Ничего не останется от нас

С момента свадьбы, отношения новоявленных супругов приняли ещё более странный характер, чем было ранее. Сенджер и Йоргос не стали ближе в плане взаимности чувств, что было бы вполне ожидаемо хотя бы потому, что теперь один с удовольствием, а другой вынужденно, они делили брачное ложе. Однако ладить всё-таки они стали лучше. Охваченный чувствами Йоргос пытался добиться ответной любви, а Сенджер играл в покорность ради собственной выгоды. В свободные дни супруг брал теперь его с собой на охоту, что для юноши было возможностью покинуть на время стены своей клетки и вдохнуть сладкий запах свободы, но самое главное — теперь, зная все тайные места, Сенджер оставлял там записки с важными сведениями, которые узнавал за время бесед с Йоргосм и наблюдений за жизнью в крепости. Гарантии в том, что к его весточкам отнесутся с доверием не было, но хотя бы совесть, обвиняющая его в бездействие, перестала так лютовать. При всем этом, что интересно, чужие друг другу днем, ночью Сенджер и Йоргос, мучаясь бессонницей, заводили беседы откровенные настолько, словно обнаженными были не только их тела, но и души. Словно ночь делала неважным и несущественным всю ту боль, вражду и ненависть, что связывала их. И это обоим им казалось правильным. Это пугало их обоих одинаково… ***** — Ты чего не спишь? Сенджер вздрогнул от неожиданности и буркнул раздраженно, кутаясь сильнее в одеяло: — Сам-то чего не спишь опять?! — Раны старые покоя не дают. — ответил Йоргос честно. — Вот вроде и привык, — усмехнулся рыцарь криво, — что они, проклятые, свербят постоянно, но в дурную погоду совсем житья от них нет! Да ты знаешь это. Сам, что не ночь, то стонешь во сне, на тебе то и места целого нет. У меня шрамов много, однако — мужчина вздохнул тяжело и прикрыл глаза, — я уже полжизни прожил, уеду отсюда и все, никакой больше войны, а ты ведь мальчишка совсем, не жил толком, а уже весь искалеченный, измученный… Да разве можно так?! Сенджер недовольно поджал губы и отозвался тихо: — Это сейчас, женившись на мне, ты так размышляешь, но ведь, когда там, на обрыве, убивал меня, не думал о том, можно так поступать, нельзя ли… Тебе все равно было, вот и другим тоже дела не было, что я молод, что я омега. Для них я просто враг, а врага щадить нельзя! — Сенджер, — альфа потянулся, нащупал под одеялом чужую руку и сжал ее осторожно, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони, — я правда жалею о том, что так с тобой поступил! Сенджер повернул голову, разглядывая задумчиво янтарно-жёлтое от света лампады чужое напряженное лицо, и прошептал хмуро, качая головой: — Мои раны не исчезнут от твоего сожаления, так что не трать время зря на пустые извинения, мне они не нужны! Я жестокий, но не злопамятный, за близких своих мщу, а за себя не держу обиды долго, и без того жизнь тяжёла, чтобы ещё и этот камень тащить на душе! — Ты за многих мстил? — спросил Йоргос после недолгого напряжённого молчания. Сенджер ответил не сразу. Ему определённо тяжело было говорить об этом. — Их было слишком много! — выдавил он на выдохе наконец и опять замолчал, чтобы пару минут спустя продолжить тихо: — Мой нынешний отряд, он ведь таким отнюдь не сразу стал. Мне лет пятнадцать было, когда визирь впервые назначил меня командиром. — Сенджер и не заметил, как от волнения сжал чужую ладонь в ответ. — Со мной было человек десять воинов, все такие же мальчишки, как я, одногодки, или старше на год-два. Мы росли вместе. Но в отличие от меня половина из них даже в бою не участвовали ни разу. — юноша пытался говорить спокойно, но голос его звучал слишком напряжённо, слишком ровно, слова давались ему с явным трудом, казалось, они падают, как камни, едва сорвавшись с бледных шершавых губ. — Не помню уже, что это было за задание, но, как командир, я совершил тогда роковую ошибку. Я не смог верно оценить способности своих людей, я судил всех по себе, думал, что если я могу справиться с чем-то сложным, то и они смогут, я не считал никогда себя лучше других, думал, что все такие же, но это было отнюдь не так. — всё-таки голос Сенджера сорвался в дрожь. Он нахмурился раздраженно, досадуя на себя, но всё-таки продолжил, теперь уже не пытаясь скрыть истинных своих чувств. — Кто-то из них оказался не готов убить человека, кто-то просто испугался, они растерялись, запаниковали, я привел их на бойню. Мы выполнили задание, но кроме меня, от моего отряда осталось только три человека. — Сенджер замолчал и, рывком вырвав ладонь из захвата, обхватил себя руками за плечи. — После похорон, — продолжил он, — Визирь сказал мне, что я молодец, что я смог справиться с миссией, которую даже среди опытных воинов не каждый сумел бы осилить, что все это моя заслуга, что он уверен был, что я справлюсь, а я смотрел на него — теперь голос юноши стал уже не печальным, а злым, — и думал, зачем же тогда он отправил со мной не опытных воинов, а этих детей? Я слишком рано повзрослел, рано начал убивать, во мне он не сомневался, но сомневался в них, однако швырнул их без сожаления в огонь. — Сенджер повернул голову, глядя тяжелым внимательным взглядом супругу в лицо, снова на ощупь нашел чужую ладонь под одеялом и сжал ее так крепко, словно собирался вот-вот сломать, как ореховую скорлупу, и тоном голоса перешёл теперь уже в хриплый прерывистый шёпот. — Я не мог спать потом очень долго, что не ночь — то меня мучили кошмары, совсем как сейчас. То, что я испытывал: боль утраты, страх от собственного бессилия, злость, чувство вины… Все это похоже на свежий ожог. Он болит постоянно, что бы ты ни делал, он не даёт забыть о себе ни на мгновение, даже раны, по тяжести соответствующие ожогу, не причиняют столько неудобств. С каждой новой потерей справиться с этой болью становилось сложнее. — взгляд юноши затуманился тенью страшных воспоминаний. — И тогда я стал искать утешение в мести. Не успевал я отомстить за одних, как погибали другие. И сколько бы их ни было, сколько бы ни минуло лет, я так и не разучился винить себя каждый раз. Плакать только разучился. Отвратительное чувство! — Сенджер нервно дёрнул плечами, вздрогнул словно. — Тебе больно, хочется рыдать навзрыд, глаза болят уже, в горле ком такой, словно душит кто, а ты ни слезинки выдавить не можешь, словно всё слёзы кончились. А здесь — омега усмехнулся криво, — мне легко плакать, здесь я ни за кого не несу ответственность, кроме себя, здесь мне не нужно думать о том, что я должен быть сильным, держать свою боль в узде, потому что если сломаюсь я, то остальные и подавно. Здесь я свободен душой. Весело — смеюсь, грустно — плачу. Йоргос кивнул молча и, продвинувшись ближе, приобнял супруга за плечи. — Ты спрашивал однажды, хочу я держать меч в своих руках, или держать на них свое дитя… Я тогда не ответил ничего. — Сенджер откинул одеяло и, лежа на спине, вытянул перед собой руки, худые, посеченные старыми рубцами, с огрубевшей кожей на ладонях, разглядывая их тяжелым, полным мрачной задумчивости взглядом. — Столько любимых мною людей умерло на этих руках, стольким эти руки закрывали глаза, копали могилы, столько крови умирающих друзей въелось в их кожу, как яд, — заговорил он хриплым срывающимся голосом, — что я представить даже не могу теперь, что однажды этих рук коснется тепло жизни моего ребенка, а не холод чьей-то смерти, и это будет момент счастья, а не боли, бессилия и чувства вины. — Быть может, твоя душа и правда исцелиться, как говорят, когда ты возьмёшь впервые на руки нашу дочь. — протянул Йоргос задумчиво и как-то даже мечтательно. — Дочь? — Сенджер вскинул удивлённо брови. — Почему же дочь?! Обычно все альфы мечтают о сыне, своем наследнике, разве нет? Мужчина только покачал головой и улыбнулся мягко. — А я всегда мечтал о дочери, даже дочерях, о детях омегах. — ответил он просто. — Чтобы они были нежными, как цветы, крепкими здоровьем, как их отец, и красивыми, как их мать. Их счастливые голоса звенели бы под сводами нашего дома щебетом райских птиц, я бы оберегал их, как зеницу ока, они жили бы в роскоши, не зная бед, ни в чем не нуждаясь, пели вечерами, вышивая золотом, порхали по саду пёстрыми бабочками, любили бы нас в ответ нежно и преданно. — альфа улыбнулся. — Сыновья слишком быстро взрослеют, начинают избегать родительской ласки, стремятся покинуть отцовский дом скорее, рвутся на подвиги, жаждут постоянно доказать кому-то что-то. — голос мужчины помрачнел резко, как мрачнеет мир вокруг, когда солнце вдруг застилают тучи. — Быть отцом сыновей страшно. — Йоргос повел неловко плечами, нахмурившись тревожно. — Быть отцом сыновей, значит быть готовым к тому, что взрастив своих детей в любви и заботе, потратив годы на их воспитание, вложив в них всю свою душу, ты можешь потерять их в одночасье на этой бессмысленной войне, в первой же битве, а потом будешь страдать всю оставшуюся жизнь сам и видеть, как страдает твоя жена. Наверное нет участи страшнее для любого родителя, чем увидеть смерть своего ребенка! Одни мысли об этом приводят меня в ужас, а ведь у меня ещё даже нет детей… Ты что плачешь?! — спросил он удивлённо, услышав раздавшийся вдруг рядом громкий судорожный всхлип. — Я… я подумал о матушке, как она там моя родная, совсем одна, жива ли она, здорова? — выдавил Сенджер через силу. — Она ведь считает меня мертвым. Сколько боли ей пришлось вынести из-за того, что я был слишком беспечен, слишком самоуверен, и попал в ловушку! Я бесконечно перед ней виноват! - Не виноват! — Йоргос вцепился коршуном в чужие плечи и, рывком притянув омегу к себе, обнял его так крепко, что, кажется, затрещали кости. — Ты не виноват! Ты не по своему желанию оказался втянут в эту войну! У тебя просто не было выбора! — Да разве это имеет значение?! — прохрипел Сенджер, упираясь по возможности руками в чужую грудь в попытке вырваться из объятий, но быстро сдался и, уткнувшись обессиленно лбом в чужое плечо, замер, позволяя воодушевленному этой маленькой победой мужу, гладить нежно свою напряжённую спину и перебирать осторожно пальцами расплетшиеся волосы. — Наша первая дочь, — спросил Сенджер вдруг как-то непривычно робко, — как бы ты ее назвал? — София. — ответил Йоргос, не задумываясь. — На нашем языке это значит мудрая. — Красивое имя. — омега отстранился и повернулся на бок, разглядывая задумчиво лицо супруга, в янтарном свете лампад кажущееся сейчас мягче и моложе. — А ты представлял когда-нибудь, как она будет выглядеть? — Представлял, но совсем иначе, чем теперь, потому что и свою жену я представлял совсем иначе. — хмыкнул Йоргос и покачал головой, чуть закатывая глаза, словно ему смешно было от своих же мыслей. — Я думал, что это будет женщина, невысокого роста, с довольно пышной фигурой, чтобы могла легко выносить и родить дитя, у нее было бы круглое лицо с маленьким носиком и румяными щеками. Не вышло из меня оракула, но это и хорошо. — рыцарь усмехнулся тихо, а затем, рывком сдернув чужое одеяло, (спали они под разными, потому что альфе быстро надоело трястись от холода пол ночи из-за того, что его мерзлявый супруг стащил с него одеяло) сел на постели, рассматривая непонятно что выражающим взглядом чужое обнаженное тело, кажущееся сейчас золотой статуэткой. Провел шершавыми огрубевшими пальцами по выступающим ребрам, плоскому животу, а затем, наклонившись резко, оставил поочередно два коротких горячих поцелуя на торчащих тазовых косточках, за что тут же получил довольно болезненный подзатыльник. — Понял, — мужчина вскинул примирительно руки и отстранился, — ты у меня недотрога. — Варвар! Похотливое животное! — огрызнулся Сенджер, впрочем не так и зло, как ему бы того хотелось. Видно было, что поведение мужа не так уж и оскорбило его, и он скорее изображал обиду и возмущение, чем испытывал их на самом деле. — Мужлан! — продолжил юноша и, закрутившись в свое одеяло, как женщина в хамаме в простыню, больно ударил супруга острым локтем в солнечное сплетение, и пока тот скорчился в приступе кашля, отнял одеяло и у него, воспользовавшись моментом. Йоргос ничего не сказал. Едва отдышавшись, он принялся отвоевывать украденное. Впрочем, в этой молчаливой возне он действовал как можно осторожнее, не причиняя супругу настоящей боли. Наконец одержав победу, рыцарь уложил к себе на живот не брыкающегося уже омегу, и, накрыв обоих сразу двумя одеялами, замер, шумно дыша и перебирая пальцами чужие растрепавшиеся кудри. — Напомни, — пробурчал Сенджер ему куда-то в плечо, — почему мы перестали укрываться медвежьей шкурой? — Потому что она тяжёлая, и когда ночью ты вскакивал от кошмаров, тебе казалось, что кто-то тебя держит, и ты пугался ещё сильнее. Ты начинал вырываться, лягался, как кобыла строптивая, когда я пытался тебя успокоить, и своим криком будил Афифе, ближайших наших соседей, и всех собак в округе. — напомнил Йоргос с лёгкой усмешкой. Сенджер поджал раздраженно губы и прошипел недовольно: — И зачем вы живете в этих каменных склепах, если здесь так холодно даже в теплое время?! Наши шатры так устроены, что хватает небольшого очага, чтобы в них было тепло даже в сильные морозы, а ваши толстые каменные стены никак не получается согреть даже несколькими каминами! — А мне казалось, что тебе понравится мой дом, ведь он такой же холодный, как твое сердце! — протянул мужчина хмуро. — Лед сковал мое сердце много лет назад, и ты бессилен его отогреть, так и знай! Лишь одному человеку на свете это подвластно! — Тогда — выдавил вдруг Йоргос тихим, полным ядовитой ревности, дрожащим от ненависти голосом, — я узнаю, кто этот человек, найду его и убью, кем бы он ни был, хоть самим Султаном! — закончил альфа и, отпихнув супруга от себя небрежно в сторону, поднялся с постели и принялся быстро одеваться, но только на одежде не остановился: накинул поверх рубашки стеганку, кольчугу на нее, привычными, отточенными за годы движениями затянул быстро ремни нагрудного доспеха, приладил наплечники, защиту на руки, потом на ноги, и завершил все коттой с красным крестом. Все время, пока он облачался, Сенджер, словно окаменев, наблюдал за ним, ничего не говоря, но когда рыцарь взялся уже за дверную ручку, крикнул «стой» и, поднявшись с кровати, приблизился быстро и схватился крепко за железо предплечья. — Тронь только его и… — начал он. — И что?! — перебил Йоргос его грубо. — Убьешь меня?! — Тронешь его хоть пальцем, — протянул юноша холодно, глядя злым тяжелым взглядом ему в глаза, — и я себя зарежу, даже если буду носить под сердцем нашего ребенка! Йоргос вздрогнул, поднял руку в железной перчатке резко, словно бы хотел ударить, но вместо этого провел ей медленно по чужой впалой щеке, а затем рухнул обессиленно на колени и, обняв худые ноги юноши, уткнулся лбом ему в живот. Сенджер дернулся было, пытаясь освободиться, хотя бы от ощущения того, как холод металла обжёг его кожу, но в итоге замер растерянно и, немного погодя, опустил ладонь супругу на голову, словно священник, который отпускает исповеднику грехи. Погасла, догорев лампада, но люди в комнате не шелохнулись даже, так и остались стоять неподвижно, залитые лунным светом. Обнаженный юноша — наследник престола великих сельджуков и византийский воин в доспехах, преклонивший перед ним колени.