Скованные одной цепью

Чуе действительно не нравится вкус табака. Ему действительно не нравится, как горько пахнут потом пальцы никотином вперемешку ещё с каким-то ядом, которым очевидно пичкают сигареты. Конечно же, которые он курит: длинные, тонкие, с приторной ментоловой кнопкой у фильтра, которую он неловко раскусывает зубами. Голова кружится от густого сизого дыма с каждой новой затяжкой; мутит и неимоверно тошнит; обжигает горло и оседает на корне языка странным неприятным послевкусием с ментоловыми нотками. Чуя выкуривает неумело третью сигарету из мятой пачки, которую он отчего-то стыдливо прячет во внутреннем кармане бомбера. Дрожащими руками чиркает зажигалкой и почти обжигается; кашляет и давится новой порцией приторного курева; забивает легкие до отказа, словно пытаясь заполнить ту неосязаемую дыру в своей груди. Чуя натурально чувствует, как его трясёт на этих эмоциональных американских горках; чувствует, как пытается глубокими затяжками заглушить липкий дискомфорт. А глотая едкий сигаретный смог, пытается заодно и проглотить тяжелый тошнотворный ком в горле. Сигареты не помогали. Нисколько, вообще. Ни глубокое дыхание, ни дурацкие и неуместные попытки сделать дымные кольца при сиплом выдохе. На мокрой земле холодно и неприятно, а от порывистого ветра немеют дрожащие пальцы. Распахнутая куртка не спасает, бомбер с футболкой под ней не греют. От жгучего дыма сигарет не становится легче. Между третьим и четвёртым ребром шевелится и шипит чернильный зверь. Зверь скалит острые зубы, капает на плечо вязкой слюной и тяжело дышит в затылок. Когти зверя рвут, терзают острой болью и тоской лопатки — Чуя опускает голову и кутается сильнее. Он, превозмогая отвращение и усталость, снова прижимается губами к искусанному сигаретному фильтру, глубоко затягиваясь. Снова кашляет. Снова давится и ругается одними губами. Эта дрянь ему ничерта не помогает. Он обещал больше не курить. Он обещал, что больше не будет нервничать и хвататься за сигареты. Потому что это не помогает. Не становится легче. Не становится, не становится, не становится. Чуя курит, пытаясь заполнить жалящую внутри пустоту и приглушить рычание чернильного зверя у самого уха. Чуя курит, чтобы никотиновым туманом заполнить пробелы от вырванных с корнем воспоминаний. Он глушит тупую щенячью тоску и стискивает изо всех сил зубы. Нечестно. Так не должно быть. Это неправильно. Чуя обещал, что смирится с тем, что так надо — это нужно для великой цели тупого Дазая. Он пытался смириться, пытался успокоиться. Но, превратив свою комнату в пепел и щепки, он сидит на мокрой земле и курит. Чуя не сдержал своё обещание, потому что всё рациональное забивается и переполняется чем-то болезненно-человечным. Не таким способом Чуя хотел вытравить изнутри чернильного зверя, не таким способом он хотел принять себя. Он обещал быть сильным, обещал быть верным новому боссу. Но он не может. У него не получается. Слишком сильно дрожат руки, когда в груди горит и сжимается сердце, игнорируя недовольное звериное рычание. Тьма внутри шипит, раскатисто грохочет, предвещая грозу и промозглый дождь. Но Чуя только сминает в пальцах истлевшую сигарету, не обращая внимая на неосторожный ожог. Он слишком много обещал тому, кто уже не будет с ним. Но он всё равно тянется за новой тошнотворной сигаретой, мёрзнет на ветру, закрывает глаза, игнорируя чернильную тьму и выбивает из головы ненужные более воспоминания. Чуе стало невыносимо одиноко.