Куклы вампира

Моя мать всегда была стервой. А мне не хотелось её расстраивать. Правда. Важнее всего для меня было её одобрение, её хорошее настроение. Наверное, это неправильно. Ребёнок не обязан стараться угодить, он ведь не просил, чтобы его приводили в этот мир. Его нужно научить, подтолкнуть. Да, подтолкнуть, а не выкинуть с балкона. Кстати, поздней осенью и зимой мамаша часто запирала меня на студёном балконе. Было холодно, обидно и больно. Меня трясло, зубы стучали, волосы покрывались снежной коркой. А потом эта стерва отпирала дверь и позволяла войти. Все дети обожали зиму за Новый год, а мне хотелось, чтобы всегда было лето — летом не холодно стоять на балконе. Сказать правду? У меня никогда не было к ней любви. Меня раздражало её вечно блестящее от крема лицо, вдобавок покрытое толстым слоем пудры. Меня раздражали её руки с идеальным ярко-красным лаком на ногтях. Меня раздражали её наряды, которые ей шили её подружки-швеи. Она любила лоск, любила быть заметной, выделяться из толпы. А мне хотелось придушить её. Например, взять подушку и приложить к её лицу, пока она спит, намазанная кремами, с бигуди на голове. Очень хотелось. Правда. Однажды моя мать заставила меня есть собачье дерьмо. Серьёзно. Не знаю, что в этот момент было у неё в мозгу. Мы шли в сторону дома, место там безлюдно, густо засаженное деревьями. И вдруг она говорит: — Ешь! Палец с длинным красным ногтем указывал на кучку явно собачьих фекалий. — Мам, нет… Мне было мерзко и страшно. Тогда эта сучка вытащила из лакированной сумочки бутылочку с какой-то жидкостью и прошептала мне в лицо: — Это кислота. Если ты не сожрёшь всё дерьмо, я вылью её на твою морду! Меня пронзил такой жуткий ужас, что… Да-да. Это произошло. Меня рвало, приходилось глотать дерьмо вместе с рвотой, снова блевать… Потом мать сжалилась и сказала, что мы идём домой. Стерва никогда не применяла ко мне физического насилия в том смысле, что не дотрагивалась до меня. Но было много другого, даже более интересного, нежели избиения. Порой она заставляла меня бегать на четвереньках по комнатам и лаять, порой — скакать на одной ноге, пока не упаду и не ударюсь головой о стену или пол. Бывало, мать ставила тарелку с едой на пол и велела мне есть, стоя на всё тех же четвереньках. Уже не помню, когда во мне впервые возникла жажда. Нет, мне не хотелось убивать. Мне хотелось, чтобы кто-то зависел от меня, чтобы во мне нуждались. Зато помню точно, что когда мне было шестнадцать, мне ужасно нравилось наблюдать за инвалидами. Они были такими беспомощными, что это рождало в моей душе истинное наслаждение. Хотелось сделать им больно и защитить. Странное сочетание. Единожды попробовав удовольствие на вкус, ты уже не откажешься от него. Ты будешь снова и снова искать возможность снова глотнуть хотя бы немножечко, хотя бы чуть-чуть.

***

Когда идёт снег, Ленинград кажется особенно грустным. Ненавижу этот город. Чем больше я брожу по его старым улицам, тем сильнее хочу повеситься. Вчера Троицкий что-то заподозрил. По крайней мере, он всё время намекал на то, что уже поздно и мне пора идти. Его старые худые ноги были покрыты паутиной жирных синих вен, на икрах они потемнели от глубочайшего варикоза. Я видел, что у старика не стрижены ногти на ногах, а он, милый, поскорее засунул их в тапки. Чего же стеснялся? Какой же душка, а! И это после всего, что между нами было! Хотелось остаться до утра, вдыхать мерзкий кислый аромат, стоящий в его квартире — к этой вони быстро привыкаешь. Но старик уже клевал носом. Пришлось уйти. Продавщица в магазине косо на меня смотрела. Это забавляло. — У меня сдачи не будет, — с вызовом сказала она, ставя передо мной бутылку грузинского полусухого вина. — На сдачу плавленных сырков. Вот и весь мой ужин — вино и сырки. Бродить по Ленинграду во время снегопада, есть и пить вино прямо из бутылки — настоящее наслаждение. Вспомнилось, как двенадцать лет назад мать загорелась идеей заполучить какого-нибудь ребёнка. — Слушай внимательно, — сказала она, поджимая ярко накрашенные губы. — Сейчас мы пойдём гулять и я буду искать себе ребёночка. А ты молчи и никак не выдавай моих намерений. Тебе ясно? — Ясно. А зачем тебе ребёнок? — Не твоё дело. И мы пошли. Мы выходили на охоту не раз. Бродили по улицам, дворам, паркам. Мать жадно рассматривала детей. Особенно её привлекали мальчики девяти-десяти лет и трёхлетки. И однажды майским вечером она увидела того самого. Вцепилась, стерва, мне в плечи своими длинными ногтями и зашептала: — Смотри, какое чудо. Уже не в первый раз видим его здесь. Хочу его. — Точно? — Я отвлекаю мамашу, а ты заходишь с другой стороны, затыкаешь ему рот ладонью и утаскиваешь за дом. Как раз пока никого нет. — Прямо сейчас? Она ничего не ответила и направилась в сторону лузгающей семечки женщины. Так в нашей семье и появилась Ада. Да, это оказалась девочка, а не мальчик. И мать очень сильно рассердилась — оцарапала ей всё лицо своими длиннющими когтями. А потом как-то смирилась. Но поиски мальчика продолжились. Она уже не могла думать ни о чём другом. А у меня были совсем иные проблемы, так что моя помощь ей была формальностью. Мы всё так же гуляли по городу и искали ей ребёнка, того самого, необыкновенного, в которого она по-матерински влюбится с первого взгляда, но мысли мои были далеко. Ветеран войны, пенсионер, живший в квартире напротив, улыбался мне и зазывал на чай. И что он во мне нашёл? Мне было приятно. Морщинистый, седой, сутулый старик бередил моё воображение. Было приятно и тошно. Способен ли он на порок? И что будет после чашки чая? Согласиться? Вопросов было много. И пока мы просто перекидывались при встрече любезностями и с наслаждением смотрели друг на друга, во мне стало зарождаться новое чувство. Чувство странного веселья. Особенно забавно было глядеть на младенцев. Вот несёт мать одного такого, а я смотрю и не могу сдержать смеха. Просмеюсь и иду за портвейном. Ну надо же как-то расслабляться! Аду, наверное, разыскивали. Мать смотрела телевизор и следила за новостями. Я — нет. Иногда она говорила мне, что хочет вернуть девчонку обратно, но потом всегда меняла решение. Чужой ребёнок не покидал стен нашей квартиры. Мать не любила её, почти все обязанности лежали на мне. Отдать Аду в детский сад она тоже не могла — документов-то не было. Бывало, лежу я, смотрю в потолок, то вытаскиваю язык, то прячу, представляя себя трупом, которого вытащили из петли, а она ползает по мне, дёргает за волосы, тормошит, теребит. Тянулась она ко мне. И мне приходилось придумывать какие-то игры. Не то чтобы приходилось, можно было этого и не делать, просто эта ерунда расслабляла меня. Так мы и жили. Семидесятилетний сосед хотел меня, Ада хотела играть, а мне хотелось всего и сразу. Жажда становилась сильнее, как и желание матери украсть ребёнка, непременно мальчика, и сделать его своим. Не сыном — игрушкой. Мне это было понятно ещё тогда.