Кровь, плоть и лилии.

Сказ про Ну-На

      Покуда творец изымал краски на свою палитру, искал сочетаемое среди контрастов, на тёмном Холсте, исписанного незримым пером, средь холода и мрака обитали они…       На берегу широкой реки, в отдалении от больших городов и сёл, была деревушка, а на окраине стояла изба. Покосившаяся, мрачная и неухоженная. Местные обходили её стороной. Из поколения в поколение рассказывали они, что в избе ведьма живёт. Старая дева — дочь своей матери-ведьмы.       Никто уж и не помнит откуда явилась она и как на свет родилась. Старуху треклятую предавать земле помогли — это да, но больше не совались к Ну-На – так звали новую и единственную хозяйку.       То была мрачная женщина. Шаркала ногами, подымая пыль дорог, глядела на всех исподлобья, сгорбившаяся и редко когда причёсанная. Угольно-чёрные волосы. Словно побывавшее в болоте перекати-поле висело на голове этой старой девы.       Чем жила она никто не знал, да и знать не хотел. Кому нужна эта колдунья? Все стремились не ведать и не помнить о ней. Пади пронюхает о ведьме кто, набегут церковнослужащие, и несчастий не оберёшься.       А что от Ну-Ны бед никаких не было — давно уж поняли. Хотя, случись неурожай, пожар или болезнь нагрянет в деревню, то сразу ведьму кличут — костерят.       А старая из дома своего и носа не суёт. Разве что утром с рассветом до реки шоркает, чтобы ловушки свои проверить, которые вдоль берега раскидала. Да, воды набрать. И вот, кто рано встречает её, видит, что тащит на себе два вёдра – одно с водой, а второе с рыбой.       У неё-то колодец во дворе давно уже илом порос, да и, если верить бабам местным, водный дух, поселился. Оттого Ну-Ну особо они не тревожили, чтобы, глядишь чего, духа своего не попросила колодец деревенский проклясть чем.       Так вот и вечером ведьма в сумерках шастала с вёдрами.       А кто по лесу за грибами ходил или на охоту — часто видели её, как травы собирает. А в сезон грибной деревенские даже ей поганки, да мухоморы носили. В ответ она им сливала навары свои заговорённые. Кто пробовал, рассказывали, что в холодную пору лихо простуду прогоняли они.       Ещё у ведьмы коза водилась. Чёрная, сама бес какой. Огород, поросший: редька, да яблонька хиленькая.       Так и жила Ну-На в своём одиночестве. Кто постарше, говорят: молодой была, жуть наводила. Глазища синие-синие, будто светятся изнутри, а красой такой, что молоды-ребята все бросить хотели, да замуж забрать. Но родители не позволяли. Горе тому.       «От лукавого красота эта!» — твердили они.       А из зависти и гнева осмеивали девки молодые. Бывало, овощами закидают, или помои выльют. Ведьма в деревню тогда и перестала таскаться.       Мельник их, сам к ней заезжал — муку на навары менял. Ходил слушок, что богатство кой-какое удалось заработать. Оттого с мельником честной народ побаивался откровенничать. Как и с женой его.       А Ну-На жила себе в одиночестве дальше. Матушку-ведьму свою старую схоронила ещё в двенадцать и с тех пор одинёшенька. Чему успела научиться, то и делала.       Как ни старалась она, деревенские не любили девицу. Кто издевался, кто вилами гнал. А чуть что приходили, вымаливали зелья, что варить любила Ну-На впрок.       Мало-помалу приловчилась выживать. А с людьми не ладилось совсем. Мечтала вечерами, что сбежит, отважится и сбежит из деревни в другую. Может, лучше будет там?       Но всё не решалась. Каждый раз всю ночь ревела, припоминая унижения малолетства. Справедливо, как считала сама, полагая, что в новой деревне её вновь ожидают всё те же муки. А здесь… а здесь хотя бы уже не трогают — не лезут. С голоду не помрёт, а остальное всё имеется.       Годы шли, а Ну-Ну тоска брала. С козой, конечно, поговорить она и рада, да и с печкой или в лесу, кого из зверей повстречает, но всё было не то. Радовалась она в душе, когда мельник заглядывал. А когда он добрым словом обмолвился, так и сразу она подсобить согласилась — зелье одно дать, что в замыслах помочь обещало.       И ласковым таковым был словами своими… сейчас-то Ну-На понимала, что всё то лесть была, но тогда… А деваться некуда, проглотила печаль и обиду свою, и дальше жила.       Горе подоспело нежданно. Козу её — подругу верную — погубил кто-то. Ни волки, ни звери незваные. Уж Ну-На знала, как защититься от них. Думала она, что деревенские это. Оттого печаль совсем стала невыносима. Единственное живое существо, что в холодную зиму грело своим теплом, а тут и вовсе никого.       Печалилась и гневалась она долго. Покуда мысли о расправе не стали посещать голову. Оттого ещё страшнее делалось, а тут в деревне по ночам гости незваные являться стали. В дом стучат, да впустить просятся. Ну-На гнала их, думая, что деревенские это, как обещали, своих служителей церкви позвали. Долго они страдали деву. Страх зародился.       В отчаянии и безысходном одиночестве протекали дни, а Ну-На даже на реку выходить страшиться стала. Мельника гнала прочь, потому что знала — замыслил он нехорошее.       А в голове мысли уродились, такие о чём и подумать раньше было страшно, а сейчас казались — справедливые. Ведь деревенские виновны в том, как её жизнь идёт. Чем же паршивая она? Слово дурного никому не сказала, наоборот – всегда помочь стремилась.       Ходила она несколько дней — пальцы ломала. Думала и думала, что жизни такой не желает. Изморилась. Потому спать улеглась. И спала она не день и не два. А когда проснулась поздней ночью от шума деревенских гуляний, к двери подкралась. Знакомый голос с улицы вновь попросился войти.       И дева впустила.       Как во сне Ну-На стояла, наблюдала, как плоть её пожирают демоны ночи. Как тело хладеет.       А дева стояла поодаль. И не казалось ей странным, что дух уже совсем не в теле родном. И даже когда её плоть восстала, Ну-На не подивилась чуду, а следом пошла. И только когда семейство мельника пало вместе с детьми, ведьма поняла – прокляла она всю деревню! Ох, прокляла!       Раскаялась тогда Ну-На. Помчалась по домам колотить и бить в окна, завывая и призывая никого не пускать. Но было уже поздно… Остывали печи в домах, как и хозяева.       Упала Ну-На на колени посреди улицы и молиться богам началась. Всем, каких знала. Прощения выпрашивала за людей этих, чтобы покой обрели, а себе кару соразмерную упрашивала.       Услышали боги её, и с рассветом втянули они душу в коловорот хладный. Во вместилище, где покоя никогда не обретёт она более.