***
После эмоциональной встряски спится хорошо, но только не Канаде. За ночь он не сомкнул глаз, всё думая над тем, как стоит помогать мне в дальнейшем. Я же спал неудивительно крепко и не думал просыпаться даже в привычный час дня. Сидя за чашкой чая и читая вчерашнюю газету, Кан силился отвлечься. Вдруг в пару метрах зазвонил телефон. Канадец тут же встаёт со стула и проходит к разрывающемуся от гудков аппарату, боясь, что громкий звук разбудит меня. Оказывается, звонил Великобритания. — Давно не вижу тебя на работе. Всё в порядке? — поздоровавшись, сразу к делу перешёл тот. Брат никогда не понимал мою ненависть к нему и ревность, считал, что любят нас одинаково. Одинаково? Отец ни разу не беспокоился о моём здоровье, если не видел на рабочем месте. Я слышал лишь упрёки и прогнозы о скорой кончине могущества. Донеслась бы до моего уха новая несправедливость со стороны родителя, наверное, снова бы стал завидовать Канаде. Он ничего не сделал, чтобы его любили, а на меня Британия начал обращать внимание лишь после того, как очутился на моём месте. — Доброе утро, пап. Всё отлично, — даже тот факт, что канадец мог обращаться к бете «папа» заставлял ревновать. — Я взял отгул на неделю. Не слышал об этом? — Не слышал. По какому поводу? Проблемы? — Ну, надо же Аме иногда помогать. Вот, взял ребенка к себе, — вдруг Кан погрустнел. — Пап, дай совета. Я не знаю, что мне и делать. — По поводу ребенка? Ой, там всё просто: вовремя корми и меняй пелёнки. Пока большего им не нужно. Вот они, нормальные отношения между ребенком и родителем. Для меня попросить совет отца равняется аду. — Нет-нет, с РАС я хорошо справляюсь, он любит меня. Произошло кое-что… — Не томи. — Вчера вечером Россия попал в аварию. — Ах! Он не пострадал? — заволновался британец. — В том то и дело, что пострадал: ужасные травмы живота, всё дошло до переливания крови и операции. И Аме… Он в ужасном состоянии. Я не знаю, как мне помочь ему. — Жди меня через двадцать минут. И действительно приехал. — Раздевайся тише, — пустив Брита на порог, просил брат и указывал на меня, всё ещё крепко спящим. — И что сейчас с Америкой? — волновался бета. Оставив и обувь у входа, тот медленно подходит ко мне. Он разглядывает синяки под моими глазами, растрёпанные волосы и иногда подрагивающие руки. — Он пришел ко мне в половину четвертого ночи, попросился переночевать. Упал в обморок прям у входа, чуть позже перенёс паническую атаку. Хоть сейчас спокойно спит, ведь лег не раньше шести утра: всё не мог успокоиться из-за переживаний, — шепчет Кан. А мне снился Россия. Во сне было так легко, не хотелось просыпаться: больше не трясёт от мыслей, что наутро после звонка из больницы мне, возможно, придётся заказывать могильную плиту с именем любимого человека. Теперь он передо мной. Улыбается так по-родному, оголяя чуть выступающие из остального ряда зубов клыки, проводит прохладной рукой по щеке и обещает достать мне звезду. — Господи… Как так вышло? — пытался найти слова отец. — Пройдем наверх, не будем будить его. За чашкой чая канадец поведал всё, что я успел рассказать. Британия был опечален услышанным и принялся раздумывать, как может помочь мне. — Я так боюсь за Аме. Невероятно. Он… Он только отошёл от депрессии и, если сейчас мы получим весть, мол, Россия скончался, то я не представляю, что будет. Боюсь и думать! — Ты Россию раньше времени не хорони. Думай о хорошем. — Я не могу. Я не уверен, что он будет жить. Переливание крови — очень сложная операция, где, если сделать хоть малейшую ошибку, можно попрощаться с жизнью, так ещё и операция на органы живота. Я очень хочу верить, мол, обойдется, однако не выходит. — Россия — страна, он сильнее человека. Мы должны не поддаваться переживаниям, чтобы Америке не стало хуже. — Аме я говорю лишь хорошее. Всю ночь силился убедить, что Росс выживет, но сам готовлюсь к худшему, дабы спасти брата от самого себя, если вдруг. — Поступай и дальше так. Воцарилось молчание. Канадец вдруг слышит тихие-тихие звуки, похожие на плач. Спустя пару мгновений и Великобритания слышит это. Кан встаёт со стула и бета поднимается за ним, но первый просит остаться на месте и покидает кухню. Брат думал, что проснулся РАС, но, подходя ближе к спальне, понял, что звуки доносятся с первого этажа. Он поторопился ко мне. — Что случилось? — воскликнул тот, сев рядом и тут же прижав к себе, побоясь новой панической атаки. Мне приснились похороны России. То, как я вижу его в последний раз перед закапыванием. Лишь недавно живое лицо выглядит безумно пугающим под похоронным макияжем, что не может скрыть безжизненности, как бы ни старался. Приснилось то, как Росс бездвижно лежит в гробу, вокруг люди обливаются слезами. У меня кружилась голова, настолько тяжело видеть все это. Я пытаюсь навсегда запомнить его хоть таким, мертвым и бледным. Поочередно все принялись целовать его в лоб, а я был последним, чувствал страх перед безжизненным телом, но наклонился и коснулся губами холодного лба. Я замер перед его лицом, нашептывая прощание и слова любви, и вдруг мне показалось, что грудь его вздымается, а нос только что втянул воздух. Теперь всё показалось ещё более пугающим, на душе появилась надежда, мол, тот жив. Однако мозг понимал: это не так. — Крышку черного гроба закрыли и забили гвоздями. Россию… Моего Россию, полного мечт и надежд, уносили, с которым ещё вчера мы могли счастливо кататься на коньках. Даже мороз кладбища не казался таким холодным, как то, что я чувствал на сердце, — иногда прерываясь, всё же выдал я и тихо продолжил ронять слёзы. — Это был лишь кошмар. Я бы не придал ему значение, если бы он не мог оказаться реальностью. Канада выпускает меня из объятий, видя, что на этот раз я не впаду в истерику. Он с досадой качает головой, силясь найти слова для поддержки. Я же обернулся на подушку, на которой проспал всю ночь, и тихо всхлипнул: — Неужели больше никто не будет лежать рядом и обнимать во сне? — мой голос дрожал. — Да за что же всё это вашей паре? — с досадой говорил оппонент. Молчу в ответ. — Приехал отец. Он хочет выразить сочувствие, — решил предупредить Канада, пока неожиданный гость не стал плохим сюрпризом. — Британия? — я перевел ошарашенный взор, замолчал, тут же принялся утирать с лица слезы и искать вокруг темные очки, дабы под ними скрыть переживания. — Что он тут забыл? — я уже не удивлялся тому, что брат рассказал обо всем отцу, хоть я бы этого не хотел. — Переживает за тебя. — Не сдались мне его переживания! — воскликнул я. — Мы наверху, — Кан покидает первый этаж, позволяя мне привести себя в порядок и подготовиться к встрече. — РАС проснулся? — вскинул бровь все ещё сидящий за столом Великобритания, крепче сжав кружку с горячим напитком. — Нет, Аме, — как бы смешно то ни звучало, выдал канадец и сел на свое место. — Сейчас он поднимется к нам. Отец почему-то занервничал. — Пап, это хороший и, возможно, единственный твой шанс показать Аме, что ты изменился, и расположить его к себе, — продолжил хозяин дома. — Я тебя очень люблю и рад, что тебе не все равно на мою жизнь, но пора подумать и о старшем сыне. Я знаю, мол, ты опечален тем, что Аме не принимает твою любовь и не верит в нее. Так окажись хоть один раз рядом в тяжёлую минуту! Сейчас ему будет нужно любое доброе слово. А после сопроводи его в больницу, узнайте новости о России: операция должна была уже закончиться. Канада с детства был прямолинеен, говорил то, что думал, без преукрашения. Он не боялся отпустить подобную дерзость и отцу. Британец бы уже давно надавал подзатыльников обнаглевшему сыну за то, как тот посмел указать на его ошибки, но вместо этого глубоко задумался и даже поблагодарил за совет. Мгновения счастливой части сна были подобны глотку свежего воздуха. Они позволили хоть немного отдохнуть от переживаний. Но теперь пора вернуться в жестокую реальность, подняться по лестнице и встретиться с нелюбимым родителем. — Америка, доброе утро! — чуть увидев меня, лицо брата тронула широкая улыбка, затмившая всю серьезность. — Чем будешь завтракать? Приготовлю всё, что угодно. — Я… Не хочу есть, — тихо выдал я, осторожно входя в кухню. Всё тут напоминает о России. — Тебе нужно поесть. Стресс тратит много сил. Не хочешь же вновь упасть в обморок. А если не окажусь рядом? — продолжил брат. — Ничего в рот не лезет… Ладно, я все же съем что-то легкое. — Салат из огурцов и помидоров подойдёт? — Вполне. — Отлично, присаживайся, — тот уступает мне место и отходит к холодильнику, как бы оставляя нас с отцом наедине. — Как ты себя чувствуешь? — выждав, когда мне сделается спокойнее, интересуется Великобритания. — Нормально, — коротко отрезаю я. — Почему плакал? «Чёрт, он услышал?» — заволновался я. — Сон плохой приснился на фоне страшных событий, — всеми силами показываю, мол, не желаю вести диалог, а Британия всё не отстаёт. — Америка, послушай меня, пожалуйста, — тот заговорил мягче. — Я слушаю тебя, — хмурюсь и отворачиваюсь в сторону хлопотающего брата. — Мне нужно всё твое внимание, — британец имеет наглость накрыть мою руку своей. Вздрагиваю, оборачиваюсь вновь на него, уже силюсь прижать руку к себе, как заметил настолько странный для моего отца взгляд, что застыл. Тот смотрел на меня с любовью, сочувствием и пониманием. Столь непривычно было видеть именно эти эмоции в его глазах. — Я знаю, что ты далеко не рад моему присутствию, желал бы остаться наедине с Канадой, с которым не боишься поделиться переживаниями. Я тоже хочу стать для тебя таким человеком и стараюсь делать всё, что могу, однако не всегда понимаю, что именно нужно для этого. Сейчас тебе тяжело и можешь проверить, мол, я тебя понимаю больше, чем кто-либо, ведь перенёс те же переживания. Да, это было десятки лет назад, но память моя ещё светла. — Не придумывай, — речь моя стала неуверенной. — Наши отношения с твоей матерью ты запомнил как вечные разногласия и скандалы, — вместо спора принялся рассказывать бета. — Несмотря на это, я любил её всем сердцем. Когда ты был ещё совсем мал, чуть старше РАС, твоя мама отправилась на корабле на колонизированные земли. В ту ночь над морем гулял сильный вечер, позже превратившийся в шторм. В нужное время корабль так и не приплыл к берегам земель и уже через день по всей Европе прошлась новость, мол, Испания, как и все на корабле, погибли. Вестей от судна не было и спустя неделю, после чего ту окончательно признали мёртвой. Но не я. Я до последнего верил, что та жива. Чувствал, что ли? Спустя ещё одну неделю, которую я был вынужден провести в муках от ужасных мыслей, пришла весть, мол, тот самый корабль, признанный утонувшим, прибыл в порт. Я слушал и не понимал, что чувствовал и о чём думал. Моя мать до сих пор жива, а, значит, отец не зря верил. — Ты не представишь моего счастья, когда в Лондон спустя несколько дней прибыла твоя мама. Несмотря на все разногласия и близящейся развод, я верил и оказался прав. Выяснилось, что из-за бури корабль приплыл к другому берегу земель и тут же взял путь обратно. И тебя я призываю не терять надежду раньше времени. Погляди, рядом те, кто готовы помочь пережить тяжёлые часы ожидания. Я прожил долгую жизнь и знаю ещё много историй, когда человек или страна выживали при самых тяжёлых условиях. В голове не появлялись мысли о том, что отец намерено притворяется хорошим ради выгоды. От его слов на душе стало спокойнее и что-то расцвело. Мне верилось в его историю, в то, что горе обойдет и меня, если даже в столь страшной истории оказался хороший конец. — Спасибо, — неловко поблагодарил я за поддержку. — А я предлагаю перестать мучить себя переживанием и отправиться в больницу, дабы узнать новости. Операция точно сделала, и я уверен, что врачи уже звонили на телефон Америки, желая сообщить радостную весть, — врывается в наш разговор Канада, ставя передо мной салат и приобнимая за плечо. — Я останусь с РАС, а папа подвезёт тебя на машине, пока ты остался без своей и не имеешь возможности вызвать водителя. — Думаю, тебе будет спокойнее, если в больницу ты отправишься не один, — поддержал британец. — Вы правы, не нужно истязать себя, если есть возможность всё узнать. Тогда, отец, первым делом мы заедем ко мне домой — нужно взять документы России и отнести в больницу. Для кого-то простые семейные разгоры — обыденность, для меня же — что-то неловкое. Пока я уминал за обе щеки салат, отец и Канада продолжили подбадривать меня весёлыми историями, с помощью чего я всё больше верил в счастливые новости из больницы. С Великобританией мы разговаривали так, словно никогда не знали разногласий. Это странно, но то, что сейчас мне просто необходимо. Вот так выглядит счастье, да?***
Я забрал документы и в больницу ехал молча, крепко сжимая в руках нужные листы. Поверх всех бумаг лежал паспорт с коричневой обложкой и гербом СССР на всю первую страницу. Провожу пальцем по рисунку и открываю главный разворот с фотографией и информацией о человеке. «Дата рождения: двенадцатое июня тысяча девятьсот двадцать второй год, — читаю про себя я и задумываюсь, насколько это жестоко — отбирать у человека восемнадцать лет жизни. — Дата выдачи: пятнадцатое июня тысяча девятьсот сорок второго года». Я продолжил читать, а после обратил внимание на фотографию. Та была выцветшая, несмотря на то, что паспорту всего четыре года, однако любимые черты были хорошо заметны. — Красавец мой, — еле слышно прошептал я и улыбнулся. Скоро машина отца припарковалась возле входа в больницу. Выйдя из салона, я оглядывал невысокое здание, этажей на пять, и крыльцо, где на ступенях меньше суток назад сидел и плакал от страха и безысходности. Дрожь прошлась по спине от воспоминаний, потому я поспешил отвести взгляд и обратиться к отцу. — Закрыл? — Да, — автомобиль выдал щелчок замков. Великобритания обходит его и встаёт рядом со мной. — Волнуешься? — спрашивает тот, замечая, насколько нервно постукиваю пальцами по корке паспорта. — Есть такое. — Все будет хорошо. Проходим к администрации. — Добрый день, сегодня ночью к вам поступила страна после аварии, я принес документы, как и обещал. — Спасибо. Утром приходила полиция и как раз интересовалась ими, — бумаги принимает первая освободившаяся женщина. Возможно, только из-за того, что перед ней важное лицо, она не стала узнавать подробности, откуда у меня документы сына СССР. — Уладьте там всё. — Обязательно, — работница принялась раскладывать бумаги перед собой и заполнять анкеты. Я нерешительно переглянулся с отцом, сжал кулаки, глубоко вздохнул и, набравшись смелости, спросил: — Как прошла операция РСФСР? — Простите, эту информацию мы можем сказать лишь родственникам. «Всё плохо?» — заволновался я. — Вы отдаёте себе отчёт, кто перед Вами? — ввязался британец. — Я обязан знать состояние страны, что находится на моих территориях. — поддержал бету я. — Простите, я бы с радостью, но таковы правила нашей больницы, что заключил главный врач. — Покажите мне его! Что он за человек, который посмел скрыть столь важную информацию от меня?! Упорствовать долго не пришлось: женщина тут же поняла, мол, я готов начать ругань не только с администрацией, но и каждым, кто попытается перечить мне. Она испугалась выговора от начальства, что могло даже уволить за ссору с руководителем государства, потому решила сделать исключение. — Операция длилась три часа, но итог был успешен. Сейчас пациент лежит в одиночной палате. Состояние его тяжёлое, но это неудивительно после такой операции. Организм его сильный и скоро пойдет на поправку. — А можно ли навестить? — выслушав, спросил Британия. — Просите, пустить в палату точно не могу. Как только мы заметим улучшения состояния — разрешим проведать. Отец ожидал, что я вновь подниму крик, но вместо этого я выдал короткое прощание и поспешил уйти: — Этого достаточно. Спасибо. До свидания. — Я думал, ты захочешь поведать Россию, — дивился британец, лишь и успевая идти за мной. — Тихо, — прошипел я вместо ответа. Выйдя на крыльцо, я глубоко вздохнул, снял очки и быстро вытер выступившие слезы, после чего надел оправу обратно на нос. Медленно ступаю по ступенькам и, лишь ноги коснулись земли, падаю на колени и вскидываю руки к небу. — Боже, спасибо, что сохранил его для меня! Из-за сильных переживаний, я успел и в Бога уверовать. Британия бы осек меня, да увидел себя, радующегося тому, что его жена жива. — Видишь, как мы и говорили, — радовался за меня отец. — Когда Россию не пустили проведать меня после родов, он залез ко мне в окно, чтобы подарить цветы и поблагодарить за сына. Может, и мне стоит? — встав с асфальта и отряхнув брюки от пыли, предложил я. — Таким мы заниматься точно не будем. Тем более, ты слышал, что Россия в тяжёлом состоянии. Мы можем лишь навредить.***
Тяжесть с сердца исчезла, я жил мыслями о скором восстановлении Росса. И жить, и спать, и просыпаться, и есть, и работать стало намного легче. Беспокоило одно: СССР вновь стал появляться в ООН. Что приводило его на этот раз, я так и не выяснил, но при каждой встрече раздумывал, стоит ли говорить ему о произошедшем с русским. Полиции я запретил разглашать информацию, не зная, что люди могут сделать с ней, однако Союз, пусть и не родной, но всё же отец. Нужно ли сообщить ему? Возможно, хоть что-то живое осталось в его черствой и прогнившей душе. Я сам не понимал, с чего брались подобные мысли в голове. Лишь решал не строить из себя святошу — пересекались взглядом с коммунистом, и что-то тянуло позвать его на разговор. Может, мне казалось, что рассказ вызовет у того сочувствие, и СССР станет мягче к «сыну»? Не знаю. Беседа с отцом о странных мыслях тоже много не принесла, однако сегодня я и Союз оказались на одном собрании по вопросу поставки нефти в трудное послевоенное время, и приглашение отойти в сторону после окончания речи последнего спикера само вырвалось из груди. «Значит, так надо», — решил я, покинув зал после завершения собрания, за мгновение до того, как позади появился знакомый низкий голос. — Добрый вечер, США, — говорил тот, остановив меня возле окна. — Добрый. Как Вам собрание? Было полезно? — Отнюдь нет. Впрочем, как обычно, — собеседник облокачивается плечом на белёсую раму и складывает руки на груди. — В этом не могу не согласиться. Удивительно, что разговор не начался с подкола. — А у Вас как дела? Вижу, Ваш живот исчез после долгого отсутствия. Жаль, что не померли прямо на родильном кресле вместе с ребенком. Ах, да, вот и он. — Меня, понятно, Вам не за чем жалеть, но ребенок Вашего же сына, Ваш внук, не заслуживает пожеланий смерти. — Мой внук? — прыснул гадким смехом СССР. — Да мне и думать противно, что от такого урода, как Вы, вообще рождаются дети. Ребенка этого не признаю́ и в жизни не призна́ю! Кто Вы мне теперь? Родственник? Зять? Может, ещё мирный договор подпишем, если вы решили ребенка родить? Мерзость, — последнее слово тот прошипел, и вдруг я увидел в искривлённой отвращением физиономии собеседника Россию. В голове вспыхнуло воспоминание тайного разговора с Россом во время его дня рождения. Союз тогда всучил русскому часы как подарок, чему Россия был крайне недоволен и даже рассчитал как оскорбление: «Да не хотел я такие никогда, — пожал плечами альфа. — Даже не знаю, буду ли я их вообще носить после всего, что СССР сотворил со мной, — он в отвращении расщелкивает замочек на черном ремне, снимает часы с руки и убирает в задний карман брюк. — Мерзость, — добавляет тот, фыркнув». Пугает, насколько Союз и Россия похожи некоторыми фразами и эмоциями. А ведь даже не близкие родственники по крови. Союз на мгновение остановил монолог и продолжил молча смотреть в стекла моих темных очков. Я знал, что рано или поздно коммунист затронет тему беременности и ребенка, потому был готов к любым оскорблениям и колким словечкам, оттого не думал терять бдительность и начинать ругань. Как противно говорить с ним об этом! — Да-а-а, — протянул оппонент. — Теперь понятно, почему Вы прятали гендер столько веков. Вы обычный трусливый омега. Знаете, даже немного разочарован, что всё оказалось настолько очевидным. Думал, эта тайна — действительно часть неподступного образа и какая-то провокация. — Все выяснилось. И что теперь? Что-то изменилось? — вскидываю бровь. Даже к такому я готов. — Иногда мне очень хочется перестать уважать омег, а то язык не поворачивается ответить, что действительно хочется. — Ладно, СССР, довольно. Это всё, конечно, очень интересно, и я бы с радостью ещё послушал, сколько желчи может лезть из Вас в мою сторону, особенно, после того, как Вы узнали о моих отношениях с Россией, однако я позвал на разговор далеко не для ссоры. Их нам и на обычных собраниях хватает. — Неужели. И что же мне поведуете? — Это касается Вашего сына. Раз Вы его родитель, пусть и признавший того предателем, но я считаю, мол, должны знать, что недавно произошло. — Он мне не сын, — коммунист сцепил зубы и сказал это столь злобно, что по спине моей пробежались мурашки. Я давно знал, что биологически Росс и СССР не являются сыном и отцом, и может показаться, мол, последний говорит именно об этом, однако я понимал, что он имел в виду отречение от того, кого считал своим ребенком и правопреемником. — Мне плевать на то, как у него дела или что стряслось. Пусть забудет всю мою доброту, — продолжил Союз, посчитав одной фразы недостаточной. И тут моя душа заныла за русского. Если Россия узнает о том, что сейчас говорит тот, кого он продолжает любить, благодарить, уважать и быть готовым простить, несмотря на всё, в который раз доказывает, мол, ответной любви больше никогда не будет, то ему станет очень больно. Я знаю эту боль, её я получал всю жизнь от собственного отца. И, если я в ответ чувствую ту же ненависть, то русский любит коммуниста. «Гнида», — пронеслось у меня в голове в адрес СССР и чуть не вырвалось из груди. — Как Вы можете так говорить? Россия находится в смертельной опасности и лишь чудом может остаться жив! Я позвал Вас на срочный разговор в надежде, что Вы дадите мне ту информацию, что сейчас нужна для спасения! России требуется переливание уже завтра, и сегодня я должен сообщить в больницу его группу крови! Россия при смерти не помнит ничего, а я не знаю. Надежда лишь на Вас! Я сказал откровенную ложь. Почему? Хотелось вызвать у оппонента чувство жалости, которое, возможно, когда-нибудь станет толчком для улучшения отношений между «отцом» и «сыном», чего последний так желает. — Помрёт и хорошо, — вдруг как-то нервно и растерянно вспалил СССР. — Если я не смог покончить с ним, так пусть судьба накажет за предательство. — Вы сведёте его в могилу! — Не я, — криво улыбнулся тот. — Это Вы свели его в могилу. Вы подписали смертный приговор ещё в сорок втором году, когда начали тайно встречаться. Надеюсь, Вы не думали, что оба за это не расплатитесь. После этих слов Союз глянул в окно на падающие с неба снежинки, слегка кивнул, как бы прощаясь, и ушёл в сторону, куда давно удалилась вся толпа. — Мудак, — прошипел я, обернувшись вслед врагу. Его слова заставили расстроиться за Россию ещё больше. Будь реальная необходимость в знании его группы крови ради спасения — Росс простился бы с этим миром. Теперь коммунист не будет получать снисходительность лишь из-за его «сына», он когда-нибудь ответит за свои слова. Я собирался сообщить Союзу правду, но позже.***
Вечером того же дня Россию будит медсестра, чтобы поменять капельницу. Росс неохотно отходит от сна и приходит в себя лишь когда остаётся вновь один. Тот прикладывает руку, свободную от катетера, ко лбу и шипит. Бо́льшую часть тех пяти дней, что русский уже провёл здесь, он спал не только от покинувших после тяжёлой травмы сил, но и от неимения возможности терпеть боль на месте швов. Конечно, в капельницу ему несколько раз на день подливали обезболивающее, однако оно спасало лишь первый час. Альфа осторожно поднимается на руках и садится спиной к стене, ведь кости давно затекли находиться в лежачем положении. Россия внимательнее осмотрел палату: белые стены, его кровать около окна, капельницы рядом, табуретка, небольшой столик, на котором стоят телефон, стакан воды, банки лекарств и прочая мелочь. Дальше следовало пустое пространство, занятое раковиной для медработников, шкафом, где должны располагаться вещи пациента и дверь в личную маленькую ванную. Шкаф пустует, пока никакие вещи из дома не были нужны Россу, дверь в ванную ни разу не открыта, ведь встать с кровати казалось невозможным, а трубка телефона не бралась даже в руки. Глянув в окно и увидев снег, русский мягко улыбнулся, несмотря на боль. Он вспомнил, как год назад мы играли в снежки в парке. — Аме… Точно, — поморщился альфа, вспомнив, как я лил слезы над его носилкой. Тогда тот не осознавал происходящее, а теперь испытал дикий страх. — Наверное, он ужасно за меня волнуется. Россия потянулся к трубке телефона, проверил работоспособность и стал набирать номер. На часах десять вечера, и обычно я не отвечаю на звонки в такое время, но Росс надеялся, что для него я сделаю исключение. Двигать, а, тем более, держать трубку рукой, в вене которой стояла длинная игла катетера, было неприятно, но можно и потерпеть. Я в это время сидел в кабинете квартиры и доделывал дела, что не успел завершить на работе. Услышав звон телефона, я сначала разозлился, а, сообразив, что могут звонить с новостями из больницы, с улыбкой ответил. — Добрый вечер, малыш, — вдруг услышал я и обомлел. Я застыл на несколько мгновений. Мысли путались. Может, мне послышалось? Голос был очень тихим хрипучим и больше напоминающим голос СССР, чем России. — Раша? — уточнил я. — Конечно, это я, — Росс повеселел. — Россия! Господи, неужели я слышу тебя? — а вот мой голос задрожал. — Ты жив… — Ты плачешь? — растерянно спросил русский. — Да… — тихо говорю я и силюсь утереть текущие без остановки слёзы счастья и печали. — Боже, родной, не надо. Мне так больно слышать это. К тому же, я вспоминаю, как ты еле сдерживал себя, когда ехал со мной в скорой и бежал за врачами, а после разрыдался, сжав мою руку. — Я… Очень рад слышать тебя. Боялся, что никогда больше не будет наших разговоров. — Будут! Обязательно будут! Десятки, сотни, тысячи, миллионы! — Как вообще авария могла произойти? У нас ведь было всё хорошо… — Она произошла так быстро, что я даже не понял. Вдруг толчок слева, разворот, ещё один удар и боль в груди и животе. Я хотел поднять голову, дабы осмотреться, однако не смог. Я слышал крики людей, глядел через боковое зеркало на разбитую машину, безуспешно силился подняться и молился, чтобы машина не взорвалась. Тогда я потерял сознание, а после совсем не осознавал произошедшего. Вспоминается лишь сейчас, отрывками. Услышав усилившийся плач по ту сторону трубки, альфа вздрогнул и опомнился, что говорит. Он точно не хотел ещё больше напугать меня! — Малыш, сейчас всё в порядке! — Верно, — улыбнулся я, смахнув слезинку. Я пытался прийти в себя как можно скорее, ведь не знал, сколько альфа сможет со мной беседовать. — Как ты? Я был в больнице наутро после госпитализации, отнес все документы и спросил о тебе. Сказали, что ты в тяжёлом состоянии. — Я действительно чувствую себя не очень, но всё лучше, чем в первый день, — тот вздохнул и замолчал, словно раздумывал над следующими словами. — Малыш, скажи честно. Я умер? — Что? Нет, конечно! — по телу прошла дрожь. — Ты живее всех живых! Вот, звонишь мне, я радуюсь этому! — Просто всё вокруг кажется таким нереальным… Словно, я так и не проснулся после операции и эта палата, и этот звонок — лишь игра воображения умирающего мозга. — Не смей и думать о таком, Рашенька! Ты остался со мной и РАС, мы очень ждём твоего выздоровления! Будь я рядом, то доказал бы, что всё реально. — Мне снятся странные сны, где нет тебя. Я начинаю путать, что правда, а что нет. — Так бывает, Раш. Ты перенёс сильный стресс и, возможно, ещё недолго будешь поражаться собственным мыслям. Пройдет время, станет легче, и всё восстановится! — Хорошо… — улыбнулся Россия и прижал трубку ближе к уху, представляя на её месте мою руку. — Знаешь, было так страшно засыпать на хирургическом столе. Я боялся, мол, не проснусь и потеряю последнее, что у меня осталось, вас. — Всё обошлось. Ты очень сильный, ты справился! Я невероятно горжусь тобой и не могу нарадоваться новости об успешной операции! — успокаивал я. — Спасибо. Именно твоих слов мне и не хватало. — И я скажу ещё море! — Как там РАС? У тебя всё хорошо? — РАС с Канадой, я в порядке, лишь о тебе беспокоюсь. О сегодняшнем разговоре с СССР в жизни не расскажу и без того переживающему Россу. Я слышал, как проговорить каждое слово связано и четко вызывало у него трудность, так делать состояние ещё хуже я не позволю себе! — Медсестры говорят, что, когда я от наркоза отходил, бредил жутко. Надеюсь, не успел рассказать нашу краткую историю любви, — русский решил разбавить обстановку. — Даже если и успел, то не беспокойся. Я лично приговорю к казни каждого, кто посмеет распространить эту информацию. — В тот момент я боялся лишь того, что не вижу тебя рядом. Думал, что умер. — Ты жив! — Надеюсь. — Как мне доказать? Не желаю, дабы ты истязал себя размышлениями. — Приди ко мне в палату когда-нибудь. Знаю, что ты занят, но это будет лучшим доказательством. — Раш, брось! Никакая работа не будет мне важнее тебя! Я просился к тебе в палату, когда относил документы, однако не пустят меня раньше того времени, как станет тебе лучше. — Ох, ты беспокоишься так сильно. — Конечно! Как иначе? Я ведь люблю тебя! — А я тебя ещё больше. Эти слова грели душу русского и, кажется, даже делали здоровее. — Недавно ты вышел на работу после долгого перерыва. Союз сейчас в ООН? — Да. А почему ты спрашиваешь? — испугался я, как бы сейчас альфа не выдал бы что-то грустное, мол, скучает по «отцу». — Тебя он не трогает? Союз ведь с недавних пор в курсе о наших отношениях и ребёнке. — Нет, тот ведёт себя так, словно не замечает меня. Впрочем, как обычно, — вру я, дабы не расстраивать. Россия точно не обрадуется, услышав то, что коммунист сказал сегодня. — Вот и славно, — Росс повеселел вновь. — Малыш, меня что-то вновь в сон клонит, хотя только-только проснулся. Наверное, из-за обезболивающих лекарств. — Отдыхай, тебе надо много сил. Звони в любое время, если хочешь. До шести вечера я на работе, потому набирай номер телефона, находящегося в кабинете в ООН. Если не отвечаю, то перезвони через час: скорее всего я или на перерыве, или на собрании. — Обязательно. Скажи, что любишь меня. — Я люблю тебя. — Теперь могу спать спокойно. — Сладких снов, целую. Уже жду твоего звонка. Только мы распрощались, как в квартире раздался звук звонка. Я удивился гостям в такое позднее время, но, не раздумывая, поспешил открыть дверь, сообразив, что это может быть Канада. Лишь черные очки скрывали моё удивление, когда на пороге оказался почтальон, что протягивал тонкое письмо, упакованное в бумагу с почты. — Добрый вечер, заказное письмо, — парень чуть склонил голову. — Разве почта работает в такое позднее время? Оно точно мне? — Кое-кто пожелал, дабы оно было доставлено прямо сейчас. Я уже открыл рот, дабы спросить имя отправителя, как почтальон, передав письмо в руки, тут же поспешил удалиться. Удивлённо пожимаю плечами и закрываю дверь. Не дожидаюсь того, чтобы уйти в кабинет. Разрываю бумажную упаковку прямо в коридоре, достаю конверт и сразу ищу имя отправителя. Графа «от» не заполнена. — Всё это очень странно, — хмурюсь я, раскрывая конверт и доставая лист бумаги, где было написано лишь «первая положительная». — Что за бред? — возмутился я и уже вздумал выкинуть письмо, подумав, что почтальон — вовсе не почтальон, а обычный проказник, однако вспомнил сегодняшний разговор с СССР. Я просил информацию о группе крови. — Неужто это она? — растерянно спросил сам себя. — Что это получается? Он всё же хочет «спасти жизнь» России?***
Росс сбился со счета, сколько дней уже находится здесь. Скорее всего, пошла вторая неделя. — Каждый день все тот же снегопад за окном, всё те же капельницы, уколы, лекарства и странные сны. Однако не смею жаловаться, ведь стал чувствать себя намного лучше, — рассуждал русский, откинув голову на подушку и уставившись на экран работающего без звука телевизора. Телевизор не был предусмотрен в палате, но был перенесен из соседней при первой же жалобе на скуку. Скорее всего, медработники боялись упрёка не только от меня, но и от СССР. Даже газеты каждые два дня ему таскали, лишь бы не слышать выговор от руководства. — Надеюсь, Америка знает о том, что моё состояние улучшилось, и скоро навестит меня, — задумчиво пробормотал тот. Со временем память всё больше возвращалась к русскому, и пару дней назад ему вспомнилось о том, что он из последних сил встал на колено и протянул коробочку с кольцом. «Точно! Кольцо!» — в тот же момент вскрикнул альфа и чуть не устроил скандал медсестре, зашедшей поменять капельницу. Вещи, в которых прибыл сюда Россия, давно убраны в комнату хранения личных вещей, а Росс четко помнит, что перед операцией успел спрятать драгоценную коробочку в карман пальто. Коробочку все же вернули владельцу, и сейчас та лежит всегда на виду на столике рядом с телефоном. — Я представлял, что сделаю предложение в красивом месте, подгадав особо романтичный момент, но никак не в стенах больницы, теряя сознание от потери крови. Тогда я боялся никогда не проснутся и не успеть сделать то, на что очень долго решался. А что теперь? Америка успел понять, мол, я делаю предложение? Россия глубоко задумался. — Наверное, он бы точно сказал об этом хоть при одном нашем звонке. Видимо, не успел. Вся храбрость Росса осталась в том позднем вечере. Вновь голову терзают мысли: «А как стоит попробовать вновь? Где? Когда? Решусь ли?» — А, вообще, зачем нам брак? — мысли ушли совсем в другую сторону. -Для чего я всё задумал? От брака у нашей пары будут лишь проблемы, а я так надеюсь на положительный ответ. Почему в какой-то момент хочется видеть кольцо на безымянном пальце своей пассии? После заключения брака меня могут пустить в реанимацию к Аме, на свидание в месте лишения свободы, буду иметь право не давать показания, не сяду за недоносительство, вместе сэкономим на налогах, получим какие-то льготы. Нужно ли это? «Неужто я думаю о том, чтобы бросить идею предложения, и подарить кольцо когда-нибудь позже как обычный презент?» — осекает себя Россия. — В первую очередь, я хочу показать то, насколько люблю, ценю Аме и доверяю, связав наши жизни узами брака. Тем более, со слов Канады, Америка и сам хотел бы этого. Под дверью послышались голоса. Росс не обратил на них внимание, подумав, что сейчас к нему снова зайдут поменять капельницу, потому быстро спрятал кольцо в ящик стола, лег на бок, прикрыл глаза и попытался задремать. Дверь раскрылась и тут же захлопнулась. Русский немного поморщился от громкого звука. Ухо уловило звук шагов, направляющихся к кровати. Робким движением нежные руки невесомо коснулись щек альфы. Пальцы очертили скулы, слегка сжали кожу и осторожно поглаживали. Лицо России расслабилось, а после приняло хмурый вид. — Мой омега очень расстроится, если Вы продолжите так делать, — пробормотал он, но вырываться не стал. — Я и есть твой омега, — в ответ звучит знакомый голос, на что Росс распахивает глаза, несколько секунд безмолвно глядит на моё улыбающееся лицо, а после накрывает руки на его щеках своими. — Америка! — воскликнул русский. Его реакция была схожа на реакцию верного пса, встретившего хозяина спустя несколько лет. Боюсь представить, насколько долго тянулись для альфы десять дней пребывания в больнице. — Не кричи так. Услышат, зайдут проверить, чего происходит, а тут мы ласки друг другу дарим. — Малыш, — прошептал тот и заулыбался так широко и искренне, что сердце мое забилось чаще. Дождавшись ухода медперсонала, остававшегося какое-то время за дверью, я тут же полетел обнимать русского, целовать в лоб, параллельно шепча его имя. — Рашенька! Как я соскучился! — я обвил руками шею оппонента, совсем забыв про его травму. — Ай! — вскрикнул он, когда я локтем случайно коснулся его живота. — Прости! Я не хотел! — отстраняюсь и присаживаюсь на стоящую рядом с кроватью табуретку. — Так обрадовался… — Ничего страшного, поболит и пройдет, — Росс садится поудобнее и берет мою руку в свои. — Я тоже очень соскучился, — осторожно целует косточки моих пальцев. — Как раз о тебе вспоминал. — Как травма? Заживает? — беспокоюсь я и вместо ответа оппонент откидывает одеяло с живота. Моему взгляду представляется туго перевязанная бинтами, немного окровавленными, рана, зашитая медицинскими нитками. Похожими мне зашивали разрыв, потому всю боль от их носки я почувствовал, лишь взглянув. — Всё куда лучше, чем могло быть. Заметив, что мне очень тяжело смотреть на увечье, русский вновь прячет его под одеялом. — Да за что это тебе? Весь в ранах ты у меня: и спина от плеток, и клеймо, и теперь это. И чуть не убили несколько раз! Как же мне защитить тебя? — Малыш, иди ближе, — тихо подзывает альфа, двигаясь в сторону окна и освобождая место рядом на кровати. Нерешительно присаживаюсь на мягкий матрас, минуя трубки капельниц, и на грудь сразу опускается голова России. Он внимательно слушает удары моего сердца и, кажется, становится спокойнее. — Я переживу. Моральные травмы больнее во много раз и сложнее поддаются лечению. Не поехал я тогда за тобой только, если бы мы не помирились. Уж лучше так, чем в разлуке с тобой! — тот укладывает голову на мое плечо, вдоволь наслушавшись стука за грудной клеткой. — А говоришь, что красиво разговаривать не умеешь. Да мне так нравятся твои слова, подобные этим! Раньше их было больше, а теперь думал, мол, не дождусь больше. — Малыш, Америка, США, правитель моего сердца, видя тебя, красивые и столь любимые тобой слова сами слетают с языка. Ты, солнце мое ясное, без которого не жить. Твои глаза, темные, словно небосвод, пленят меня. Там, среди небосвода, не хватает лишь ярких звёзд, и я готов сделать все, дабы те появились в виде блеска счастья. — Я таю, — признаюсь, снимая темные очки. — Как хорошо, что я вновь вижу эти глаза. Такие особенные и манящие… Как мой проклятый язык позволил извернуться и сказать что-то плохое о них? — Ты немного похудел? — вдруг замечаю. — Тут плохо кормят? Я сейчас разберусь, — я принялся вставать, но Росс вовремя остановил меня. — Всё в порядке, похудение после такой операции — нормально. — Почему же? — вскидываю бровь. — Я не могу сейчас есть из-за травмы желудка, — тот пожимает плечами и почему-то отводит взгляд. — Вот этот пакет — моя еда, — указывает на капельницу. — Вот оно что… — чувствую себя ещё более виноватым за то, что попросил забрать меня после работы. — Это временно. Я же страна, через пару недель всё будет, как прежде. — Пусть так и будет. — Малыш, знаешь о чём я стал часто думать? — О чем же? — Знает ли Союз о том, что произошло со мной? — Не знает, как и другие страны, — я напрягся. — Понятно, — со вдохов отвечает русский. — Как думаешь, если бы знал, то пришел бы навестить меня? — Давай просто сменим тему. — Нет, мне интересно твое мнение. Ты его часто видишь на работе, а я последний раз лишь в августе. — Он очень обижен на нас, о чём раз открыто сказал. Прости, но не думаю, что у него остались какие-то чувства к тебе как к сыну. Мне вспомнилось письмо СССР, полученное несколько дней назад. Всё-таки, он написал группу крови России, веря, что тот будет жить благодаря этой информации. Но для чего, раз так желает его смерти? А, может, на самом деле не желает? Просто притворяется? В любом случае, Росс скорее всего не узнает ни о моей лжи о его состоянии, ни о том письме. Я хочу, чтобы русский позабыл о поступках Союза, а сыпанье соли на рану, побудив рассказом на новые мучающие противоречащие мысли, не желаю. Сам знаю, насколько сложно спокойно жить, когда не можешь найти себе места из-за странных поступков близких, которые то холодны, то теплы. А, тем более сейчас, альфе необходим отдых не только физический, но и моральный. — Ну да, вечно забываю о том, что он наговорил мне в последний раз, — вздыхает Россия. Почему же он не может перестать думать об этом скорее? — Я не хотел причинить тебе боль. — Я же сам спросил. С чего тебе извиняться? — Может, тебе тоже к психологу заглянуть? Поможет забыть. — Не думаю, что этот пустяк стоит визита к врачу. Время лечит лучше любых психологов. Да и денег у меня нет на сеансы у хорошего специалиста. — У меня есть. — Послушай, я и без того больше года просидел у тебя на шее, а теперь ещё и нуждаюсь в дорогом лечении. Я задолжал уже такую сумму, что мне её выплачивать полжизни придется! А просить новые на такую ерунду… Это неправильно. — Ты меня тоже послушай. Послушай и запомни: мои деньги — это и твои деньги. Не размышляй, хватит их или нет. Хватит. Ты мне ничего не должен, я сам рад дать хоть что-то нашим отношениям, если уж не всегда могу поддержать и поступить правильно. А про оплату лечения вообще молчи! Даже, когда сам починил самолёт мне, незнакомцу, что ещё и мозги выносит, ты не требовал чего-либо взамен! А мы сейчас семья, и я обязан помочь тебе! Естественно, бескорыстно! Да и брось обесценивать свои переживания. Меня ты этому учил, а сам ненавидишь слабость от себя. Россия посмотрел на меня блестящими глазами, растрогавшись. Вот он хотел что-то ответить, как до моего уха донеслись шарканья под дверью, и я пулей пересел на табуретку, предназначенную для гостей в палате. — Всё в порядке? — зашла медсестра. — В полном, — отвечает Росс. Дверь вновь закрывается, и я с облегчением выдыхаю. — Чуть не раскрыли нас. Ой, сколько сейчас шума было бы. — Спасибо тебе за всё. Я не привык, что за меня везде и всюду платят такие огромные суммы, но постараюсь выкинуть эти мысли из головы. — И правильно. — Малыш, расскажи мне что-нибудь. Например, что у тебя нового. А я попробую уснуть. Что-то вновь слабость мной завладела. — Что-то, вроде сказки на ночь? — усмехнулся я. — Да. Только, к сожалению, я не ребенок, которого нужно усмирить сказкой, а взрослый мужик, что боится засыпать. — Что тебя тревожит? — заволновался я. — Врачи? Соседи из других палат? Ты должен восстанавливаться, а тебе кто-то мешает! — Я просто боюсь не проснуться. Боюсь, что сердце остановится… А с тобой спокойно. — Ты никогда не боялся смерти, а теперь вдруг и спать не можешь. Может, всё-таки дело во врачах? — Не знаю, что со мной. Теперь я не могу так просто относиться к факту моей смерти. Раньше я думал, мол, умру, значит, так надо. Сейчас я не могу покинуть тебя, сына, семью, оставшуюся в лапах Союза. Я должен жить, дабы сделать все для вашего счастья. Боюсь потерять не только честь, «отца», друзей и Родину, но и то, что у меня осталось. Я промолчал в ответ, не найдя нужных слов. Вместо этого, я сжал кисть альфы покрепче в своей и принялся вести речь о происходящем сейчас на работе и дома. Россия мягко улыбался, слушая меня, а скоро закрыл глаза, сжав свою руку в ответ. — Раш, пожалуйста, ответь мне на вопрос. — М? — сонно откликается тот, готовый уйти в царство Морфея с минуты на минуту. — Какая у тебя группа крови? — Первая положительная. Первая положительная… Союз не соврал. Значит, действительно хотел спасти «сына»? — Время выходит, главный врач просит покинуть палату, — заглянула и сообщила медсестра через какое-то время. — Хорошо, я сейчас выйду, — отвечаю шепотом, дабы не разбудить только-только уснувшего Росса. Дверь вновь закрылась, и я просмотрел на спокойное лицо русского. — Мне пора. Я так рад, что провёл эти полчаса с тобой, — прощаюсь, несмотря на то, что альфа этого все равно не слышит. Аккуратно целую лоб того, долго гляжу вслед, и нахожу силы отпустить руку.***
Мысли о письме Союза не давали мне покоя, потому спустя несколько дней я попросил об ещё одном разговоре наедине. — Мне теперь каждый перерыв в Вашей компании проводить? — злился тот ещё за несколько метров до места встречи. — Я тоже не в восторге от переспективы говорить на эту тему ещё раз, но мне хочется поблагодарить Вас за то письмо. — Какое письмо? — СССР притворился, мол, не понимает, о чем я. — Письмо с группой крови России. Она оказалась правильной. Действительно, первая положительная. Коммунист сводит брови и закатывает глаза. Тема ему явно неприятна. — И что с того? — раздражённо выпалил собеседник. — Я хотел выразить искреннюю благодарность. Вы спасли жизнь моему любимому человеку! Как могу отблагодарить? — Сгинуть с глаз моих. — Это я обязательно сделаю, но позвольте задать вопрос. Почему Вы, совершивший несколько покушений на «сына», открыто говорящий о мечте, дабы тот умер, теперь вдруг спасаете его? СССР недолго молчит, буравя меня грозным взглядом, словно дыру хочет прожечь. Мгновения тишины выдаются особенно тяжёлыми от недружественной обстановки. — Это касается лишь меня и России. Союз развернулся и принялся уходить, не видя смысла в продолжении разговора, но услышал мой крик вслед: — Может, Вы хотите навестить его? Коммунист замер, опустил взгляд в пол, обернулся на меня, силясь понять, насмехаюсь ли, вновь отвернулся и выдал чёткое «нет», продолжив идти обратно в зал. Лишь под конец перерыва, что я провёл в раздумьях над поступком СССР, вдруг осознал, какой опасности мог подвергнуть Россию, сказав адрес больницы и номер палаты. Тогда я подумал лишь о Россе, который действительно был бы рад визиту «отца», несмотря на появившуюся бы после этого ещё бо́льшую душевную боль. Благо, Союз сам отказался и теперь мне пора забыть о нём, как о страшном сне. — Доброе утро, Муренок! Чего это вы с СССР языками зацепились? Россия свёл? — выдала вдруг появившаяся из ниоткуда Япония. — Вы же это… Родственными связями теперь скреплены! Какого обзавестись родством с заклятым врагом? — Молчи. Просто молчи, — шипел в ответ я, сжимая в руках кружку с кофе чуть ли не до скола у основания. Зайдя обратно в зал, Союз сел обратно на свое место и уставился в одну точку, недовольно о чём-то раздумывая. — Опять этот мерзавец пристал к Вам! Что он себе позволяет? — Китай присаживается рядом с наставником и подпирает щёку рукой. — Может, всё-таки убьём его? Ну, или хотя бы припугнем, дабы рот прикрыл? Организуем нападение: пусть к стенке прижмут, нож к горлу приставят и начнут угрожать. Будет выделываться — получит пару раз по своему смазливому личику! — Успокойся, я уже сказал, мол, не в моих интересах строить против него интриги. — Поймите меня правильно. Я Вас очень уважаю, но не понимаю, с чего вдруг передумали. Мы были так близки, Россия предоставил нам всё, что нужно. По крайней мере, столько сил убили! И ничего. — Пусть поживёт пока. Не хочу видеть во всех новостных газетах заголовки, состоящие лишь из имени США, — коммунист морщится, трёт переносицу и вновь глубоко задумывается, игнорируя последующие расспросы китайца.***
С каждым днём России становится лучше. Он смог иногда подниматься с кровати, хотя бы ради визита в ванную комнату, врачи стали разрешать покидать стены палаты и даже посещать задний двор больницы, специально обустроенный для пациентов, а вот пугающие сны не дают покоя. И в эту ночь снился очередной кошмар. Росс вспоминал его, прогуливаясь по коридору к лестнице. Снилось, словно СССР пришёл в больницу навестить. Русский с трудом скрыл радость от надежды на восстановление адекватных взаимоотношений, однако слишком хорошо знал нового Союза. Не бывал он и в самые лучшие моменты столь мил, улыбчив и обеспокоен самочувствием «сына». Даже полгода назад, силясь задобрить ради выгоды, тот не вёл себя так странно. Предчувствие не обмануло альфу, ведь сон закончился тем, что коммунист, приблизившись для объятия на прощание, вдруг вытащил из-под пальто нож и вонзил в горло России. Росс не успел и воспротивиться, как стал захлёбываться в собственной крови под скорые шаги прочь из палаты когда-то любимого отца. — Аме прав. Нужно отпустить это всё. Союз в прошлом и покушения в прошлом! — тихо рассуждал русский, направляясь к заветной двери на задний двор, дабы наконец вдохнуть свежий воздух. — А чем больше буду думать о прошлом, тем медленнее забудется. Тем более, у меня есть ещё куча вещей, о которых я должен поразмышлять. Русский отворяет большую серую дверь и вдыхает морозный запах, характерный для конца декабря. На альфе сейчас лишь больничный халат и отстиранное от крови пальто, в котором сюда и приехал, потому, к сожалению, долго простоять под снегом не выйдет. Он отправился прогуливаться по уложенным плиткой тропинкам, которые давно заметены снегом. Россия уверен, что летом в этом дворе растут не только высокие ели, но и множество красивых цветов, запах которых слышен даже в палатах. — Я должен подумать, например, о том, что сегодня вновь собираюсь сделать предложение Аме, — на лице его расплывается улыбка. Росс тянется в карман пальто, осторожно достает коробочку и медленно открывает крышку, разглядывая кольцо. На серебряный металл падают снежинки и тут же таят. Смотря на это, русский чувствует умиротворение и спокойствие. — Сегодня всё должно получиться. Этим вечером я обещался ещё раз навестить альфу, за одно и передать его некоторые вещи. Россия с нетерпением ждёт встречи и немного боится потерять уверенность в последний момент. — Да ладно, один раз я уже практически сделал ему предложение. Не было так боязно, как я представлял. Хотя, возможно, всё от того, что тогда я боялся иного. Росс прячет коробочку в карман и продолжает путь по тропинкам. В каком-то из окон больницы, выходящих в коридор второго этажа, он замечает разросшийся из горшка куст с красными розами. В голове русского возникает плохая идея, однако он был слишком окрылён желанием сделать предложение немного романтичнее, раз пока не может выйти из стен лечебного заведения, что не стал и думать над правильностью поступка, который собирается совершить. Уже находясь на нужном этаже и ожидая, когда медработники покинут коридор, русский вспомнил, как в подростковом возрасте творил много вещей, за что мог давно сесть по статье «Хулиганство». Казалось, что все в прошлом, однако, видимо, не весь бандитизм покинул разум давно повзрослевшего альфы. «Это для Аме», — тот аргумент, что не позволил вовремя передумать. Самая красивая роза, алая, как кровь, сорвана. Россия спешит в свою палату, по дороге размышляя, куда ту лучше спрятать.***
Долгожданный вечер. Россия не мог оставаться на месте: все ходил по палате, выглядывал в коридор, смотрел в окно, тихо вздыхал, ложился обратно на кровать и смиренно ждал. Сердце билось всё быстрее от волнения. Росс не перестает прокручивать подготовленные заранее слова, с которыми он протянет украшение, и представлять, как наконец наденет кольцо на мой палец и расцелует руку. И небеса сжалились! Зашла медсестра, сказав, что какая-то страна принесла его вещи и собирается навестить. «Не какая-то страна, а мой муж!» — хотелось воскликнуть в ответ. Сердце бьётся ещё быстрее. Русский проверяет состояние розы — та столь прекрасна, словно сорвали пару минут назад, — и укладывает ее рядом с кольцом в самый верхний ящик. Уже слышны и разговоры в коридоре, топот и, наконец, тихий стрип открывающейся двери. Пару мгновений до того, как дверь мешала видеть долгожданного гостя, казались вечностью. «Почему она открывается так медленно?» — злился тот в мыслях от нетерпения. На порог входит невысокая девушка, вся в черной одежде. Русский, ожидавший увидеть меня, пугается неизвестной фигуре в чёрном наряде. Это точно не врач! Да и где в больнице встретишь людей в таких одеждах? Неужто смерть пришла? Альфа думал, что девушка просто ошиблась палатой и, увидев его, поспешит извиниться и уйти, однако, когда их взгляды встретились, Россия заметил, наоборот, улыбку и заинтересованность. — Добрый вечер, РСФСР, — поздаровалась та, прикрыв дверь и немного подойдя ближе. — Добрый вечер, — удивлённо выдает в ответ Росс, внимательно рассматривая незнакомку. — Почему так странно на меня смотрите? — усмехнулась та. — Сложно не дивиться ярко-розовым волосам и… Такому наряду. — Возможно, такой цвет волос для Вас и считается дикостью на Родине, однако на мне самое обычное чёрное платье. — Когда ежедневно видишь лишь белые халаты, забываешь о других цветах. Русский перестал так сильно переживать за незнакомку в палате, увидев, что девушка пришла сюда не с плохими намерениями, однако не мог понять, что та забыла тут и откуда знает, мол, РСФСР находится именно здесь. Я ведь сказал, что никто не знает о случившемся. — Вижу непонимание на Вашем лице. Простите, должна была всё сразу объяснить и представиться. Девушка присаживается на табуретку перед кроватью пациента. Альфа вскидывает бровь. — Вы меня не знаете, зато я знаю Вас очень хорошо. — Допустим, — напрягся Россия. — Меня зовут Япония, я подруга Америки. Он уже давно рассказывает о Вас, а я всё не могу найти возможность познакомиться. — Япония? Я помню Вас на собраниях. Точно, та девушка с розовыми волосами, что вечно была рядом с Америкой. — Да, это именно я. — Думаю, мне представляться не нужно. — Не нужно. Да и можете не рассказывать о себе, я всё давно знаю от Америки. Он становится чересчур болтливым, когда говорит о дорогом человеке. «Так, она знает?» — недоумевал в мыслях Росс. — А вы разве не в ссоре с ним? — Уже как полгода нет. Он не говорил, что ли? — разочаровалась Япония. — Пару раз он упоминал о Вас в сорок втором году, однако больше ничего не рассказывал. — Я, значит, ему помогаю, спасаю от Вас же, а он не удостоил меня чести быть на слуху? О Вас-то он говорит мне без остановки! «Спасала от меня? — русский погрустнел от услышанного, поняв, что к этому делу я привлек ещё и сторонних людей. — Забудем, обиды в прошлом». — Значит, Япония. Дочь той самой Японской Империи, с которой совсем недавно мы воевали. — Да, — нерешительно ответила та, совсем и позабыв, что перед ней сын врага, который ещё не забыл о поступках ее матери и, возможно, держит зло. — Надеюсь, это неважно?.. Альфа свёл брови и думал над колким ответом, чувствуя отвращение от ребенка того, кто пролил кровь его граждан, однако выдохнул и вновь стал дружелюбным. — Неважно, — ответил он. Японка повеселела. — Почему Вы здесь? Где Америка? Он должен был прийти. — Совсем забыла объяснить. Его буквально час назад загрузили на работе, потому он не смог приехать. Попросил меня проведать и за одно передать все вещи. Ну, а я не могу упустить возможность познакомиться с молодым человеком своего друга. Тем более, по рассказам Муренка ты милее, чем кажешься. — Муренка? — Люблю Америку так называть. Каждый раз бесится очень смешно. Кстати, он попросил тебе кое-что передать лично, — японка роется в своей сумочке и достает оттуда конверт, на котором стояла моя личная печать. Ее я ставлю на важные документы и письма другим странам, но в этот раз решил пометить и письмо для России. — Хоть что-то заменит мне его, — тот охотно берет письмо и долго разглядывает с теплой улыбкой. — Вы очень сильно любите Америку? — Я не привык говорить на тему отношений с малознакомыми людьми, — отрезает Росс. — Поверьте, все самое важное Муренок рассказал мне сам. Даже знаю, что у вашей пары недавно родился ребенок. Поздравляю. Русский продолжает недоверчиво смотреть. — Я спрашиваю это, дабы сказать, насколько удивителен тот факт, что Америка нашел свою любовь. Поверьте, он души в Вас не чает, ценит больше всего на этом свете. Прошу, однажды не разбейте ему сердце. — Скорее он разобьёт моё. — Почему так считаете? — Каждый несчастен по-своему, — отмахивается альфа, сминая край письма. — Что же, мне пора. Думаю, вышел неплохой разговор для первого раза. Впредь постараюсь найти более радостные темы. — Впредь? — Да. Все Ваши друзья остались на Родине, и тут Вы знаете лишь Америку да пару человек. Америке это очень не нравится, и он хочет познакомить Вас со всеми своими друзьями. Авось, с кем-то и Вам понравится общаться. А я спешу удалиться, дабы больше не смущать. Очень рада, что наконец лично поговорила с тем, о ком столько слышала. Несмотря на спонтанность, русский остался доволен новому знакомству и стал иронизировать, что теперь для красивой картины ему осталось познакомиться лично с Италией, ведь детей у него пока нет. Вскрыв письмо, альфа сам собой заулыбался, увидев родной кривой почерк, силящийся выводить русские буквы. России казалось, что видеть такой почерк намного приятнее, нежели ровный и давно выученный прописями. «Привет, Рашенька. Прости, что не пришёл. Знаю, как ты желал меня видеть, намекая на особую важность встречи, но сегодня много работы. Я послал к тебе Японию, мою старую подругу. По-моему, я рассказывал о ней когда-то очень давно. Мы давно восстановили общение и могу заверить, мол, она прекрасный человек. Не гони её и попытайся найти общий язык, ведь я так обеспокоен твоими словами о том, что кроме меня и РАС здесь у тебя никого нет. Не могу скрывать, что чувствую себя виноватым в этом. Не появись я в твоей жизни, не забеременев и не простив, возможно, сейчас у тебя всё было бы намного лучше. Отдыхай, родной. Пусть ты поскорее поправишься, я молюсь об этом! Завтра созвонимся и назначим новую встречу. Целую». — Да, очень жаль, что ты не пришёл, — Росс достает из ящика розу и кольцо, ещё раз рассматривая те и жалея, мол, цветок был украден зря. — Надеюсь, моя самоуверенность доживёт до дня, когда ты навестишь меня в следующий раз.***
Обещанного звонка русский так и не дождался. «Наверное, работы много», — подумал тот, когда и в восемь вечера телефон продолжал молчать. Не видя смысла мучить себя, альфа дождался, когда врач, как обычно, проведет вечерний осмотр, и неожиданно сам для себя задремал. Что уж скрывать, подобные лишения сил продолжают преследовать вместе с кошмарами. Чувствуя вину за отмену вчерашней встречи, сегодня я все же смог отпроситься с работы, дабы сделать небольшой сюрприз России. Каково было мое удивление, когда застал Росса мирно спящим. — Мой Рашенька… Тяжело ему как, — растрогался я, видя, как организм пострадавшего тратит много сил на восстановление. Присаживаюсь на все ту же табуретку и тихо вздыхаю от умиления. Удивительно, что грозный русский спящим похож на котёнка. — Как я скучаю, Раш. Хочу поскорее обнимать тебя перед сном, как раньше. Касаюсь щеки России, пальцами легонько глажу скулы, отчего Росс вздрагивает и раскрывает глаза. — Малыш? — неуверенно спрашивает он, оглядываясь по сторонам и, видимо, думая, что происдящее — сон. — Что ты тут делаешь? — тот приподнимает корпус с кровати. — Как что? К тебе пришёл! — заулыбался я. — А работа? — растерялся альфа. — Ты мне важнее, — сжимаю обеими ладонями щеки России, приближаюсь и медленно целую в нос. — Ты бы меня предупредил, — и Росс не может сдержать улыбку. — Хотел устроить сюрприз. А ты не рад? — Рад ещё как! Только не уснул бы вновь. — Зато я полюбовался твоим спящим личиком, мой маленький котик. — Маленький? — засмеялся оппонент. — Пусть два метра, но маленький. — Ты-то сам как? А то всё обо мне. Надеюсь, у тебя не вернулись признаки депрессии и дальше ходишь к врачу. Здоровье как? Хоть немного восстановился после родов? А то здесь я уже долго лежу, так вообще все пропущу. — Да у меня что? Все в порядке. Вот, жду и никак не дождусь, когда тебя выпишут. У меня столько планов на новогодние праздники! — Малыш, наверное, я буду тут до конца декабря. Возможно, и весь январь. Так сегодня сказали врачи, ведь рана плохо заживает. Мне показалось, что даже стекла темных очков на моем лице треснули от отчаяния. Я составил целый план вещей, что мы должны успеть сделать в период с Рождества на Новый год, дабы ещё и успеть отметить оба праздника. Я выбрал лучшее место в Нью-Йорке, куда собирался позвать всех друзей и объявить, что теперь не прячу отношения. — Я проведу все праздники один? — тихо переспросил я. В ответ Россия с сожалением кивает. — Мне тоже не нравится эта идея. Тем более, я в больнице, а не на воле. — В который раз чуть не потерял тебя и теперь в полной мере понимаю, что ты чувствал, когда я в один из дней просто исчез. Чувствую себя ещё более виноватым за тот случай, вспоминая, насколько ты был зол, потому желал загладить вину. Эх, ничего не получилось. — Повезло, что время нас не убьет, потому всегда помни, мол, впереди ещё много новогодних праздников, которые мы обязательно проведём вместе, — рука Росса опускается на мою и сжимает, пытаясь тем самым подбодрить. — Не расстраивайся так, любовь моя, — он касается моего подборка, внимательно всматриваясь в опечаленное лицо. Глаза скрыты под очками, но русский даже через них видит, что обидчивый взгляд мой опущен в пол. — Посмотри на меня. — выполняю просьбу, осторожно глянув в глаза оппонента, под которыми сгустились фиолетовые краски. — Ты же веришь мне? — Верю. — Приходи ко мне почаще, а я буду придумывать, как развлечь тебя. Россу вздумалось пригласить меня на прогулку на заднем дворе больницы, но тут же вспомнил, что вчера предложение он так и не сделал. «Я обязан подарить кольцо сегодня», — устав от постоянного волнения по этому поводу, мысленно решил он. На улице потеплело и идёт снегопад. Было бы очень красиво предложить связать отношения узами брака именно в такую погоду, однако никто из нас точне не обрадуется, если в такой ответственный момент на нас будут во все глаза пялиться другие посетители заднего двора, которые, наоборот, не должны знать, что две вражественные имеют отношения и даже желают узаконить. — Нет-нет, я расстроился не от того, что мне теперь не с кем провести праздники. Я пережил их уже много, и те выпадали на самые разные жизненные события. Просто придумал я всё именно для тебя, дабы ты хоть на немного отвлёкся от всего, что тебя волнует, и меньше думал о ране. Теперь же мне придется и дальше волноваться от того, что ты, к примеру, не можешь до сих пор забыть о поступках Союза и мучаешься. — Не думай сейчас об этом. Я взрослый человек, и всё прекрасно понимаю. Скоро всё само забудется. Я не страдаю от всего этого так сильно, как ты думаешь, ведь подсознательно всегда ждал и новое покушение, и признание предателем, и раскрытие наших отношений. Я был готов. — Тебе точно не нужна помощь? Знаешь, я пережил депрессию и мысли о самоубийстве и никогда даже врагу этого не пожелаю. Тебе тем более. — Я не склонен к депрессии, — усмехается русский, гладя меня по уложенным волосам. — Я тоже так думал. А потом все переживания копятся, словно снежный ком, и никогда не узнаешь, перерастет ли этот ком в болезнь. — Лучше оставайся спокоен. Твои переживания — и мои тоже. Я в порядке. В ответ улыбаюсь, приняв решение больше не поднимать грустные темы. Альфа проводил по моим пальцам своими, разглядывал, особенно уделяя внимание безымянному, и думал, как красиво бы смотрелось на нем кольцо. «Может, это тот самый момент для предложения?» — задумался он, когда уже долгое время мы оба молчали и лишь изредка поглядывали друг на друга. Ворот медицинского голубого халата сполз с ключиц России при его движении рукой и открыл вид на светлую кожу, усыпанную еле видными шрамами-синяками. Я с гордостью посмотрел на них, зная, что это моя работа и своего рода метка, но взгляд мозолил самый яркий шрамик под правой ключицей. Тот, что был тут до моего присутствия. — Раш, — я вдруг прервал романтичную тишину и Росса, тянущегося к тумбочке за кольцом и повторяющего в голове речь. — Что такое? — русскому пришлось отвлечься от того, что планировал сделать. — А вон тот засос, о котором ты говорил мне в пустыне. Он от кого? — От бывшего моего. — Нет, это я знаю. А кто он такой? — Зачем тебе знать об этом, Аме? — альфа вскидывает бровь, сжав мою руку чуть сильнее. — А почему нет? Мне интересно, кто же был у тебя до меня. Ты совсем никогда не говорил о прошлых отношениях, хотя имел их много. Да и уверен, что омеги у тебя не было максимум час за всю жизнь! Таких, как ты, быстро разбирают. — Я не говорил о прошлом опыте, потому что это не та тема, которую стоит поднимать с нынешним партнёром. — Но мне ведь интересно! — воскликнул я. — Расскажи хоть что-нибудь! Или у тебя был только плохой опыт, о котором ты не хочешь вспоминать? — под конец предположил я, опомнившись, что сам не хотел говорить что-то о бывшем именно по этой причине. — Были у меня и хорошие опыты, и плохие, но не говорю я ни о тех, ни о других, потому что глуп по молодости был, а последние отношения до тебя я имел лишь в тридцать восьмом году. Кстати, как раз с тем, кто и оставил мне память на всю жизнь в виде неумелого засоса. — А что же было у тебя в молодости? — я заинтересовался ещё больше. — Иногда мне кажется, что я ничего о тебе не знаю. — Мою жизнь до двадцати лет от жизни бандита было отличить трудно. Я грабил, устраивал драки, пил до обмороков, ещё и спал с кем попало. Это был единственный способ забыть РИ, его убийство и прошлое в роли наследника. Чуть отходил от пьянок — сразу убивался из-за пережитого. Да и, будучи до четырнадцати лет в заточении, хотелось восполнить неполученные эмоции. Мой юный мозг выбрал далеко не самый лучший путь для этого. — Ого, ты и разбойничество? Связи с кем попало? — Я был моральным уродом, который не попал в тюрьму лишь благодаря Союзу. К сожалению, помню свою каждую мысль в ту пору. Наверное, первые омеги, с которыми я имел отношение, вспоминают меня чуть ли не так же, как ты своего бывшего. — Неужто ты творил то же, что и тот мудак? — по телу прошлась мелкая дрожь. Я бы в жизни не представил, что мой Россия, божий одуванчик, может заниматься такими вещами. — До избиений и изнасилований не доходило, у меня были свои рычаги давления, однако я точно не был мечтой омег. Да от меня бежать надо было! — всплеснув руками, Росс глянул на меня и увидел печаль. — Тц, вот поэтому я не говорю ни о своем прошлом, ни о старых отношениях. Мои партнёры были такими же моральными уродами, как и я. Только вот мне до ужаса стыдно за то, что я когда-то был таким, а они, скорее всего, такими же и остались. — Самое главное, что сейчас мне достался самый лучший мужчина на свете. И неважно, что он творил, будучи подростком в пубертате, — я слегка улыбнулся. Россу стало легче на душе от того, что его принимают таким, какой он есть. И неважно, с плохим прошлым или хорошим. — Мне тоже неважно то, что осталось позади. Все омеги, о которых ты спрашиваешь, в прошлом и многие даже не достойны моей памяти. Я стараюсь жить настоящим и в моем настоящем ты, чему я безумно рад. Я рад, что тогда ты всё же дал мне шанс, что все испытания позади, что у нас есть любимый сын, так похожий на тебя. Я смотрю на нас и вижу крепкие и доверительные отношения, они проверены временем и, надеюсь, будут вечны. Русский решил, что если сейчас он не сделает предложение, то больше никогда не сделает. Он улыбнулся моему удивленному лицу, медленно, в предвкушении, открыл верхний ящик стола и достал оттуда коробочку. России не верилось, что наконец он сделает то, о чем думает несколько последних месяцев. — Когда я смотрю на тебя, сердце бьётся быстрее, кровь в жилах стынет. Мне невозможно представить жизнь, в которой бы тебя не было рядом со мной, — продолжает Росс и раскрывает передо мной красную коробочку, под крышкой которой пряталось блестящее кольцо. Я прикрыл рот рукой и покраснел, окончательно поняв, что происходит. — Малыш, ты невероятный и я готов делать все, дабы ты никогда не чувствал себя впредь одиноким, напуганным или печальным. В качестве супруга я вижу только тебя и давно хочу одного: твоего ответа. Я не осознал, нахожусь ли во сне иль наяву. Все чувства, эмоции и мысли смешались в пелену радости и удивления, заставившие сердце забиться быстрее и рукам затрястись. Пусть я и хотел, дабы Росс стал моим мужем, но никогда бы не заговорил об этом с ним и не ждал его инициативу. Много раз я видел, как делают предложения в фильмах, однако и не представлял, что в этот момент ты испытываешь такую бурю эмоций, что боишься забыть слово «да». — Любовь моя, солнце ясное, малыш, выйдешь ли ты за меня? — проронил русский и сам не поверил. Уголки рта его непроизвольно растянулись, и в душе появилось чувство гордости. Альфа не видел моих глаз, но заметил поднявшиеся в приятном удивлении брови, приоткрытый рот и сбившиеся дыхание. Я недолго молчал, с глупой улыбкой смотря то на Россию, то на кольцо и осмыслял сказанное, до сих пор ища признаки того, что всё мне снится. Для Росса же даже пара секунд казалась вечностью, во время которого вся уверенность куда-то улетучилась. — Я не надеюсь на брак, желаю хотя бы обменяться кольцами и разрешение называть тебя мужем, — в последний момент добавил разнервничавшийся русский. — Я согласен! Хочу быть с тобой в браке и плевать, насколько это будет тяжело! — воскликнул я и чуть ли не прыгнул на шею любимому альфе, нежно и по-детски целуя его в губы. — Серьезно? — переспрашивает Россия, прервав поцелуй. — Серьезно! — подтверждаю и в ответ получаю новый поцелуй, уже глубокий и страстный. В голове вертелось: «Лишь бы кто-нибудь сейчас не зашёл!» Страх быть увиденными взял вверх и пришлось отдалиться друг от друга. Сняв с меня очки, Россия умиляется катившимся по щекам слезинкам и бережно вытирает их большим пальцем. — Это слезы радости, — уточняю я. — Позволишь мне самому надеть кольцо тебе на палец? Киваю. Росс вновь берет мою руку в свою и надевает серебряное, переливающееся в лампах палаты, кольцо мне на безымянный палец. Размер подошёл идеально. Русский любуется, целует мою руку и готов сам пустить слезу. «Получилось», — с облегчением он выдыхает, пусть всегда и знал, что ответ получит именно «да».