***
Прокофьева следит за размеренным дыханием девушки, что уже несколько часов находится в отключке. Она обеспокоенно оборачивается, когда в комнату заходит Лазутина, потирая глаза от усталости. Естественно, спишь спокойно себе два с лишним часа, а потом залетают ебанутые в кабинет, сметая все на своем пути. А и в добавок ко всему вышеперечисленному: несут на руках Кузнецову, судя по всему, словившую бэд-трип. Прокофьева вздыхает, снова оглядывая девушку. Она же вроде такая мелкая для того, чтобы баловаться подобным. Но, походу, Бэлла так не считает. Она смотрит на ее тело, замечая, что оно уж слишком худое, и в какой-то момент даже появляется мысль, что она, может быть, сутками на пролет не кушает. Ну, потому что тело человека, который нормально питается, не будет настолько…хрупким, что-ли. Костяшки сбиты в кровь, а синяки под глазами и запекшаяся в уголке губ кровь— подобная картина ничего, кроме ужаса не вызывает. Правильнее бы было, если бы они отправили её в больницу, но зная ситуацию Бэллы, лично проследить за ней гораздо лучше. — Она вообще жива? — Лазутина присаживается на соседний стул. Если учитывать то, что она бухала в воскресенье и в понедельник, а между этим временем она не прикоснулась к еде и выкурила за день пачку сигарет, в добавочку словила передоз , странно, что она ещё жива. Ксюша вон без еды и три часа не вынесет, а тут целый день. — Жива, конечно, че хуйню несёшь, — Прокофьева встаёт со стула, направляясь к двери, выводящей в коридор. За последние девять часов она ни разу не сомкнула глаз, из-за чего чувствовала дикую усталость. Сначала готовила весь клуб для прихода людей, потом встречала их и обслуживала. Кажется, Бэлла, лежащая в облеванной футболке в кабинке туалета, а рядом с ней Петрова, что умывала ее — было конечным выстрелом. Да уж, не думала она, конечно, когда устраивалась сюда на работу, что здесь бывает настолько весело. — Нашли на жопу приключение. Ксюша выходит в коридор, а после, преодолев его, выходит на пустующую танцплощадку, которая ещё минут сорок назад была битком набита людьми. Потерев лоб, она подходит к барной стойке, замечая, что след бармена уже давно простыл, наверное, в то же время, как и всех разогнали из клуба. Обычно это клуб, работающий всю ночь, но сегодняшнее происшествие вынудило Лазутину разогнать всех по домам. Люди мало того ахуели от того, что увидели Лазутину впервые за весь вечер–ночь, да ещё и трезвой. Так они наверное охуели и с того, что их отсюда гонят как можно подальше, и как можно скорее. Причин для их ухода не назвали, обязываясь «служебной тайной», но люди и не настаивали услышать объяснения. Многие возмущались, но получив халявную дополнительную выпивку за моральный ущерб, они быстро смылись, и через десять минут никого, кроме персонала и особых людей, в клубе не осталось. Достав из кармана телефон, она быстро набирает номер подруги, надеясь, что та не спит. Прокофьева даже забывает, что сейчас далеко не час ночи или два, когда Гончарова могла смотреть сериалы, а аж четыре часа утра, когда все нормальные люди спят. Ну, они не могут приписать себя к числу нормальных людей, потому что они явно такими не являются. — Блять, зай, я все понимаю, но счас четыре часа утра. — Ксюша слышит сонный и охрипший голос Гончаровой и решает прокашляться. Блять, она забыла посмотреть на время перед тем как звонить, но что сделано, то сделано. — Зай, — растянув слово, она делает глоток вина, оставшийся на барной стойке. Видимо, кто-то не успел допить, либо забыл забрать, или не успел забрать, или забыл допить. — Прости, я забыла про время: ты же знаешь, я не потревожу тебя, если это не важно. — В прошлый раз ты мне позвонила в три часа ночи и орала в трубку о том, что главные герои в фанфике наконец-то поцеловались. — Ксюша смеется, вспоминая об этом случае. Но, судя по ощущениям, Наташа вроде не ложилась спать, иначе бы она давно бы обматерила её, отключилась и легла спать. Ксюша даже слишком хорошо знает Наташу. — Но это не прошлый раз. — Ладно, вещай, что у тебя там случилось. Ты же вроде в клуб помощником устроилась? Че, тотальный разъеб? — Да, тотальный разъеб, тут одна школьница передоз словила в туалете. — Ксюша решила, что не будет называть имя Бэллы, ведь какими бы они не были хорошими подругами, Бэлла же даже не знает, кто такая Наташа. — Чуть не сдохла, Петрова ее заставила проблеваться. Теперь уже шестой час в кабинете Лазутиной дрыхнет. — Она же жива? Зай, ты, блять, знаешь как меня заставить волноваться. — Наташа даже не знает, о ком идёт речь, но все же переживает. Блять, она замечательная. — Че ты так кипишишься, жива она, конечно, я пошутила, про чуть не сдохла. Жива она, просто спит. — Ксюша слышит, как где-то в кабинете начинается шум, что указывает на то, что опять что-то происходит. — У тебя там кипишь происходит, зай.— Пожав плечами, Прокофьеаа кинула в трубку «счас гляну» и встала со стула, направляясь к кабинету. Ксюша слышит глухой удар, сопровождающийся огромным количеством мата. Неужели проснулась? Лазутина вроде меньше матерится, а Петрова ушла около часа назад. Она открывает дверь, замечая Бэллу, пытавшуюся подняться с пола и Лазутину, помогающую ей в этом. Правда, выходило, если честно, не очень. — Тут школота очнулась, я отключаюсь, потом перезвоню, спокойной ночи. — Наташа облегчённо выдыхает, и Ксюша чувствует, что та улыбается. Наташа — замечательный человек. Она всегда, в любой ситуации готова помочь тебе. Знает, что и когда нужно сказать, а чего говорить вообще не стоит. Умеет найти подход к каждому человеку, благодаря чему у нее сложились хорошие отношения со многими. Не со всеми, к сожалению, но, блядь, невозможно нравиться абсолютно всем. Такого не бывает. Пусть она и кажется сукой, какой хочет казаться — она великодушная. Ей не важно, знает она человека или нет — она готова ему помочь, если ему это и вправду нужно. Любимица учителей, пусть и учится отвратительно. Отличные отношения с родителями, пусть она и не идеальная и примерная дочь, о которой мечтали ее родители. Ксюша даже задаётся вопросом, как так получилось, что они стали подругами. — Уснёшь, блять, тут с вами. Ладно, не забудь перезвонить. Ксюша подбегает к Бэлле, поднимая ее на ноги. Интересно, чем думала мелкая, когда попыталась встать с дивана? Что она супер-человек и все будет отлично? Кое-как поднявшись на ноги, Кузнецова легонько кивает в знак благодарности, и усаживается в кресло, держась за голову. Пиздец. Повеселилась, называется. — Дайте воды, пожалуйста. — Походу, они ещё заебутся с Кузнецовой не раз до утра. Ну хоть жива, слава Богу. Хотя, Ксюша же атеистка. В такие моменты не только в Бога поверить можно.***
— Натрахалась? — Говорит Настя Алине, приземлившись рядом с ней на диван. Какого хуя Алина приперлась в 4 часа утра в квартиру Петрухи? Да ещё и такая счастливая, аж глаза сияют. Настя вспоминает, как последние три часа подряд бегала туда-сюда, ухаживая за мелкой и расстроилась ещё больше. Почему она не может нормально отдохнуть? — Ебнулась? — Алина легонько ударяет Настю по плечу, сразу же отодвигаясь от нее. Не хватало ещё по ебальнику от нее получить. Видно, что для нее вечер прошел менее удачно, чем у Романовой. Хоть кому-нибудь этой ночью было хорошо и весело. — Ходишь счастливая, мне аж тошно. — После сорванного веселья и отдыха у Петровой пропало какое-либо настроение, из-за чего она сидит хмурая и сверлит выключенный телевизор взглядом. Так и хочется набить кому-то ебальник, но Жукова сейчас в больнице. — Россия для грустных? — Алина усмехается и краем глаза замечает, что Петрова хмурится ещё сильнее. Походу, реально пиздец. — Что случилось то, горемыка? — Да, блять. Там Кузнецова передоз словила. — Сильный? — Настя отрицательно качает головой. Настя даже не может представить себе, что было бы, если он был сильным. — Повезло. —Просто плохо стало? Откачивать не пришлось? — Просто плохо стало, наверное. Точно не знаю, но откачивать не пришлось. — К счастью, конечно, что не пришлось. — И че, за ней ухаживала? — Мда уж, нашла Петрова развлечение на зад. Личного опыта, связанного с сексом в туалете, точно не будет. Если бы Алина так же провела полночи — у нее было бы тоже ужасное настроение. А она как-то так уже проводила полночи, поэтому она прекрасно понимает Настю. — Пришлось. — Настя зевает. Сейчас ей уже ничего не хочется, просто лечь в теплую кроватку и поспать. Все разговоры и лишние действия только сильнее утомляют ее и выводят из себя. — Ладно, иди поспи. — Настя удивлённо смотрит на Алину, на что та лишь закатывает глаза. Забота, Романова? Проявление заботы — редкий случай в их дружбе. Особенно с Алининой стороны, что порой слишком груба. Их дружбу никогда нельзя было назвать образцовой, даже с огромной натяжкой её такой не назовёшь. Они изначально просто вместе столкнулись в туалете во время урока и Петрова лишь одолжила одну сигарету, с чего вытекла их посиделка и небольшой разговор. Часто ходили выпивать в клуб Лазутиной, ведь только в присутствии друг друга они были спокойны за свои задницы. В тяжёлые времена просто сидели на холодном балконе и выкуривали сигареты. Они всегда вместе курили. Неозвученная традиция. Пили дорогое вино, купленное специально для таких случаев, но ничего больше. Обнимашек, поплакать в чужое плечо, слов поддержки — ничего этого не присутствовало в их длительном общении. У них другое понимание поддержки. Если у кого-то это выплакаться в дружеское плечо, то для них поддержка — вместе покурить. Это поможет гораздо лучше, чем выплакаться. — Иди, иди. И если тщательно подумать — им, в принципе не нужна эта милота и проявление чувств. Какая разница, как человек поддерживает тебя, хоть словами, хоть действиями, пусть даже просто находится рядом. Если он тебя понимает — это уже великолепно. И большего они не просят.***
В глаза вновь бьёт утренний свет, но ещё сильнее слизистую оболочку режет яркая комната. Больничная комната, выполненная в исключительно белом тоне, причиняет глазам наиболее сильный вред. Где-то над ухом пикает аппарат, что режет слух. Нормально проснуться в больнице невозможно. Где-то в коридоре орет чья-то мамаша, разбираясь с врачами, что тоже подбивает настроение. В который раз она просыпается в больнице — не пересчитать. Кожа в районе скул болезненно ноет, что даже обезболивающее не сильно помогает. Каждое малейшее движение отдается ноющей болью по всему телу. Блять, походу в этот раз все гораздо серьезнее, чем обычно. Пересохшее горло, наверняка огромные синяки не только под глазами, но и по всему телу и слезящиеся глаза. Отличный набор, тем более для Жуковой. Скорее привычный набор, потому что испытывать эти ощущения с утра не впервой. — Вы очнулись, замечательно. Ничего замечательного в этом Жукова не видит. Лучше умереть, чем чувствовать то, что чувствует сейчас она. Такого никто не должен почувствовать — это ужасно. Но она, может быть, в какой-то степени и заслужила, что сама прекрасно знает и признаёт. Она провокатор. Замечательный провокатор. И сама отлично это знает. Знает, что отлично умеет выводить всех на эмоции, чем пользуется по сей день. И ей это нравится. Она делает это специально. Ей нравится выводить из себя, нравится, когда от ее слов у людей появляются негативные эмоции. Она понимает, что рано или поздно очень сильно за это поплатится, но прекратить не может. В любом случае она говорит, уместно это или нет, но говорит. Видит, как все злятся или закатывают глаза, прекрасно замечает сжатые под партой кулаки и специально после урока попадается под руку людям, которых минутами ранее выводила из себя. Ну, нравится ей, блять. Ничего на свете ей больше не приносит такого удовольствия, как делать подобное. Она не может вовремя заткнуться и всегда пиздит невпопад. Она это и сама прекрасно знает. Знает, понимает, но каждый раз делает вид, что возмущена тем, что кто-то затыкает ей рот. Делает вид, что тупая дурочка, у которой всего лишь отсутствует инстинкт самосохранения. И все верят. И все радуются, когда в очередной раз на школьном дворе появляется скорая помощь и увозит её. А она в который раз понимает, что общество — настоящая гниль. Животные. Она не винит людей, которые избивают ее за сказанные слова. Наоборот, она их прекрасно понимает. И наверное, если бы она была на месте той же самой Петрухи — тоже бы избила такого человека. Она понимает, что у каждого человека есть терпение, которое рано или поздно кончается — она не наивная дура. У нее тоже частенько кончается терпение. Она винит только тех, кто смеется над подобным. Обзывает животными лишь тех, кто с радостью и упоением каждый раз провожает карету скорой помощи. Лишь тех, кто испытывает уважение к агрессору. Люди, которые придерживаются позиции агрессора — животные. Жукова каждый раз, просыпаясь в больнице, мысленно делает себе достижение — молодец, вывезла. Правда, в который раз она достигает, чего хочет — непонятно. Она после двадцать девятого раза вовсе перестала считать. Стало слишком скучно просто лежать в палате, захотелось большего. И теперь каждый раз, просыпаясь с неистовой болью в теле, она чувствует большее удовольствие, чем от секса с Романовой. Да и с кем угодно. Это ничем не описать и ни с чем не сравнить.Но, блять, ей нравится. Это ахуенно.
И ей абсолютно наплевать на то, что все уже с насмешками наблюдают за этим. П о х у й. Похуй на то, что её ненавидят, или презирают. Она сама себя ненавидит и презирает. И вряд ли есть человек, который ненавидит ее сильнее, чем она сама себя. Может быть, Петрова или Романова. А так все. Вероника смутно слышит голос медсестры, которая говорит о повреждениях, о том, как долго это все будет проходить, и когда она наконец-то выйдет из больницы. Хочется остаться тут подольше, чтобы не видеть эти довольные рожи. «Так ей и надо», «Петруха молодец, респект», «Надо бы побольше добавить», «Теперь заткнется?» и многие подобные фразы будут провожать вплоть до конца учебного дня. А потом и вне школы тоже. Тут, в больнице, никто её не осудит. Никто не скажет, что сама виновата. Лишь помогут, чем смогут, и отправят назад в реальную серую жизнь вне больничных стен. Все лишь скажут, чтобы та была осторожнее, и все. Никакой ненависти к ней в стенах больницы попусту нет. К ней относятся, как к обычному человеку, а не как к боксерской груше или отбросу общества, каким она считается всегда и везде. — Скорейшего выздоровления. — Медсестра кивает и покидает комнату. Что она говорила — хуй знает. Вероника Жукова вновь оказалась дома. Одинокая палата на третьем этаже, куда не заселяют никого, кроме нее. Она всегда в одной и той же палате. И все время одна. Воспоминания накатывают внезапно, словно снежный ком. Глаза слезятся ещё сильнее, и она бросает взгляд на соседнюю пустующую койку, на бортике которой выскребано: «Мама, Вероника тебя очень сильно любит, поправляйся скорее.» Так и не поправилась.***
— Где Петрова, Романова, Гончарова и Прокофьева? — учительница сверлит взглядом учеников, незнаюче пожимающих плечами. — Почему они постоянно где-то шляются! Бунина, ты не знаешь, где они? Тихое посапывание со второй парты было слышно в тихом кабинете. Одноклассники смеются, смотря на закипающую учительницу. Бунина трет глаза, под которыми находятся огромные мешки от бессонной ночи. Она зависает на время, пытаясь понять, что происходит, но когда улавливает на себе учительский взгляд, понимает — от нее ждут ответа. — Можете, пожалуйста, повторить вопрос? Я прослушала, — Бунина виновато улыбается, пытаясь выглядеть как можно невиннее. Не хватало ей ещё раз пойди к директору из-за ее небрежного отношения к урокам и учителям. — Ты знаешь, где Петрова, Гончарова, Романова и Прокофьева? — Настя пожимает плечами, хмуря брови. Откуда ей знать? Она, конечно популярна в узких (не совсем) кругах, но вряд ли настолько, чтобы знать, где они. Она глядит на Смирнову, мечтающе смотрящую в окно. Походу, ночь у нее удалась. А как у остальных — не знает. — Скажи мне честно, Бунина!— Вот сука, не отстаёт. Откуда ей, блять, знать? Она не вундеркинд и не ясновидящая, чтобы знать все обо всех. — Я и вправду не знаю. — Что ж, тогда мне придется звонить их родителям. — Ну и похуй, звони.***
Тихий всхлип Жуковой, которая только что была прижата к холодной стене, заставляет тысячу мурашек пробежать по телу. Петрова вдыхает запах ее волос и спускается чуть ниже, водя носом по шее, на которой красуется уже несколько синяков, оставшихся после очередного удушения. Подхватив Нику под бедра, Настя чувствует, как та по рефлексу скрещивает ноги на талии, чтобы не потерять равновесие. Школьная юбка полностью задралась, демонстрируя чёрное кружевное нижнее белье, надетое розоволосой. В подсобке очень тесно, из-за чего обе девушки жмутся ближе друг к другу. — Будь тише, — шепчет Настя, отрываясь, от шеи и поднимается к левому ушку, обжигая его горячим дыханием. — Ты же не хочешь, чтобы нас поймали? Где-то неподалеку уборщица, если спалимся — нам обоим пиздец. От шёпота тело ещё больше покрывается мурашками, а нижнее белье приносит гораздо большее неудобство, становясь ещё влажнее. Ника нервно выдыхает, стараясь сдерживать стоны, рвущиеся наружу. Она легонько кивает, после чего чувствует, что Петрова возобновляет ласки и целует мочку уха. Руки крепко сжимают широкие плечи в попытке ухватиться хоть за что-то. Мгновение, и школьная блузка с треском падает на пол, а пуговицы разлетаются по сторонам. Настя любуется чужой грудью и целует одно из полушарий. Ника всхлипывает, когда чувствует на сосках зубы, оттягивающие его. Она тяжело дыша, запрокидывает голову, открывая Петровой доступ к шее, чем та благополучно пользуется, оставляя на ней поцелуи. Ника рвано выдыхает, когда чувствует Настину руку на внутренней стороне бедра. Она еле сдерживается, чтобы не застонать, когда чувствует, что рука поднимается выше, прижимаясь к промежности. — Я и так принесла тебе много боли, — начинает Настя, легонько скользя рукой вверх-вниз сквозь ткань нижнего белья. — Но ты принесла мне больше. Поэтому… Отодвинув край нижнего белья в сторону, Настя, без предупреждения вводит в Жукову два пальца. Настя толкается, не давая девчонке времени привыкнуть к ощущениям. Жукова закрывает себе рот, когда Петрова находит клитор и большим пальцем начинает его стимулировать, не прекращая поступательных движений пальцами. Вероника хочет взвыть, хочет стонать во весь голос и сорвать его к хуям, чувствуя, как Петрова чередует грубые толчки и аккуратные круговые движения, хочется, но нельзя. Настя сказала, что нельзя — значит нельзя. — В следующий раз, вместо того, чтобы пиздеть невпопад — для начала подумай. — Настя чувствует, как тело в ее руках начинает несильно дрожать. Она оставляет засос на солоноватой шее и продолжает. — Дальше будет ещё хуже. Ника резко открывает глаза, отчаянно хватая ртом кислород. Что это было, черт возьми? Она оглядывается: в палате так ничего и не изменилось — она все так же одна. За окном ярко палит солнце, благодаря чему Ника примерно понимает, сколько сейчас времени. Обед. Уличный шум расслабляет, но не так сильно, как хотелось бы. Вероника видит свой телефон на тумбочке и тянется к нему. Сон все никак не выходит из головы, а влажное белье не предоставляет возможности успокоиться. — Блять, — выдыхает Ника, отправляя сообщение Петровой. Одна галочка – не дошло. Значит заблокирована. — Вот блядь. Сообщение как через десять минут, так через час не доходит до заданного адресата. Это даже лучше, ведь спустя час, когда Нике все же удается успокоиться, она понимает, что тупанула, и если бы Петрова это прочитала — ей был бы пиздец.Заставь меня хоть что-то почувствовать кроме физической боли.