Гипноз

До нынешнего времени мама обеспечивала отцу интимную гигиену сама. Это неудивительно. Будучи дамой строгой морали, она в голову вместить бы не смогла, что её дети увидят письку, из которой произошли породившие их сперматозоиды. Даже запретить подобное явно — её язык не поворачивался, ведь для этого пришлось бы вообразить, как мы трудимся с губкой и мылом над оголённым «петушком» папы. Немаловажно, что перед этим с папы пришлось бы ещё и снять памперс. Даже мама, при всей её эмоциональной косности, смутно понимает, что показывать эту жалкую, «детскую» деталь одежды лишней паре глаз — удар по респектабельности. Взрослому брутальному бизнесмену такое некстати. Потому — нам позволяется лишь кормить, поить болящего, и давать ему таблетки. Папа же — весь день лежит, накрытый, и ждёт единственного человека, которому разрешено его «переобуть». Маме он, впрочем, тоже едва ли доверяет — я уверена, когда она занимается «сменой декораций», папа посматривает на неё цепким взглядом параноика. Гадает, мучается: когда же, в какой же момент жизни она припомнит ему всё, начнёт намекать и язвить по поводу оказанных некогда унизительнейших услуг… Мама, к слову, совершенно не такого склада. У неё нет нервов даже на войну с голубем. Но отцу этого не объяснить. Для него все, кто имеет на него компромат — его враги и компроматом воспользуются, даже не желая того. Ведь каждый в «его» мире хочет доминировать над другим. И вот такого персонажа мне предстоит «уломать». Склонить его если не к союзу, то хотя бы к нейтралитету — то, что он выздоровеет, я не сомневаюсь, врачи говорят, что ткань позвоночника не повреждена. А ради союза — о, я готова платить. Скажем, по четвергам он будет спать со мной, да ладно, наверное, я даже согласна, чтобы порол, прежде чем войти чуть пониже моих разгорячённых и покрытых красными полосами ягодиц, но только пусть, получив сладенькое, не лезет во всё остальное. В мои отношения с Васяткой. С Толиком. Да пусть бы даже и со всем классом, если Вася не шутит. Конечно, перейти прямиком к такой благодати невозможно — папу не пустит его образ мысли. Поэтому... признаваясь прямо, я собираюсь свести его с ума. Дельце непривычное, всё-таки, первый раз таким занимаюсь. Но если Вася с дружком пытались меня загипнотизировать — то всё дозволено, м? Любой абсурд, любая нелепица. Любая интересная жизнь. Сама обстановка «гигиенической процедуры» подвигает меня к идее: напугать папочку. Доченька, в которую он пихал свой хуй, не удовлетворяется мытьём этого причиндала — которое произведено вопреки возражающему и отчаянному мычанию. Она танцующей походкой приносит бритву и тазик с водой. Бритва, конечно, безопасная, но параноику и преступнику этого достаточно, чтобы вообразить самые неприятные последствия. И дальше — «американские горки». Я перемежаю бритьё его нежных мест, когда станок неторопливо ползёт в миллиметре от артерий, с поцелуями в стоящий — стоящий невзирая ни на что! — фаллос. Когда нежнейших, подобных взмаху крыльев бабочки, поцелуев перестаёт хватать, я забираю головку в малую «о», сложенную губами, и насасываю, не прекращая медлительного сбривания волосков. Папа хрипит, откидывая голову — возражения уже почти не слышны, они мешаются с экзальтированными проклятьями, и всё это трудно разобрать из-за повреждения голосовых связок. — Приятно тебе, сволочь? — медовым и совершенно беззлобным голосом говорю я. — Вот так же и мне было — когда ты меня раздирал… там. Светло и страшно. Жутко, что ты меня убьёшь, покалечишь… и сладко… тягуче-нежно-сладко… — на самом деле, это не так, но сейчас я верю в то, что говорю, потому что меня несёт и кружит. Я веду членом по своему соску, вдавливая плоть пружинистым округлым стержнем — это подобно малому сексу. Я тереблю по затвердевшей «пуговке» залупой, лукаво улыбаясь и глядя отцу глаза в глаза. Его взгляд безумен, рот полуоткрыт, глаза похожи на блестящие камушки. От насосанности я ощущаю себя шариком, который не может спуститься. Пока его не проткнут. — Ведь… ма, — шепчет отец. Не уверена, что он имеет в виду — в суеверности никогда его не уличала — но соглашаюсь. — Мы же будем с тобой продолжать это? — мурлыкаю я, наползая и ложась рядом. Целую его в небритую щёку, елозя коленом по его бедру и паху, не давая члену «заснуть». От отца плохо пахнет — неудивительно, после недели лёжки даже усилий чистюли-мамы недостаточно — но всё же в этом запахе есть что-то родное и будоражащее. Вася снимает нас — глядя, как заворожённый. Благо в комнате наконец-то светло и солнечно — первым делом я отдёрнула эти гадкие тяжёлые шторы, которые мама всё время держит закрытыми, боясь «сквозняков». — Только учти, я сегодня совсем забыла купить презервативы, — жалуюсь я, ластясь к отцу, как кошка. — Думаю, ты и сам представляешь, — осёдлываю его, дразня конец его члена своим мокрым естеством — или естество членом, я уже не знаю, — что скажет судмедэкспертиза, если найдёт между моих ножек твоё семя, — нарочито резко насаживаюсь. Ощущения не аховские — но искусство требует жертв. — Поэтому — ты держись! Ты уж постарайся… — больше мне не хватает сил на слова, сев над папой «в лягушку», я принимаюсь с невменяемой улыбкой покачивать тазом, играя с его членом, буквально демонстрируя папе, как он втискивается под разными углами, почти выпадает — и вдвигается заново, пойманный. Папы хватает ненадолго. Уже на четвёртом-пятом движении он начинает содрогаться, запрокинув голову с несчастным выражением лица. В этот миг я почти счастлива — я ощущаю, какой он сильный, большой, неуступчивый, как он властвует надо мной с помощью своего члена — и наслаждаюсь тем, что его оргазм всё равно принадлежит мне… Странные чувства — учитывая, что в действительности всё наоборот — он бессилен, и всё устроено мной. Но, может быть, только сейчас, когда «зверь связан», я и могу переживать эту близость так безопасно, а эту силу так тонко? Впрочем, через миг мне становится гадко. — Ух. Он кончил, — комментирую я, проводя рукой и видя склизкие нити. — Ну, что ж ты, папочка, так быстро? Разве ты не хочешь, чтобы доченьке тоже было хорошо? — видя, что папа беззвучно рыдает, я наклоняюсь к нему и целую в губы. — Ну-ну-ну. А вот расстраиваться незачем. Мужчинам нужно удовлетворение всех потребностей — есть, пить, ходить в туалет… И это тоже. Так разве не героично, если дочь возьмёт на себя ответственность за твои маленькие радости? Мамочка-то тебе не даёт, — я ёрзаю по его скользкой от спермы промежности своей неудовлетворённой, несытой «вулканической трещиной» и быстро, раскачиваясь, «дрочу» двумя пальцами — торопясь, пока его член не совсем опал и можно ощутить его «горку». Оргазм приходит, как всегда, неожиданно — ещё секунды назад я не была уверена, что моё возбуждение не будет убито «козлиностью» объекта, и вдруг — соски поджимает, по ним проходит сладкая волна так, что я ахаю, забываясь, а под пупком туго пульсирует и рассыпается, растекается тяжесть. — Па-поч-ка, — чужим обиженным голосом, похожим на скрип несмазанного колеса, тяну я — меня перекособочивает, я опираюсь на одну руку у папиного плеча. — Ш…лю… ха, — цедит отец, закрыв глаза. Непонятно — то ли восхищённо, то ли уничижительно, или — то и другое вместе. — То ли ещё будет, — обещаю я. Неожиданно легко. Напряжение сброшено. Правда, остался ещё Вася, готорый глядит на меня огненно-голодными, злыми глазами. Не столько чувствуя, сколько догадываясь, что он может попытаться сорвать меня прямо с папиного члена, я стараюсь поскорее привести отца в порядок — протереть и застегнуть памперс, накрыть... После чего — братик действительно меня волочёт за руку вон. — Что это за цирк ты тут устроила? — цедит он, прижав меня в коридоре к стене. Я глупо хихикаю, откидывая голову. — Я думал, ты, ну, по мелочи, отсосёшь ему… А ты… — Ва-а-асенька, — лопочу я, взяв его щёки в свои ладони. — Ну, что ты! Я же люблю только тебя. Только тебя… — Меня — и ещё сто хуёв за углом? — он вцепляется в мои груди, болючие после секса, но я терплю. Мужчина… Мой маленький настойчивый мужчина… — И сто хуёв за углом, — глупо, как болванчик, киваю я, забрасывая на него колено. Ноги снова начинают слабеть. Мне уже не надо — но организм всё равно готовится. — Обожаю тебя такой, обожаю за это, — он подхватывает меня под плечо и волочёт — за дверь, я едва успеваю принять нужную позу на кровати — и на меня набрасывается ураган. Чавк, чавк, чавк, я захожусь, теряя дыхание в этом вихре, я хватаюсь руками за края кровати, чтобы придать себе устойчивости. Вася прерывается на миг, смотрит на меня, вытягивая шею — словно пытается рассмотреть что-то в моих глазах, настороженно-сурово, сказать нечто — но молчит, и взобновляет долбёжку. А я уже ничего от жизни не жду. Я растворяюсь. Я плыву, слыша, как яички братика шлёпают о моё естество и чуть пониже, и жду, когда вторая родственная сперма соединится с первой. Всё сложно. Но мы справимся.