Подвал

Шаркёзи эту ночь дежурил у ворот, ожидая, что Хозяин вот-вот вернётся. Томительно текли часы, но лишь ближе к утру послышался конский топот. Слуги спали так плохо, что Бернарт с юной служанкой-немкой, которую Софи привезла с собой ещё семь лет назад, прибежали тут же. Имя этой немки Шаркёзи никак не мог запомнить даже спустя столько времени, хотя он даже не пытался – девчонка ему не нравилась; оно было грубым и клокотало в горле неприятным немецким рычанием, поэтому он в принципе избегал любого его упоминания и обращений к ней лично. Лет ей было столько же, сколько Шаркёзи, но глупа она была точно пень, цыган не выносил её общества, а как она откроет рот, так он бежит в дальний угол, чтобы не слушать от природы тупую девку. Но русому великану Бернарту она, кажется, очень нравилась. Бернарт вообще считал, что женщине ума не надо много, хотя сам он был всего на голову ниже той же Софи, но на несколько голов тупее. Даже с учётом этого Бернарт не питал уважения к образованности Софи. «Глупа та баба, что пытается учиться» – ворчал Бернарт, который не умел писать своего имени, а скромная немка-дурочка смотрела на своего великана блестящими глазами и кивала на это. Шаркёзи только морщил нос, слушая рассуждения этой парочки о том, как правильно жить, потому как имел другое видение. И всё же Бернарт мыслил упрямо в этом направлении и Хозяина он почитал ещё более глупым, чем его жену, раз он взял себе такую умницу. И всё равно выходило так, что любил он больше Хозяйку. Возможно, на это повлияла и его безмозглая избранница, которая уж точно оказывала влияние на Софи, и потому та относилась к Бернарту очень благосклонно. Оба в этот момент были всклокочены и косыночка у девочки была спущена до шеи, что она тщетно пыталась исправить. Шаркёзи даже в темноте понял, что Бернарт со своей пташкой не спали не от того, что сильно переживали о пропавших. В сердце цыгана надежда поблекла быстрее: коня у Миклоша быть не могло, свою ненаглядную Камиллу он оставил там же, у дороги, и её поспешили отвести домой. И к тому же, копытная дробь раздавалась от леса, куда они с Хозяином уехали давеча – то был обман человеческого уха: эхо отражалось от деревьев, но сам звук рождался как раз таки со стороны города. Босая молодая прислуга вышла за ворота встречать всадника со стеклянным фонарём, в котором кисло теплился огонёчек. Прибывший человек, ясное дело, оказался не их Господином, но как увидел босых оборванцев, сразу завёл речь о «неком Хедервари». – Нету его. Пропал. – отвечал Бернарт красивым мужественным голосом и щурился в темноте, как от яркого света, пытаясь разглядеть неясного гостя. – Как – пропал? – изумился до сих пор неизвестный. – У меня письмо к нему. У парней от счастья перехватило дыхание. Они смекнули, что раз письмо шло из города самым срочным образом, значит, то были вести о пропавшем Барашке. И хоть сам Хозяин вдруг внезапно исчез, новости плохие или хорошие о милом Бариче остудили бы сердечные волнения каждого в этом холодном доме, убитом чередой бесповоротных несчастий. Отроки уж выступили вперёд, как вороньё голодное, готовые взять новости и проглотить их независимо от того, горькие они или нет. – Мне велено передать лично в руки! – вскричал посланец. – Не тупи! Нет Хозяина, говорим же, жене его передадим! – счастливо гремел кухаркин приёмыш. – Передадим! – пискнула служанка с дурацким именем. Вероятно, перед её голоском в первую очередь сломился гонец. Не осведомлённый ни о чём, только получивший строжайший приказ подать лично в руки, он явно решил, что ситуация безвыходная, а потому передал конверт жадным рукам, а после сказал слова, которые никто, кроме Шаркёзи не услышал: «Базилика Святого Альберта. Восемь часов вечера», и после этого он глупо поглядел на цыгана. Вряд ли сам гонец понимал о чём говорит, но ждал разгадки тайны от Шаркёзи, но цыганок и сам не понял. Они долго глядели друг на друга, но так ничего и не смогли разгадать даже вдвоём, поэтому всадник пожал плечами, решив, что здесь ему не хотят раскрыть все секреты, и, сдавшись, поспешил удалиться во тьму. Худородный плебей глядел ему вслед, пока конский топот не стал ускользать от человеческого слуха, хотя собаки до сих пор лаяли. Шаркёзи был готов броситься будить Хозяйку, но, будь она неладна, девчонка, открыла свой рот преисполненный вечными глупостями. – Постойте! Нет сил ждать... – снова запищала она на немецком, как встревоженный воробышек. – Может... – Да ты что! Сказано же лично в руки – ещё и Хозяину, а не Хозяйке, мы тут вообще в этой цепочке лишние. – напал на неё Бернарт, однако сердце у Шаркёзи сжалось, ноги перестали слушаться от упрямого любопытства. Он вовсе не был так воодушевлён конвертом и считал, что в нём может таиться новость очень страшная или содержаться очередная угроза. Но бестолковая девчонка наивно закусила губку и захлопала глазками, её косынка снова сползла с разлохмаченных волос и напомнила Бернарту о пережитых между ними нежностях. – Мне она простит! – замурлыкала она араписто, и впервые из-за этого перестала раздражать Шаркёзи. У Бернарта самого чесались руки, было видно, но он был неприклонен. Но она ещё пуще замяукала. – Про Барича... Миленького... Бернарт не стал упираться долее, все трое встали кучкой над письмом и стали с максимальной бережностью, на которую сейчас были способны возбуждённые умы, раскрывать послание. Девчонка в неистовой надежде сжала ладони перед свёртком, как перед святым ликом в церкви. К слову, о самом конверте: он был пуст и одно лишь имя Миклоша Хедервари на нём было небрежно выведено. Слуги не сочли это странным, ведь писем никогда им не писали, и настоящего конверта они никогда не видали, однако все сочли это признаком того, что писалось внутри воистину срочная вещь о пропавшем Бариче. Однако, когда Шаркёзи, который имел скудные навыки в чтении, поднёс письмо к огню, нахмурился и стал бешено жечь текст своими голубыми глазами. Даже необразованный Бернарт заподозрил неладное, и предположил про себя, что письмо не на венгерском. Шаркёзи подтвердил эту мысль вслух, тогда Бернарт всучил бумагу маленькой немке, которая глянула на него ошарашено. Письмо было и не на немецком. Не осознав сразу волнения юношей, девка принялась показывать свои скудные знания венгерского, словно бы без неё два венгра не справились бы: – Оно от Ко-ша-ни. Кошани¹! – прочитала она по правилам венгерского языка. – Какое красивое имя! А кто это? Если что-то освещало бы получше лицо Шаркёзи, было бы сразу видно, как его лицо покрылось иссиня-землистыми пятнами. Он выхватил из девичьих рук листок с таким остервенением, что та не сразу даже поняла что произошло. Он небрежно запихал листок обратно в конверт и прижал его к своей груди, обливаясь потом от волнения. Он узнал это слово из бредней опечаленного разлукой Хозяина, знал, что оно означало и, что читалось вовсе не так, но он быстро смекнул в чём тут дело. – Ладно. Не можем разобрать. Отдадим хозяйке. – заговорил он отрывисто, пытаясь совладать с собой, а потому он даже попытался съязвить, как старый-добрый Шаркёзи. – Читать надо было учиться, а не лобызаться в ночи! Он воинственно встопорщил усы и рванул от них, ошарашенных настолько его поведением, что они даже не проследили за ним, чтобы убедиться, что побежал он именно к Хозяйке. В первые минуты они подозревали друга в чём-то, но после вспомнили о том, что даже холодный прежде Шаркёзи сгоряча кидался на всех, когда произошёл такой безвыходный казус с запиской и Хозяином. Хозяин исчез, попытка вернуть Барича упущена, а теперь ещё и это письмо от его Голубки... Ещё одна несчастная душа! Цыганок непременно захотел избавиться от письма, но решив, что Хозяин мог вернуться с часу на час, упрятал его под драную подушку своего холодного ложа. Он спал в каморке с рыжебородым конюхом Андре, который при рождении звался Андрешко, но после появления Софи его стали именовать на французский лад, потому как ей сложно было выговаривать изначальный славянский вариант. Он ворвался в комнату так, что непременно свалил гору грязной посуды, возвышавшуюся над крошечной печкой: двое мужчин настолько не любили порядок, ведь мыть тарелки – дело не для вольного цыгана и уж тем более не для мужественного конюха, поэтому они постоянно таскали новые и новые тарелки с хозяйской кухни, а когда кухарка спохватывалась, то получали оба. Андре вскочил, всклокоченный: – Вернулся? – захрипел он прокуренным голосом, похожим больше на шелест осенних листьев. – Вернулся – как же! Одни мы остались, Андрешко-о! Одни! Сироты! – стал наигранно плакаться Шаркёзи, запихивая между складок мятый конверт с таким рвением, что Андре непременно услышал хруст бумаги, но свалил это на сон. – Нету Хозяина! Пропали мы-и! – Ой что будет, что будет! Эта стерва нас по миру пу-устит! – зарыдал вечнопьяный Андре, тут же свалился обратно и уснул. – Пустит, пустит... – тихо убаюкивал его Шаркёзи уже спокойным тоном, ложась на свою койку, хороня любовное послание Хозяину ещё и под своим весом. Он явно бы не пошёл назад к Бернарту и глупой немке, чтобы избежать вопросов, а они сами развлечения без него найдут. Под страхом смерти он не отдал бы этого письма несчастной Хозяйке... Серело утро. Бернарт со своей немкой не спали ещё какое-то время, одному Богу известно по какой причине, но в скором времени и они предались мягкой постели. Цыганок находился в беспокойной полудрёме, но так он хоть немного отдыхал, свернувшись в костлявый калачик. Он всегда почти спал, свернувшись, а тут и вовсе, накрыл голову руками, как солдат в шанце, чтобы как от пуль защищать себя от резко возникающих напастей. Не думал он, что пропадёт Софи, но надеялся, что как часть семьи вслед за братом и отцом пропадёт он сам, чтобы встретиться с ними – в загробном ли мире, наяву ли – неважно. Софи свой день встретила слезами: если бы вернулся муж, то уж скорее всего лёг рядом с ней. Первым делом она проверила его комнату, детскую, но ничего не было. До времени, назначенного Ракалией, было ещё очень долго, и бедная Софи слонялась между тремя комнатами, словно бы что-то могло измениться. Мало того, она боялась теперь за свою жизнь, явно находя во внезапной пропаже сына и мужа нерушимую связь, теперь настал её черёд. И эта неизвестность проедала в душе несчастной гнильные дыры, берездила ей грудь, снедала. С Софи явно творилось что-то неладное: голова её горела, кружилась, а остальное тело ледянело от ужаса. В больших комнатах она ощущала себя маленькой и беззащитной, маленькие – казались ей уютно обустроенными гробами, и был бы рядом нелюбимый Миклош, ей было бы стократ легче. Стоило ей заплакать – как начинала болеть голова, Софи хваталась за неё, падала, сворачивалась в белый комочек, из которого был виден только её позвоночник и нерасчёсанные, но по-прежнему красивые волосы. Эти самые волосы она оставляла где попало: на подушке, на одежде, они сыпались с её головы безбожно, хотя до всех этих происшествий, чтобы выдернуть хоть один её крепкий волосок, нужно было применить силу. Ноги не держали её. Так её и обнаружили служанки: скрюченную, запутавшуюся в белой ночнушке, бордовую лицом от слёз и боли. Софи скатилась по стене и теперь, как плесень, всхлипывала у галтели. Она не сразу далась в руки, но, узнав свою маленькую глупую служанку, расслабилась. – Гертруда, миленькая, останови это! – взмолилась она, опираясь на неё иссохшими руками, чтобы подняться. – Где Миклош? – Хозяин так и не появился. – скромно созналась девчонка, словно бы в том была её вина. Служанка вскинула повисший носик только когда заслышала всхлипы Хозяйки. Софи резко передумала вставать, она с трудом опиралась на ослабшие ноги, чтобы опуститься на пол мягче. Страшные крики вырывались у неё из груди. И невиданное то было дело: она обнимала ноги малолетней служанки, не давая ей ни присесть рядом, чтобы успокоить, ни хотя бы проявить уважение к человеку, рангом стоящему выше неё. На эти крики быстро сбежалась и другая прислуга, они пытались поднять свою Хоязйку, но та вцепилась до больного в ноги верной девочки, и только глупенькой Гертруде Софи позволяла себя сейчас гладить по голове. Явился и Шаркёзи со двора. Гертруда заметила его сразу и кивнула, сигнализируя ему немым вопросом: девочка решила, что что-то страшное было в том письме о Барашке, которое должен был передать Хозяйке цыганок. Но Шаркёзи растерялся, не стал отвечать на сигналы, забегал глазами, и, кажется, этот самый сильный Шаркёзи, как младенец, заслышавший рёв другого младенца, был готов перенять его горе и заплакать в унисон. Он схватился за грудки своей огромной рубахи, глядя на Хозяйку. Впервые он любил её. – Госпожа! А как же письмо? – загудел возникший Бернарт из общей кучи. Гертруда глянула на своего любовника строго, явно предполагая, что именно письмо стало причиной таких её припадков. Но плач Софи резко оборвался. Шаркёзи побелел. – Письмо? – на выдохе булькнула Софи. Гертруда и Бернарт оборотились в сторону цыгана, а вместе с ними и все остальные: двадцать пять пар глаз теперь сверлила Шаркёзи, как грешника на распятии. Софи тоже обернулась на него, глядя растерянно, и когда она это сделала, Шаркёзи более не смог этого выдержать и он рванулся к выходу. Остолбеневший Бернарт своим глазам не мог поверить, что любимец Хозяина так поступал, а глупая девка сразу запищала: «держите его!». Но никто бы не угнался за худосочным отроком, потому как убегать гадёныш умел. Не угнался бы, если прямо в двери он не натолкнулся на Андре, который успел услышать приказ и когда цыганок налетел на него, конюх сразу схватил его за уши так, что Шаркёзи вскричал от боли. Уши его воровские сразу стали багровыми под строгой хваткой. – Андрешко, пусти! Хозяина нашего по миру пустят! – бился отчаянно малец, но Андре ему не верил, а потому закрыл собой дверь и затолкнул Шаркёзи в дом с такой силой, что малец приложился стальными рёбрами о пол и снова взвыл от боли, хватаясь за бок. Уже никто не мог поверить в то, что происходило. – А я знала! Знала! Его один Хозяин мог в узде удержать! – завизжала старая Лола. – Что за письмо? – слабо вскричала Софи, не желая слышать никого, кроме цыганского выкормыша. – Оно не для Вас, Милейшая! – сипло ответил ей грубый цыганок, за что ему тут же прилетел воспитательный пинок в живот от Андре. Так его не наказывал даже Хозяин. – Велено было передать Хозяину лично в руки... – заплакала Гертруда, пытаясь оправдать несчастного отрока. От пинка ей стало очень жалко Шаркёзи, она закрывало лицо, пыталась сгенерировать в своей глупенькой голове объяснения. – Ты не понимаешь? У меня сын пропал! Муж пропал! – закричала Софи, обретая силу над своим голосом. – Где оно? Сейчас же принеси! – Я сжёг его, Милость! – Врёт! – захрипел Андре и снова пнул цыгана от души, только теперь мальчишка уже закрыл живот костлявыми ногами и сапог пришёлся по жилистым голяшкам. – Я знаю, куда шельмец его упрятал! Конюх вышел, и теперь каждый глядел на побитого Шаркёзи, которого в прошлом максимум била по спине Хозяйская рука, и то не с таким рвением, с каким Андрешко бил его в живот. В первую очередь была уязвлена бесконечная цыганская гордость, и именно за её страданиями сейчас наблюдал весь дом, не за телесными. Шаркёзи не смел подняться, понимая, что теперь далеко не убежит, порицаемый всеми. Андре вернулся очень быстро и, по пути подняв цыгана за космы, принёс письмо и приволок разбойника к Хозяйским ногам. Даже ноги Софи от возбуждения стали ей покорны, на её лице появилась надежда узнать наконец жив или мёртв её сын. Она даже сразу же забыла о бедном Шаркёзи, к которому теперь подошёл Бернарт и тоже пнул его без какой-либо жалости, что даже за его спиной взвизгнула в испуге маленькая немка. Софи развернула мятый конверт и также, как и Шаркёзи недавно, нахмурилась, увидев текст. – Это венгерский? – обратилась она ко всем, показывая бумагу открыто. Ответ пришёл быстро, пока никто из слуг ещё даже не разглядел ровных букв. – Нет. Не венгерский. И не немецкий тоже. – ответил ей Бернарт, краснея с того, что сообщил о последнем. Софи нахмурилась пуще. – Видите! Это личное! – отозвался Шаркёзи, за что его схватили за чёрные кудрявые лохмы и приложили головой об пол. Бедняга взвыл от звенящей боли, хватаясь за виски. Кто-то в толпе его назвал крысой, и никто не встал на защиту отрока. – Что значит: личное? – строго сказала Софи, вглядываясь в красивые буквы, выведенные будто бы с большим старанием. Она всучила лист одной из служанок-словашек. – Польский! – чирикнула она с большой уверенностью. – Польский! – подтвердила вторая словашка, подбежавшая к ней. – Читайте! – Софи с пренебрежением отдёрнула руку от польской рукописи и глянула на девушек испытующе. Обе опустили носы, ведь читать не умели даже на родном. – Дайте мне! – отозвался Андрешко. – Оставьте Хозяину! – взмолился Шаркёзи, но его уже никто не слушал. Андрешко облизал губы, розовым неприятным лоскутом торчащие из рыжеватой бороды. Он был из балканских и польского совсем не знал, он мог бы угадать несколько слов, тем более он понимал транскрипции. Шаркёзи обречённо взвыл, накрывая шальную голову руками по своему обыкновению. Андрешко принялся читать: «... Миклош, ... твоё ... В твоей ... всё плохо. И жаль, ... Сегодня же ... ... ... ... приехать. Хочу увидеть ... Лайош... – Твоя Голубка. 22.06.1803.» – Большего разобрать не могу. – выдохнул Андре с облегчением сразу после того, как письмо закончилось. – Большего и не надо... – вынесла приговор одурманенная Софи. Все стали переглядываться. Было видно: Хозяйка что-то поняла из этих огрызков, но никто более сопоставить их с ситуацией не мог. Письмо пошло по рукам, а те, кто не пытался тщетно разобрать незнакомый язык, следили за изменениями в лице Хозяйки. Софи то краснела, то бледнела от злости, глаза её то метали молнии, то наполнялись слезами, она хмурилась. Прошло минуты три, пока она стояла так, теребя кончики своих волос, а после вздохнула и сказала, указывая на цыгана: – Нарежьте ремней из его спины. Чтоб больше я его не видела! – горько всхлипнула она, а после и вовсе завизжала, как припадошная. – Андре! – Так сколько ударов-то?.. – захрипел Андрешко. – Пока не издохнет! *** Ослабевшего от страха и прошлых побоев Шаркёзи раздели догола. Он был прикован к деревянному столбу, который служил теперь опорой не только для фасада сенника, но и для узника. Тощие руки были связаны вокруг столба, но Шаркёзи так и так отчаянно обнимал его, словно бы пытаясь спастись от своей участи. Супротив шуток цыганок условился с самим собой, что ни за что своей слабости не покажет: не вскрикнет, не заплачет до самого изнеможения, как бы сильно его не били. Собралась злобная толпа, готовая взирать на казнь, даже не разобравшись за что конкретно хотели так позорно забить кнутами доселе верного слугу и вольную его душу. У всех мелькала в голове мысль, что Софи потеряла страх совершенно, потому как хозяин в своём доме не допускал такого не только с сиротой-любимцем, но и с теми, кто в общем-то был вечной подлизой самой Софи. Все знали, что после такого Хозяин точно озвереет, коли вернётся, и думали, не стоит ли остановить бесчинства, пока бы не досталось всем. Но каждый в толпе предполагал, что Шаркёзи прятал письмо, в котором говорилось о всеми любимом Барашке, и хотел погубить сынка, а может, даже и самого Хозяина. Они заблуждались, а Софи совсем утонула в неправде, которую воссоздала сама за неимением некоторых недостаюших деталей, и за то страдал покинутый всеми Хозяйский безродный пасынок. «И правильно он изменял этой курице...» – сокрушался напоследок Шаркёзи, переосмысливая свой поступок. – «Только мне теперь за его любовь придётся спиной ответить». Возможно, он и не был достоин того, чтобы погибнуть или получить увечия в других обстоятельствах. Он пытался себе внушить, что большего он и не стоит, а затем рассуждал на тему того, что пострадать за Хозяина – высшей меры честь, которой он удостоился по случайности. Но так говорили про битвы обычно, а тут... Дела сердечные, которые Шаркёзи чуть ли не презирал. В любом случае – вернётся Хозяин и наверняка сам привяжет эту строптивицу к столбу и наконец покажет ей, что ничего она не стоит в этом доме, что за такие вольности не прощают. Она за всё ответит! И, обещая себе это, он давил горячие слёзы в гордых голубых глазах, хмурился, и был готов принять Божью волю. В руках Андре двухметровый плетёный хлыст с удлинённым тонким шлепком змеился послушно. Кисти у мужчины были умелые, сильные, никто не сомневался, что сейчас из спины шаркёзи можно будет сплести ещё одну близкую по назначению нагайку. И все предвкушали это. Кровь бросилась цыгану в голову и он не услышал, как в первом ударе свистнуло орудие, ударяясь отроку прямо под рёбра. Свой договор он нарушил сразу же: удар пришёлся по костям, был неожиданным и обидным. Мгновение промедлив, он вскричал, запрокидывая голову. Вся его голова до самой шеи стала краснеть от напряжения, будто сейчас взорвётся, отроческий пушок выделялся на искаженном неестественно-багровом лице ещё лучше, выглядел ещё противнее. Животом Шаркёзи отчаянно вжался в столб, словно бы это могло его спасти от ударов. Смоляные его кудри теперь ниспадали на худую спину, прикрывая её отчасти. Чем-то теперь он напоминал еврейского великомученника, только совсем уж приниженного происхождения. Когда Шаркёзи вскричал, толпа вдруг несколько поуменьшилась: слуги впервые видели подобное зрелище, а потому на них это производило необычайное впечатление. Главным образом все поняли, что на месте цыгана может оказаться любой из них и даже за слишком нерушимую преданность к Хозяевам. Но всеобщее предательство жгло его душу в разы сильнее, чем любой кнут. Успел он представить, как, истёрши о костлявую спину кнут, Андрешко схватится за палку или что потяжелее, но и то будет не так больно, как душевные мальчишеские терзания. Как рушилась всеобщая семья – убрали только два нижних кирпичика. И всё! Грудь горела, и слёзы выступали только из-за этого, а кнут был даже отрезвляющей мерой, перебивавшей поток дурных мыслей. Гневно он клял всех про себя, и проклятия эти обязательно лягут на крыши строений поместья этого, и дома отные рухнут, ломая не только сердца, но и грудные клетки. Да будет так! – Андрешко, одумайся! – заскулил Шаркёзи. – И ты теперь Хозяина хоронишь! Он ведь вернётся и сам тебя на закуску под вино порежет! Присутствующие обернулись на Андре, ведь каждый понимал очень хорошо, что цыганок прав. Но вошедший в роль палача конюх пропускал мимо ушей угрозы провинившегося. – Как думаешь, тебя бы не порезал он, узнав, что ты поискам его сына мешаешь?! – с грозным вскриком Андре полоснул Шаркёзи вдоль позвоночника, от чего тот содрогнулся, но готовый к этому, не закричал, только прижался красным от гнева лицом к столбу и принялся грозно раздувать грудь, показывать острые рёбра. – Он тебя вышвырнет в месте с этой шельмой! – толпа вздохнула от этих слов, а за следующим ударом заструилась кровь Шаркёзи. Казалось, цыганок от страха головой тронулся, однако он не стал бы объяснять каков их Хозяин изменщик. Ослеплённые любовью и страхом к жестокой хозяйке, они бы всё равно того не поняли. Андре адресовал ему беспрерывную череду ударов, без исключений вышедшую кровавой. Теперь и последние зрители, кто ещё терпел это, разбежались. *** Бернарт вздрагивал опосля каждого щелчка кнута. Хоть они уже не так звонко звучали, сталкиваясь с сочащимся мясом, однако парень всё равно не мог сидеть спокойно. Сначала он даже хотел посмотреть на то, как будут наказывать Шаркёзи, но вскоре даже слушать становилось тошно. По вскрикам цыгана была слышна его вселенская усталость от этого действа, и бывшему его другу становилось интересно за что дробились несчастные сиротские кости. Клац! – и снова вздрагивает Бернарт, – за этим слышится дикий стон. При себе слуга держал яблоко: он явно пришёл глядеть на это, как на стоящее зрелище, даже был готов перекусить параллельно, но теперь зажался в угол ближнего строения и вертел яблоко в потных руках, не имея аппетита. Потешаться над умирающим в муках уже не хотелось. Его глупенький воробушек влетел в коморку со двора и примостился под боком у Бернарта. Гертруде явно пришлось увидеть сцену казни бедного Шаркёзи, её грудь волнительно вздымалась, она жалась к своему великану, как котёнок жмётся к маме-кошке. Долго они ещё сидели молча, вздрагивая теперь вместе от звуков удара и криков. Бернарт предложил Гертруде яблоко, но та тоже не хотела есть. – Что говорит Хозяйка? – наконец тихо спросил Бернарт, голос его подвёл на последнем слове, потому как Шаркёзи на улице отчаянно вскрикнул. Девчонка оживилась, желая за разговором позабыть о том, в какой ситуации они находятся. – Письмо было от любовницы... – Бернарт заелозил вдруг заинтересованно. – В нём писалось о том, что она вскоре увидится с Хозяином и милым Лайошем. – Он сбежал? – изумился горомко великан. – Он сбежал. – подтвердила Гертруда. – И похищение мальца подстроил? И записку?! – всё более горячился он. – Подстроил. И записку, Хозяйка говорит, сам написал... Но так некстати ему пришёл ответ от Голубки. – поддакивала она ему. – А Шаркёзи, получается... – Сообщник. Они снова замолчали, но теперь девчонка переползла немного, устраивая тяжёлую голову на коленях Бернарта. Она дрожала. Бернарта тоже трясло, но от злости. Ему было обидно за несчастную Хозяйку, как она плакала, как убивалась, а этот мерзавец... Так с ней поступил и погубить был готов, держа в неведении, что сыночек её здоров и муж без неё с другой женщиной очень хорошо себя чувствует. Однако глупая Гертруда думала совсем о другом: – Бернарт, ты бы поступил с другой также ради меня? – тихо спросила немка-дурочка. Бернарт вдруг перестал трястись и посмотрел на свою девочку мягко. Он не знал, что ответить, но многозначительно погладил её по голове, от чего та сладко улыбнулась. Влажно щёлкал кнут. Шаркёзи больше не кричал.