка оказалась на нем, а небольшое дырявое во многих местах пальто легло поверх моего, хоть немного мешая уходить теплу. Ни тряпок, ни чего-то похожего на шерстяные носки не нашлось, так что ноги благополучно мёрзли. Периодически отрываясь от выглядывания остатков дороги, замечала вокруг снежно-белую красоту.       Самым хуевым ощущались пальцы на ногах, вернее то, что они перестали ощущаться минут через пятнадцать такой езды.       Несмотря на то, что гарантий на то, что искомая Боголюбовка тоже могла быть нежилой — мало ли, сколько лет она там стоит, может, как и Поляны, заброшена уже много лет, несмотря на опасность замёрзнуть к чертям и околеть, впереди была самая простая в мире цель.       Мы почти не разговаривали, так, обменялись пару раз репликами строго по делу, чтобы не тратить тепло и силы, потому что несмотря на отдых, отсутствие завтрака и холод собачий все же сказывались. Километров через десять, если верить моим ощущениям и час, если внутреннему же таймеру, мы преодолели с трудом поворот — не то, чтобы дорога была шибко тяжёлой, на лыжах мы почти летели вдвое быстрее, чем шли, и много легче, чем если бы бежали в почти осенней обуви по метровому слою снега.       За это время я многое передумала: несмотря на заснеженные нагорья вокруг, на опасность застыть в снегах и быть потерянными для цивилизации, было непривычно спокойно на душе. Рядом был дорогой сердцу человек, а вокруг — пустынный белый, который всегда действовал как хорошее седативное и вызывал стойкую ассоциацию с больницами, которая никогда не была для меня неприятной, а означала только время для отдыха и хорошую передышку, чтобы дать себе восстановиться. До меня не доебываются по любым пустякам и не задают тупые вопросы.       Дорога снова сделала крутой поворот, кажется, снова собираясь вернуться в западную сторону чуть дальше, когда я замерла, увидев что-то на близком горизонте. Вдалеке, в горной долине, виднелись столбы дыма и темные пятна, которые выделялись на снежном-белом.       Два часа по ебаному снегу.       Я позвала Айзаву, который лихо меня объехал, вставая рядом.       — Видишь? — спрашиваю я, указывая на, предположительно, нашу цель. Шота молча кивает, стягивая перчатку и прислоняя ладонь к красному носу. Минимум легкое обморожение, но это не высокая цена за возможность выжить. — Сейчас снимаем лыжи, я перенесу нас поближе. На всякий случай обойдемся без проявления причуд перед гражданскими. Найдем кого-нибудь, кто сможет отвезти нас в город покрупнее, если тут связи нет, или хоть электричество тут будет…       Лыжи держали исправно, так что со второй пришлось помучаться — одна нога провалилась в снег, Айзава вообще оказался по пояс с негу. К нему в руки отправились и палки, и лыжи, я перепрыгнула к нему на закорки, и мои ноги схватили крепче. Короткий удар по воздуху — и вот мы уже впереди метров за сто от снежного пятна, к которому ведет тонкая полоска лыжни. Через пять минут с высоты птичьего полета становится понятно, что это действительно деревня, а не что-то, что мне привиделось в зимнем лесу. В отличии от Полян, тут была не одна улица, а целых три.       Крайний дом заброшенным не выглядит, но там нам не открывают, да и дым из трубы не идет, а вот из следующего выходят практически сразу. Дама весьма почтенного веса и возраста розовеет на морозе, оглядывая нас:       — Вы откуда такие?       — Из Полян, — отвечаю я. — Пустите погреться?       — Тьфу ты, скажешь тоже, — фыркает женщина, быстро оглядывая меня снова. — Ладно, проходите, окочуритесь тут.       Шота строит из себя человека, который понимает, о чем речь. Айзава идет рядом и чуть сзади, как коршун, хотя я едва сдерживаю улыбку — его весьма условная беспомощность кажется забавной.       — Как вы вообще там оказались, болезные? На лыжах от самой неё ехали?       — Засветло выехали, — пожимая плечами я.       Нас обтряхивают от снега.       — Раздевайтесь-разувайтесь, и идите к печке греться.       Хозяйка уходит в вторую комнату, исчезая из сеней на минуту, переговариваясь, судя по интонациям, с мужем.       По возращению она наблюдает меня, всё ещё в сапогах, но уже с двумя пальто в руках, и Шоту, который пытается куда-нибудь пристроить лыжи.       Женщина оглядывает меня, спрашивает:       — А ты что, видно, из героев?       Я молча киваю, уже догадываясь, что дальше будет.       — Выметайтесь отсюда, пока целы, ты, и этот твой, — на лице у неё некрасивым пятном расползается гнев. — Всё, кыш!       Я молча киваю Шоте на выход, подхватываю оба пальто и выхожу наружу.       — Ищите помощи — валите к Степанычу, он на том конце живет; может, и отвезет вас куда вам там надо.       Когда калитка захлопывается, Шота спрашивает:       — И что это было?       — Гостеприимство, — пожимаю плечами я. — Кто-то недолюбливает героев, кто-то откровенно их ненавидит. Не удивлюсь, если именно злодеи разграбили или свели на нет соседнюю деревню — следы от разрушений… своеобразные. А героев на все такие маленькие села не хватит, злодеи обычно их не трогают — и брать-то нечего, но ситуации разные бывают.       — Неизвестно, какие у них были мотивы, — отвечают Айзава, не понятно кого имея в виду — злодеев, героев или мирных жителей, которые отказываются пускать промерзших героев на погреться.       Степаныч выглядит как самый заправский заключенный, на нем от татуировок почти свободного места нет, все они сморщены, одного глаза нет, половины уха с другой стороны, кстати, тоже. Борода с редкими зелеными волосами, зато на голове они почти в идеальном состоянии — и вот хер пойми, чем это вызвано.       — Что, гонят вас, герои? — хмыкает мужик, сразу узнавая, кто я и кто Шота, даже вопросов не задавая. Я чуть прищуриваюсь, окидывая его внимательным взглядом, но ничего вне условных норм не нахожу. — Проходите, нечего тепло из дома выпускать, и этому своему скажи. Лыжи тут оставьте, всё равно они вам не нужны.       Электричества у старика не находится, зато горчица и кипяток имеются, так что пока Айзава настороженно принюхивается к тазику под ногами, я довольно в нем болтаю ступнями, чувствуя, как прогревается кожа, мышцы и, кажется, даже кости. Дрожь, крупно меня бившая до этого, отпускает. Мужчина, как настоящий джентльмен, уступил мне продавленное кресло, а сам уселся на добротно склоченную табуретку.       Несмотря на то, что мебель в большинстве своем старая, она не кажется хлипкой или хрупкой — всё сделано рукой мастера и как бы с любовью.       Дедок возвращается через пару минут с двумя тарелками, от которых обворожительно несет мясом.       Я облизываюсь, получаю порцию в руки и ем, даже не опасаясь, что нас могут травануть — вот чего со мной в жизни не случалось и дай Создательница не случится — отвратные ощущения, судя по словам такое испытавших. Ещё этой паранойи мне не хватает.       — Гороховый суп, ешь давай, — я чуть пинаю чужую ступню под водой — мутная вода чуть колышется, грозясь выплеснуться, но остается в высоких стенках пластмассового тазика.       — Гороховый? — поднимает бровь Шота, с легким пофигизмом окидывая глазами теплую тарелку с алюминиевой ложкой. Пробует одну, перед этим на неё подув, прикрывает глаза. — Вкусно.       — Ну, после суток без еды, конечно, вкусно, — хмыкаю я, продолжая планомерно уничтожать суп и стараясь не торопиться. Внутри от него всё согревается.       Дедок возвращается снова ещё через минуту:       — Хорошенько лицо намажете, а то потом кожа слезать будет, проблем не наберетесь, а лучше сейчас, — и садится на узкую кровать. — Куда вас, чай, в город, или ещё куда подкинуть?       — Город, где связь ловит. Ближайший, желательно, — отвечаю я. — И телефон зарядить, если найдется, чем.       — У меня Нокиа двадцатого века, считай, раритет. Вряд ли моя подойдет, да и пользуюсь я им редко, а заряжаю и того реже. Может, у кого из местных и нашелся бы, да только Никитишна всем растреплет, что герои к нам пожаловали, вас и на порог не пустят.       Я только киваю:       — Спасибо, что пустили.       — Зря вы всё-таки сказали, что с Полян пришли, не любят тут об этом вспоминать, да и я вам тоже ничего не скажу, потому как и сам меньше всех знаю.       — А мне показалось, что вы тут давно живете.       Дедок только кивает головой и отвечает что-то уже совсем неоднозначное:       — Не сказать, что прямо живу… Так, выбираюсь периодически. А так я с Никитовки, считайте.       Я отвечаю что-то вовсе невразумительное, но Степаныч только отмахивается:       — Дальнереченск подойдет? Там и гостиницы есть. На машине ехать часа полтора, только я на машинах не езжу. Может, часа за четыре доберемся.       Я только бровь поднимаю, мол как это так?       — Из снега могу животных и предметы делать, и они меня потом слушаются. Повезло, что зима, а так бы пришлось ждать, пока из города кто приедет.       Кратко перевожу Шоте, что нас подвезут до ближайшего крупного города, а там будет и связь, всё остальное.       — Грейтесь пока, кушайте, я соберусь и поедем, мне потом ещё возвращаться…       Дедок уходит куда-то наверх, я молча доедаю суп, проверяю телефон — тот стойко держит пять процентов и холодит руки. Айзава мягко отбирает телефон, укладывая его на тумбочку, и выдавливает немного крема на мои озябшие руки, мягко их растирая.       — Его на лицо, — чуть улыбаюсь я. — Дай, пожалуйста…       Шота передает крем, я выдавливаю немного на растертые пальцы, втирая в лицо, следуя несложному контуру массажных линий. Щетина чуть колет чувствительные после мороза руки, но меня это волнует слабо — вернее, не волнует вообще. Шрам немного иначе ощущается, но он доверчиво прикрывает глаза, и я не сдерживаю улыбки — то ли уснет сейчас, то ли замурлычет.       После того, как нас спасли от последствий обморожения, дедок выдает нам два спальных мешка, военных, судя по крою и цвету — мне такие неплохо знакомы, но эти — старой модели. В снежной карете, запряженной тройкой, мы почти летим меж сугробов, но я, разморенная теплом чужого дома, быстро засыпаю, проваливаясь в тяжелую дремоту.