Скованные одной цепью

Я подняться не в силах из тёмных глубин, И азот в моих венах вскипает. Слишком долго был с бездной один на один, И она меня не отпускает.

Слишком мало… Чуя, щурясь от сухости в глазах, впивается усталым взглядом в своё ссутулившееся отражение в зеркале. Там, в гладкой и вычищенной поверхности, отражались явственно его тёмные круги под глазами и искусанные нервозно губы; стекленеющий взгляд и опущенные плечи, будто бы не выдерживающие тяжести пальто. Всё ещё мало. Отражение запоздало отвечает на прикосновение к зеркальной глади, а под закрытыми веками расползаются тошнотворные чернильные мушки. Собственный вздох вязким туманом оседает в комнате, заставляя пол покрываться инеем, а раму зеркала — сеточкой необратимых борозд. Н е д о с т а т о ч н о. Вкус табака забивает грохот в висках сизым ядом, вкус вина обжигающей кислотой бередит спокойствие желудка, превращая изысканный вкус выдержанного напитка в подступающую к горлу изжогу. Это всё… неправильно. В тёмной комнате слышится мальчишеский рык и глухой взвизг зеркала, испещрённого уродливыми трещинами от столкновения с крепким кулаком. Отражение подёргивается рябью и расползается, подобно ошибке в цифровом коде, рассыпается осколками. Чуя делает шаг назад, смотря на свою дрожащую ладонь, на исцарапанную битым стеклом кожу перчатки… и садится на пол, будто бы лишённый опоры и сил. Он так сильно устал. Так устал от ответственности. И от самого себя. Быть лидером — это не для него. Он уже подвёл кучку неуправляемых детей, о чём напоминал грубо стянувшийся шрам на ладонь ниже сердца, но… Но даже здесь, в тепле, с умными подчинёнными, во много раз старше его самого, он чувствовал себя слишком неправильно. Слишком уязвлённо. Ему хотелось бы вечером завалиться в боулинг-клуб, а не застревать до двух ночи за бумажками, потому что ему самому важна выточенная отчётность. Всё должно быть идеально. Идеально слаженный механизм работы помогает получать признательность и благодарность. _Его_ благодарность. Чуя давным-давно упустил момент, когда обжигающее глотку раздражение от выходок босса превратилось в мучительное «я должен постараться». Он уже забыл, что такое истинный отдых мальчишки его возраста, но не смел никому жаловаться — это был его личный выбор, его личный путь, его Голгофа и… он не может подвести _его_ после всего. Но Мори — не мальчишка, и потому у него иной склад ума. Он требователен к своим подчинённым, но и не лишён заботы и беспокойства о них. Отлаженный механизм организации не будет работать без нужного баланса на весах. Есть приказ, но есть условие и вознаграждение; отработай хорошо — получишь признательность. Но личная склонность Мори нанимать молодые и неокрепшие умы порой играет с ним злую шутку. В юношестве все склонны к перфекционизму, а в жаркой борьбе за признание способны уничтожать себя ещё до пика истинного расцвета личности. Этого нельзя было допустить. Нельзя было дать этому взбалмошному мальчишке травить свой желудок пахучими энергетиками и плохим питанием, а внутреннее спокойствие разрушать напускным «должен». Возможно, и должен, однако Мори больше подпольный хирург, чем некромант. Он больше строгий родитель, чем поистине непоколебимый босс. Знающие люди пользовались этим слишком часто, все… Кроме него. Мори высматривает темнеющие круги под опущенными виновато веками, прикрытые для верности ещё и полями шляпы, и поджимает губы в смятении, когда замечает воспалённый взгляд и затаенную в глубине тёмной радужки усталость. Их отношения нельзя было с чем-то сравнить. У них не было пресловутого правила о боссах и подчинённых, не было чего-то сахарного или излишне жестокого. Но, надо признаться, Мори всё равно и тут накосячил. Не уследил, позволил взять на себя слишком много. При этом сам был готов растормошить мальчишку — и он хорош: незачем так себя изматывать, чёрт возьми, они же не школьники. — Чуя-кун, задержись, — чеканит будто бы недовольно — обеспокоенно — Мори, сцепив руки в замок и пряча в них напряжённую линию губ. Заторможенный до этого момента Чуя весь подбирается, подобно нашкодившему коту, виновато опускает с головы шляпу и замирает. От него отделяет буквально шаг. Можно протянуть руку, чтобы ощутить кончиками пальцев, как рыжие прядки, обрамляющие осунувшееся лицо, крайне нуждаются в острых ножницах — кончики посеклись, это сильно заметно вблизи. Уж не укол ли вины сейчас пронзает Мори куда-то в диафрагму? Мори ему противится и молчаливым жестом предлагает Чуе сесть непозволительно близко — на стул, задвинутый на место Озаки-сан. Чуя опускается на него не сразу, будто не позволяя себе приближаться к боссу от смежного чувства вины. Что за вздорный мальчишка. Мори тихо вздыхает и двигает к другому краю стола узкую папку с документами, коротко резюмируя: — Вылет через три дня. Работа непыльная, всего лишь на пару недель задержишься в Киото. Чуя, уже готовый к выговору, запоздало кивает и тянет руку к документам, но её тут же перехватывает Мори, вглядываясь в распахнутые от удивления глаза. Они оба чувствуют себя потерянными. «Не делай себе любимчиков», — вспоминает Мори наставление Озаки-сан, а потом посылает его ко всем чертям, потому что, в конце концов, он тут главный. — Мори-сан, я… — Это отпуск, Чуя-кун. И если я услышу сейчас что-то, кроме «слушаюсь, босс» — клянусь, месть моя будет крайне жестока. От строгости в голосе не остаётся и пепла, а Мори, не дав Чуе опомниться, тянет его за руку к себе, почти заставляя упереться в свои плечи. Поцелуй — их первый поцелуй — осевший на пересохших от волнения губах, в этот момент им обоим кажется слаще сока, слаще карамельной пастилы. Чудится, будто у Чуи всё взрывается в голове каким-то ненормальным алым фейерверком. Но и его босс сам не успевает вздохнуть, когда Чуя жмётся к нему ещё сильнее и целует в ответ так, что колени простреливает немыслимым электрическим импульсом. Не сиди Мори прямо сейчас в кресле, он захотел бы ссыпаться на пол, совсем как этот дурной мальчишка, болезненно впившийся пальцами в ворот его пиджака. Оттягивая его ласково за топорщащиеся на затылке волосы, Мори вспоминает, отчего Чуя ещё с первой встречи так сильно зацепил взгляд: огонь мальчишеской души был ощутим за километры. И в нём так сильно хотелось утонуть. Хотелось задохнуться от жара его непоколебимой воли и титанового стержня, выделяющего его ровную осанку. Мори хочет увидеть это снова. Не этот потухший взгляд от завышенных стандартов к самому себе, не эти круги под глазами, не это отчаяние в надломленной душе. И потому восстановительную терапию контролировать он намерен самостоятельно. — Чур, я сижу у окна, — выдаёт удовлетворённо Мори, ещё раз позволяя себе насладиться удивлением в чертовски красивых глазах напротив. Под тонким слоем формальных документов, в самом неприметном уголке покоятся два билета на вечерний рейс в Киото. Говорят, что не зря этот город славится своими горячими источниками. Чуя не сдерживает тихий смех, прижимаясь горячим лбом ко лбу Мори, и чувствует, как жадно и приятно горят исцелованные и изнеженные губы. Теперь ему и этого недостаточно.