***
Доминик де Креси был незаконнорожденным сыном одного нормандского барона и сарацинской служанки. Несмотря на то, что отец все же дал мальчику свое имя и женился на своей возлюбленной, которая приняла христианство, Доминик не имел права наследовать никакого имущества, а еще навсегда был приговорен носить усеченный герб на левой стороне, что свидетельствовало о его незаконном происхождении. Судьба бастарда была бы не завидной, если бы его отец, барон де Креси, не отправил бы его в услужение своему давнему другу-храмовнику и крестному отцу самого Доминика, сэру Гаю де Бранду. Сэр Гай был прецептором одного из командорств ордена рыцарей Храма. Когда Доминику исполнилось шесть лет, он был отдан в качестве слуги, а потом и оруженосца сэру Гаю. Таким образом, барон выбирал самый лучший из тех вариантов, которые могли ожидать бастарда и полукровку. Все лучше, чем простой монастырь или быть вечным слугой на побегушках. Так Доминик мог получить лучшее воспитание и стать умелым воином, а в будущем — рыцарем-храмовником. Эта была та милость, которая была уготована сыну нормандского барона и сарацинской служанки… Прошло двадцать лет… Теперь Доминик де Креси был послушником ордена и в это утро, после молитвы, прецептор сам огласил новых рыцарей ордена, выбрав самых достойных и самых мужественных. Среди них был и молодой де Креси. — Преклоните колени, братья! — голос прецепотра сэра Гая звучал как никогда радостно и немного возвышенно — Сегодня наши ряды пополнились самыми храбрыми воинами. Новые достойные рыцари Храма послужат во благо и во славу Господа нашего Иисуса Христа! — Deus Vult! * — зазвучало со всех сторон. После, каждый новый рыцарь произносил слова клятвы и полностью отказывался от какого-либо имущества, прежнего имени — отныне к ним обращались лишь как к брату во Христе. Новоиспеченный брат Доминик преклонил колени, отрекаясь от всего земного, обязуясь вести монашескую жизнь, соблюдать евангельские обеты, а также обеты целомудрия и послушания. Согласно булле папы Иннокентия II, даровавшей тамплиерам полную свободу действий, она же избавлял их от уплаты любых сборов и пошлин. Развязывала руки при пересечении любых границ всякого государства и безо всяческих препятствий. Кроме этого, булла гарантировала храмовникам самое главное — свободу и независимость от церкви как таковой, подчиняясь лишь папской власти. Omne Datum Optimum** стала негласным законом ордена Храма.***
Вскоре молодых воинов отправили в палестинские земли, так как вести, привезенные из Акры и Иерусалима не радовали, а те слабые попытки установить мир и вовсе провалились. Все понимали, уже совсем скоро вспыхнет новая война и снова тысячи и тысячи рыцарей всех европейских домов буду участвовать в очередной резне за чужие сокровища, чужие земли, за чужую возможность занять такой заманчивый престол святого града Иерусалима, ибо тот, кто сидел на троне Иерусалима — держал в своих руках весь мир. Слова клятвы по-прежнему звучали в голове Доминика де Креси, когда он и его собратья садились на корабли, отплывающие в далекие раскаленные дикие земли Палестины. «Я, Доминик де Креси, рыцарь ордена Храма, клянусь перед Иисусом Христом, моим спасителем, и его наместником верховным понтификом и Его последователями в неуклонном повиновении и верности. Клянусь, что буду защищать не только словом, но и оружием и всеми силами своими — все таинства веры; семь святых Таинств, четырнадцать заповедей веры… И равно обещаю быть покорным и послушным великому магистру ордена, как велит устав, предписанный нам нашим отцом святым Бернаром… Обещаю, что во всякое время в случае нужды пересеку моря, дабы идти и сражаться; что я буду всегда оказывать помощь против неверных королям и князьям; что в присутствии трех врагов я не побегу, но буду сражаться с ними, если они неверные; что я не буду продавать собственность ордена и не позволю, чтобы она была продана или отчуждена; что я всегда буду хранить целомудрие; что я буду верен королю; что я никогда не сдам врагу города и земли, принадлежащие ордену; и что я никогда не откажу духовному лицу ни в какой помощи, какую я могу ему оказать; что я буду помогать им и защищать их словом, оружием и другими деяниями; и чистосердечно и по собственной воле клянусь, что буду соблюдать все это… В этом перед Рыцарями, на этом собрании присутствующими, громко клянусь, признаю и исповедую. Клятву сию кровью своей подписываю и запечатлеваю на бумагах собрания… Снова пишу и подписываю со свидетелями, подписавшимися под вышесказанным. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Аминь.»***. Все, в чем молодой рыцарь ордена Храма клялся перед лицами своих собратьев, а также старших братьев и прецептора, было для де Креси истинным и непоколебимым. Он был одним из тех немногих, кто еще верил в бога и в устав ордена.***
Путь был долгим и таил в себе множество опасностей. Несколько кораблей так и затерялось в морях при первом шторме. Никто не знал, погибли ли те братья-рыцари, которые были на тех кораблях или решили повернуть обратно. Некоторые, особенно бывалые рыцари, поговаривали, что те отбыли на Кипр по тайному приказу магистра, но Доминик полагал, что это было невозможным и Господь уже прибрал к себе первых, тогда как остальным уготовил участь куда более страшную. Такие недобрые мысли приходили в голову Доминика еще и от того, что он еще никогда не плавал на судах и страдал морской болезнью. Он стойко и мужественно старался не показывать своего плохого самочувствия, чтобы не вызвать насмешек среди более опытных воинов, для которых подобное предприятие было очередных мужским развлечением. Все лучше, чем сидеть в монастыре, распевая хоралы и молитвы дни напролет, да подсчитывая очередную прибыль от урожая. Таким был его собрат Амори, этот поход был для него не первым. Его лицо было изукрашено шрамами, а в последней битве он потерял один глаз. Будучи настоящим насмешником и обладая язвительным языком, Амори мог как рассмешить любого, так и стать грозным гонителем. Не все могли выдержать его острые шутки или глумления. Доходило и до настоящих стычек, в которых доблестный и умелый Амори выходил победителем. Даже потеря одного глаза не изменила его нрав и ни на долю не укротила его язык. — Что, Доминик? Никак не можешь заснуть? — храмовник коварно подкрался именно в тот неподходящий момент, когда де Креси перевалился через борт корабля, чтобы скрыть следы морской болезни. Вечером ему также было плохо, особенно после ужина. — А, это ты, Амори… — слабо отозвался де Креси, вытерая рот ладонью и сделав пару глотков из кожаного бурдюка с водой. — Да, что-то не спится. — Ничего, бывает. Ты не слишком-то раскисай, впереди еще несколько месяцев пути — подмигнул Амори, а его единственный голубой глаз горел чертовскими искорками. Шрамы на молодом лице рыцаря не испортили его внешность. Светлые, будто копна пшеницы слегка вьющие волосы, темные густые брови и правильный орлиный нос, выдавали в нем благородное происхождение. Тонкие губы уже расплылись в хитрой усмешке. — Я бы рад не раскисать, да никогда до этого мне плавать не доводилось — продолжил Доминик, сделав еще пару глотков воды. — Ничего, уж лучше так, но быть живыми. Чем закончить старым, больным и никому не нужным стариком в каком-нибудь отдаленном монастыре при ордене — отозвался Амори, поглядев на брата Гуго. — Ты имеешь в виду нашего собрата? — Доминик тоже поглядел на тихо спящего собрата Гуго, отважного немолодого воина, которому перевалило уже за пятьдесят, немного тучного с остатками седых редких волос на затылке. Его лицо с густыми светлыми бровями, выгоревшими под палящими лучами сирийского и палестинского солнца, покрытое шрамами и глубокими морщинами, говорило о многочисленных испытаниях. Несмотря на свой возраст, он был очень опытным воином и уже провел столько битв, что и сам сбился со счета. Гуго почитали и любили, несмотря на его ворчливый нрав. Он был одинок, у него никогда не было семьи, а своих родителей Гуго не помнил, зная лишь одно, что они были благородного дворянского рода. Когда-то давно, оставленный у порога церкви, Гуго, а потом отданный в монастырь ордена Храма, стал отменным воином и примером для многих храмовников. Теперь, когда Амори и Доминик глядели на своего собрата, им было жаль Гуго. Еще два-три года и этого доблестного бесстрашного воина отправят в какую-нибудь дальнюю перцепцию, где он и будет доживать свои дни в одиночестве и скучных серных буднях простого монаха. Такова была судьба тех немногих старых воинов, кому довелось дожить до преклонных лет, выживших в многочисленных сражениях. — Да… — вздохнул Амори — Ты ведь еще мало знаешь нашего Гуго, ты не видел как он сражался. Воистину, я никогда не видывал такой отваги, мощи и воинского искусства. Слава богу, ему все же позволили плыть с нами. — Но он может погибнуть. Брать Гуго уже не так силен и ловок, его года дают знать… Жаль… — ответил Доминик, отпивая еще воды. — Да что ты можешь знать, де Креси! — воскликнул Амори громким шепотом, но спохватился и чуть притих, чтобы не разбудить остальных братьев. — Рыцари Храма созданы для битв, для сражений и побед. А чахнуть в каком-нибудь темном углу, лишь мечтая о том, как снова возьмешь свой меч в руки, разве это жизнь? Нет, мой дорогой собрат, наша жизнь — это вечная битва. Только тогда мы живем по-настоящему. — Во имя Господа нашего — подхватил Доминик, которому на мгновение показалось, что Амори еще верит в бога. — Во имя того, что нам выгодно — припечатал тот, взглянув на де Креси немного презрительным и одновременно насмешливым взглядом. — Ты и сам пока не осознаешь в какую организацию ты вступил. Странно, что ты не понимаешь главного. Полная свобода действий! Настоящая свобода. Какое могущество и власть открываются перед нами — все золото мира, власть, всеобщее преклонение, даже короли склоняют головы перед нашим могуществом. Стоит нам обнажить свои мечи и весь мир покориться нашей железной перчатке. Все склоняться перед нами. Перед крестом, начертанным у нас на груди, ибо мы и есть живое воплощение Господа и его воли на земле. Что же, уже ночь, завтра будет новый день и мы станем еще ближе к обладанию великим священным городом. Не забывай, де Креси — тот, кто будет обладать Иерусалимом — будет владеть миром. С этими словами Амори подмигнул собрату во Христе и отправился спать. А Доминик еще постоял какое-то время, глядя на спящего Гуго и задумавшись над тем, о чем только что сказал рыцарь.