Гипноз

— Почему, почему он не сдох? Третий час уже у палаты торчим. И чего нас только мамка притащила… — цедил едва слышно Вася, без доброты глядя на легко открывающуюся, но неприступную дверь. — Зато в школу не надо, — легкомысленно отозвалась я, качая ножкой и украдкой откусывая от взятого на завтрак яблока. — И вообще, если ты его так ненавидишь — зачем тогда спасал? — А кто говорит, что я его спасал? — нехорошо ухмыльнулся Вася. Сначала я не поняла, но потом вспомнила, как он буквально повисал на отце, снимая его — тогда мне казалось, что братику отчаянно не хватает сил или ловкости. А ему, оказывается, другого не хватало… Заметив мой оцепенелый взгляд, Вася буркнул в оправдание: — Прости, но когда он тебя бил, я просто озверел. Как будто в другого человека превратился… Не хочу больше видеть эту тварь на свете! Я дала Васильку чувствительный подзатыльник, а потом так же крепко-уверенно поцеловала его в щёку. — Ты чего дерёшься, — тускло возмутился Вася. — По-твоему, эта скотина заслуживает радости — жить? — Знаешь, что, — сказала я серьёзно, — людей спасают не потому, что они заслуживают. А — потому что. Потому что я хочу его спасти, вот! — Это тебя надо спасать, — отозвался брат с тенью оскорбления. Подумав, он заострил свою характеристику: — Дура. Ни один человек, который кого-то бьёт или держит в плену, не заслуживает прощения. — А ты подумал, — я ласково взяла Васю за ворот, застёгивая рубашку, — как наша мамочка будет нас тащить, если папа умрёт, тем более — станет инвалидом? Она — учительница, а он — бизнесмен! — Наследство, — пожал плечами Вася. — У него фирма, на наш век хватит. А там — сами бы заработали. Эту карту мне было нечем бить. Разумно. — Хм, — отозвалась я, чертя пальцем по ладошке, — ну, раз уж мы его спасли, теперь уж поздно. К тому же… Не забывай, всё-таки, он действительно о нас заботился. Много сделал. Тебя — в элитарную школу пристроил, мне… — Вот честное слово, век бы без его подарков жил! — вскинул руки Вася. — Нет-нет, погоди, мне — лучшее музыкальное образование обеспечил. Маме каждый праздник цветы дарил. В Анталью нас возил. Если вдуматься, у каждого есть свои недостатки. — Знаешь, как это называется? — инквизиторски вперил в меня палец братик. — Этот, ну… Стокгольмский синдром! — Погоди-и-и, — дружелюбно попросила я. — Если бы он нас не бил, можно подумать, ты изъянов бы не нашёл? Была бы охота. Билет в кино не купил. На стройку играть не пускал. Музыкальными вкусами не сошлись. Дети ненавидят родителей не «потому что», а просто потому, что они — родители. — Неправда. Я маму люблю, — набычился Вася. — Это потому что вы общаетесь мало, — пригвоздила я брата. Действительно, ведь это не его — меня! — мама донимала многочасовыми беседами-нравоучениями… Вася задумался. — Может, в этом и секрет хорошего отношения, — едва слышимо резюмировал он. — Просто чтоб поменьше трогали… — мы посидели ещё минуту, и он не выдержал, взяв меня за ладонь и зажав её в кулак: — Сонь… Сончик, пойдём в туалет? Мне надо тебя… С тихим возгласом недовольства я выдернула руку из его хватки. — Ты что? Тут камеры везде. Ночные, наверное, даже. — Мы в кабинке, — он схватил руку опять, с пылающими глазами. — Нас заснимут на входе. — А мы скажем, что… — он огляделся. К нам приближалась мама с эскортом медиков. — О, любящие детишки. Заходите, — улыбнулся кудрявый врач. — Жив-здоров ваш папа, только поздороваться пока не сможет. — Видя, что я приготовила букетик синих полевых цветов в баночке и сижу с обликом примерной девочки, доктор добавил: — Вы только постарайтесь не утомлять его. Скажите что-нибудь ободряющее, но больше чем на пять минут не отвлекайте, усекли? Ему сейчас вредно волноваться. И мы вошли гуськом в палату. Отец лежал по центру, весь в белом — в бинтах и простынях — с трубками в носу. При виде меня — его глаза расширились и превратились в озёра животного ужаса. Я предвидела, что так случится. Поэтому, стоило маме, выйдя на середину палаты, сдержанно и веско сказать «здравствуй, Аркадий», как я с сияющим лицом чирлидерши выбежала вперёд, воскликнула: — С днём рождения, папа! И закружила вокруг его койки, разбрасывая полевые цветики, заставляя юбочку надуваться парусом. Часть цветов — рассыпалась по простыням. Папа косился на них взглядом тяжелораненого лунатика. Я знала, что именно такие голубые цветочки он терпеть не может, и что сейчас он, вероятно, чувствует себя как герой триллера, где под весёлым карнавальным слоем мишуры кроются когти чудовища… Что вообще мужчина-преступник может подумать, когда лежит в инвалидной койке, а вокруг него кружится в танце и рассыпает цветы изнасилованная им жертва? Что мир сошёл с ума. Но, как минимум, его не собираются карать через суд. А значит, появляется огонёк надежды… У меня было не более пяти секунд — для того, чтобы передать ему это «послание». — Сон-и-а-а-а! Ты мусори-и-и-иш! — в ужасе заблажила мама. Медсёстры ахнули и принялись меня ловить, подгоняемые неоформленными полузвуками недовольства со стороны врача: «Эй! Эй!» Всех нас, включая мать, тут же стали выпроваживать. Закрепляя успех, я чмокнула папаню в прохладную заросшую щетиной щёку и в безвольно лежащие пальцы, затем, помахав ладошкой и выдав одну из своих коронных улыбок, ретировалась. Уже когда дверь открывалась, я услышала сзади необычный слабый звук. Обернувшись, я увидела, что по щеке папы протянулась мокрая дорожка, он едва заметно сотрясается, заставляя трубки колебаться и издавая сип, который меня и привлек. Врачи, впрочем, уже успокаивали больного, словами и медикаментами. Что там было дальше — я не сумела рассмотреть, поскольку широкая дверь с длинными вертикальными ручками беззвучно закрылась.

***

Отца выписали через несколько дней. Он выглядел страшно постаревшим. Грузная фигура на кресле-каталке, со следами от трубок в носу и загипсованной шеей, пребывающая в трагической неподвижности, с нездоровой бледной кожей и мешками под глазами, создавали впечатление, что от прежнего грубияна-неандертальца остались одни руины. Мама по какой-то причине не пускала нас к папе первые несколько дней — вероятно, считая, что его искалеченный вид «травмирует детскую психику». Однако потом её вызвали на работу и она поневоле передала роль сиделок нам. Наёмным — она почему-то не доверяла. Иногда мне трудно её понять, она чрезвычайно суеверна. Нам с Васей, впрочем, от её решения было лишь лучше, поскольку нам снова дали освобождение от школы. Поскольку мамы днём не было, а папа лежал в лёжку, мы пользовались моментом, не только с комфортом трахаясь на постели Васи два раза в день, но и лёжа потом в обнимку часами нагишом. Я начала входить во вкус. Частый секс «насыто», когда всё хорошо и сладко, но можно добавить ещё капельку, тоже имеет свои плюсы. — Поверить не могу, — ворчал Вася, лёжа сзади, тихонько и уже почти рефлекторно сжимая мои груди. Я чувствовала внизу его полунапряжённый член — за тканью, которую братик предусмотрительно проложил между нами, чтобы случайно не провести членом. где не надо, без презерватива. — Эта тварь опять у нас дома. — Опять ты за своё, — я погладила его по затылку, протянув руку назад. — Ничего он нам теперь не сделает. Наоборот. Ты же хотел, чтобы он выполнял все твои желания? Вот и будет. У нас на него та-а-акой компромат! Вася недовольно засопел. — Нет у нас никакого компромата, — после паузы процедил он. — Сразу снимать фото-видео надо было. Сейчас-то на экспертизу идти уже поздно, надо было сразу после того, как он тебя… — Только при этом во мне ещё обнаружили бы тебя и Толика, — хихикнула я. — Вот были бы лица у судмедэкспертов! — ответом Васи был лишь вздох, выражающий частичное согласие и разочарование ситуацией. — Вась, — я толкнула его локотком назад. — А почему бы нам не сделать компромат на него? — Да, но для этого… тебе придётся с ним ещё раз? — он аж сел. — А что? — я глядела на него шаловливо. — Ничего. Я просто удивлён, какая ты блядища, — ответил он тоном, в котором можно было в равной мере угадать страх, уважение и отвращение. — Слу, давай ты признаешься честно — тебе просто понравился его хуй? — он вдруг развернул меня лицом вверх и наполз сверху. — Хочешь залезть на него снова? Мой-то чем плох? — А почему такой тон? — обиделась я. — С Толиком — делил, а с папой — не хочешь! — С Толиком — не считается, он мой друг, и он мне помог… ну, в смысле, тебя… — Василёк запнулся — в его голове мешались желание верить в гипноз и тот факт, что гипноз не сработал, так что Толик по факту пользы не принёс. — Тут не в том дело, что делить, а в том, что он враг, а врагу нельзя прислуживать! — Это уж моё дело, с кем мне делать ханки-панки, — я вывернулась из-под опешившего Васи и направилась к дверям его комнаты, попутно подхватывая платье. — Нет, подожди, а давай при одном условии: я тебя отпущу к нему, если ты ляжешь под одиннадцать моих одноклассников. Как тебе такое? — глаза Васи горели по-волчьи, он пригнулся, глядя на меня уничтожающе и ревниво. — Ты не можешь ставить мне условия, — промурлыкала я, надевая платье и красуясь перед ним. — То есть, по поводу самой идеи — возражений нет? — ядовито парировал он, чуть притормозив в тоне, впрочем. Я беззаботно хмыкнула, постаравшись вложить в свой взгляд четверть «можешь надеяться, что я это обдумаю» и три четверти «дурачок же ты», натягивая трусики на икры и далее. Васёк стоял оцепенело и безмолвно, очнувшись, лишь когда я коснулась двери. — Эй! Я могу хотя бы посмотреть? — возмущённо выпалил он. — Вообще-то, я тебя жду как кинооператора, — серьёзно-упрекающе ответила я, помахала рукой — «приве-е-ет!» — и вышла.